Обойдя все помещение и обследовав каждый квадратный фут, он не смог найти никаких признаков гробницы Александра. Более того, стало ясно, что пол подвергся капитальной реставрации. Он осматривал все снова и снова, но ничто не указывало на место последнего упокоения великого полководца. Между тем небо потемнело и начался дождь. Это была одна из обычных в здешних местах внезапных гроз; вода сквозь окно в куполе лилась на мраморный пол. Вспышки молний то и дело озаряли величественное пространство храма, а раскатистый гром эхом отдавался от чаши гигантского купола. Том понял, что скорее всего поддался очередной химере. Что он надеялся найти? С античных времен Пантеон всегда оставался действующим храмом. Как он мог подумать, что войдет в него и обнаружит гробницу Александра, если за минувшие семнадцать веков этого никому сделать не удалось? Или удалось? Нужно будет получше изучить постантичную историю здания и его реконструкций. Если останков Александра здесь нет, значит, кто-то мог найти их, и у этого кого-то были весьма веские причины не предавать свое выдающееся открытие огласке. Том знал, что в девятнадцатом веке археологи систематически изучали здание, роя пробные траншеи, а реставрация пола большей частью проводилась именно в то время. В результате этих исследований была обнаружена прямоугольная планировка здания, которое изначально было воздвигнуто на этом месте Агриппой. Но ввиду отсутствия необходимости те ранние исследования коснулись лишь отдельных участков пола. Если бы тогда нашли что-нибудь, имеющее отношение к Александру, об этом было бы объявлено как о величайшей находке. А вот в более ранние времена подобное открытие можно было сохранить в тайне. На мраморных памятных табличках внутри Пантеона описывались значительные обновления, произведенные в семнадцатом веке под патронажем папы Урбана Восьмого и позднее — под патронажем папы Александра Седьмого в рамках общей городской реконструкции Рима. Том посмотрел на часы. Дождь прекратился, и небо снова прояснялось. Пора было возвращаться в академию, принять душ, пообедать и заняться кое-какими изысканиями в тамошней библиотеке. Он не мог избавиться от разочарования, но оставлять надежду было рано. Пока рано. Надо проследить все ниточки. Выйдя из Пантеона на площадь, Том направился на близлежащую улицу Ларго Аргентина, где, как он знал, можно было поймать такси. Стоя на стоянке в ожидании машины, он посмотрел на огороженные развалины четырех храмов времен Римской республики на противоположной стороне улицы. У него за спиной находился театр Помпея. А вот и место, где был убит Юлий Цезарь, не отмеченное никаким мемориальным знаком, — теперь это просто обычный тротуар перед галереей видеоигр. Время многое меняет, подумал Том, но некоторые события история навсегда запечатлевает в потомстве. Сегодняшние римляне по-прежнему чтят память Цезаря в день его убийства, в мартовские иды, принося розы к его храму на Императорском форуме, где его кремировали. Время и случай протянули новую нить, ведущую к местонахождению гробницы Александра. Теперь Тому нужна была дополнительная информация о новейшей истории Пантеона, чтобы определить место ее вероятного нахождения — если, конечно, она все еще там. 24 Вернувшись в свою маленькую квартирку в Американской академии, Том обнаружил адресованный ему конверт на чайном столике красного дерева времен королевы Анны. Внутри оказалось короткое письмо, написанное изящным почерком на плотной кремовой почтовой бумаге: Вам грозит страшная опасность. Нам нужно поговорить сегодня вечером. Приходите к Паскино. Он Вам скажет, где меня найти. Друг. Рядом со словом «друг» был нарисован стилизованный романский знак молнии, орнаментированный, с зубцами, расходящимися во все стороны от рукояти, — персональное оружие Зевса. Сев на диван, Том посмотрел в окно, за которым на ветру качались кроны зонтичных сосен, возвышавшихся над безукоризненно ухоженной зеленой лужайкой, окруженной кустарником. День клонился к вечеру, и свет уже начинал меркнуть. Клочковатые облака усеивали ярко-синее небо. Что все это значит? Никто не знает, что он уже в Риме, кроме секретаря академии, которая помогла ему забронировать жилье на день раньше. Вначале предполагалось, что он появится здесь только завтра, но даже в этом случае он никому не сообщал о своем приезде, кроме хранителя библиотеки Ватикана. И каким образом кто-то проник в его комнату? Дверь была заперта, никаких следов взлома… Он быстро проверил свои вещи и компьютер, чтобы убедиться, что все на месте. Да, все было на месте — по крайней мере на первый взгляд. О какой такой опасности говорилось в письме? Он вспомнил о проникновении в его дом в Кэрролл Гарденз и о человеке, который следил за ним в Афинах. И об этом кошмаре со статуей Александра в Дикте. Неужели все это связано одно с другим? Может, на самом деле происходит что-то еще, о чем он не знает? И кто такой, черт возьми, этот Паскино? Том задумался. В студенческие времена он провел в Риме два года, но это было очень давно. Позднее он несколько раз приезжал в академию в качестве приглашенного лектора. Но встречался ли он когда-нибудь с человеком по имени Паскино? Может, это кто-то, кто работает в академии? И тут его осенило. Он улыбнулся. Конечно же, он знает Паскино и знает, где его найти. Том сверился с часами и решил, что это новое загадочное направление развития событий стоит того, чтобы им заняться. Что он теряет? В конце концов можно же позволить себе небольшое римское приключение. Переодевшись в непринужденный костюм, подходящий для вечера, он снова вышел на улицу. Охранник, дежуривший у въезда в академию, вызвал ему такси, и Том попросил шофера отвезти его на Пьяцца Навона. Водитель вихрем слетел с Яникульского холма, промчался через Трастевере, переехал Тибр и по дальнему берегу направился в центр города. Вскоре он со скрежетом остановил машину в конце улицы Занарделли, рядом с Пьяцца Навона. Том расплатился и ступил на булыжную мостовую. Это была одна из его любимых римских площадей. Она имела форму длинного овала, поскольку была построена поверх основания стадиона, сооруженного императором Домицианом. Таксист высадил Тома возле единственного места, где все еще можно было видеть часть основания римской аркады, некогда окружавшей игровое поле стадиона. Он подошел к перилам, огораживавшим древний фундамент, и посмотрел вниз, на древние туфовые блоки, располагавшиеся теперь гораздо ниже уровня земли, потом повернулся и пошел к площади по узкой пешеходной улице. Было начало чудесного осеннего вечера, в воздухе после дождя повеяло свежестью и прохладой. Солнечные лучи еще отражались от верхней части домов, делая более рельефными изящные детали барочной церкви, обращенной фасадом к центру площади. Том неторопливо подошел к знаменитому Фонтану четырех рек Бернини, находящемуся прямо напротив церкви. Становилось прохладно, уличный торговец неподалеку продавал жареные каштаны. Доставая их из старой холщовой сумки, свисавшей с его тележки, он коротким изогнутым ножом расщеплял кожуру, вынимая блестящие сердцевинки, и жарил их на угольной жаровне в традиционной сковороде с дырками, через которые огонь время от времени лизал их. Запах от жаровни шел такой восхитительный, что Том не выдержал, купил небольшой пакетик каштанов, чтобы пожевать, пока будет обходить площадь. По периметру ее располагалось множество небольших кафе, перед каждым из которых было выставлено несколько столиками под большими круглыми полотняными зонтами. Между столиками были расставлены газовые обогреватели, чтобы, несмотря на вечернюю прохладу, посетителям было уютно посидеть на свежем воздухе и выпить аперитив или кофе. Наблюдать за людьми было, как всегда, интересно. Вдоль площади бродил уличный аккордеонист, исполняя свою версию песни Дина Мартина «Это любовь»; несколько художников стояли за мольбертами в окружении своих произведений, выставленных на продажу. Некоторые из них рисовали портреты туристов или карикатуры. Африканцы, скорее всего нигерийцы, разложив на одеялах прямо на земле свои национальные поделки или псевдодизайнерские сумки, зазывали покупателей. Пьяцца Навона была большой площадью, и народу на ней было много. Одни шли куда-то целенаправленно, другие просто наслаждались вечерней прогулкой. Повсюду расхаживали, вспархивая время от времени, голуби, выискивавшие крошки и ожидавшие подачек от туристов. Том подошел поближе к фонтану полюбоваться выразительными статуями, символизирующими четыре крупные реки: Дунай, Ганг, Нил и Ла-Плату, которые представляли соответственно Европу, Азию, Африку и Америку. Он посидел несколько минут на парапете фонтана, потом дошел до улочки, под углом отходившей от площади в том месте, где аркада загибалась полукругом, и свернул в нее. Все улицы в этой старинной части города повторяли контуры древних дорог и то и дело поворачивали туда-сюда. Сразу за углом Том оказался в точке, где сходились три боковые улочки, образовывавшие небольшое треугольное пространство, которое трудно было назвать площадью, но которое тем не менее было известно как Пьяцца ди Паскино. Там, напротив дворца Браши, на высоком туфовом пьедестале стояла так называемая говорящая статуя Паскино. Эту мраморную скульптуру нашли около 1501 года во время раскопок дворца Орсини неподалеку отсюда, и на этом самом месте она стояла уже более пятисот лет. Вероятно, эта старинная скульптура являлась сделанной в период Римской империи копией знаменитой эллинистической скульптурной группы, которая украшала стадион Домициана. По одной версии, она изображала Аякса с телом Ахилла на руках. Но правдоподобней казалась другая, согласно которой это был спартанский царь Менелай, держащий тело мертвого Патрокла — ближайшего друга Ахилла, убитого троянским героем Гектором. Статуя была сильно повреждена, но все же передавала изначальный накал драматизма. Не случайно она так нравилась Бернини, который считал ее одной из самых прекрасных античных статуй Рима. Том задержался, чтобы еще раз оценить красоту скульптуры. Коленопреклоненный бородатый Менелай, опустив безвольно обмякшее тело Патрокла на левое колено, поддерживал его правой рукой. Перевязь прикрывала его полуобнаженную грудь, на боку висел меч, вложенный в ножны. Голова Менелая в сдвинутом на затылок шлеме была резко повернута вправо, словно царю было невыносимо смотреть на мертвого Патрокла. Мрамор сильно пострадал от времени, тем не менее возможно было представить себе, как выглядела эта скульптурная композиция в свои лучшие времена. Когда в начале шестнадцатого века скульптура впервые была выставлена на обозрение, кардинал Оливьеро Карафа учредил поэтический конкурс. Каждый год двадцать пятого апреля люди вывешивали возле статуи свои стихи или прикрепляли их к пьедесталу, чтобы прочесть их мог каждый. Со временем здесь в течение всего года стали появляться послания и другого рода. Античная скульптура превратилась в место, где люди помещали критические комментарии или сатирические заметки, зачастую направленные против правительства или видных политических деятелей, включая пап. В конце концов статую начали называть «Паскино» — по псевдониму самого активного автора, задиристого анонимного подстрекателя, которым, как считалось, был местный брадобрей или портной, обладавший особенно острым языком. Согласно легенде, бесчисленные заметки Паскино более всего способствовали распространению слухов во время проведения конклавов по избранию нового папы. Со временем тирады Паскино стали настолько язвительными, что религиозные власти подумывали даже утопить статую в Тибре, но в конце концов, убоявшись насмешек, отказались от этой идеи. Однако они издали закон, запрещавший вывешивание записок, и была выставлена охрана, призванная следить за его исполнением. А в результате по всему Риму стали появляться другие «говорящие статуи», например, колоссальная скульптура речного бога Марфорио, стоявшая тогда у подножия Капитолийского холма, а ныне перенесенная в Капитолийский музей. Что же касается Паскино, то он «разговаривает» и в наши дни, а слово «паскинаде», означающее сатирическое сочинение, выставленное в публичном месте, можно найти даже в самых серьезных академических словарях. У основания статуи и к стенам дворца Браши было и сейчас прикреплено несколько десятков записочек. Многие из них, судя по внешнему виду, висели здесь очень давно. Некоторые были напечатаны на машинке, некоторые — на компьютере, а некоторые написаны от руки. Здесь были выражения недовольства премьер-министром и требования увеличения зарплаты рабочим — членам профсоюзов. В одной записке подвергались критике внешняя политика Соединенных Штатов и ее имперские цели. А кто-то даже написал поэму о любви к Риму. Все сочинения были разными, но подпись везде стояла одна: «Паскино». Наконец Том заметил на правой стороне пьедестала написанное четкими печатными буквами послание — на такой же плотной кремовой бумаге, как и записка, найденная им у себя в комнате. Послание состояло из одной латинской фразы: «Quod non fecerunt Barban fecerunt Barberini» — «То, чего не сделали варвары, сделали Барберини»[40]. После подписи «Паскино» стоял тот же самый римский значок молнии Зевса, что и на предыдущей записке. Цитата была повтором одного из самых ранних посланий Паскино, относящегося к началу шестнадцатого века. Оно было адресовано папе Урбану Восьмому из рода Барберини, чья безжалостная погоня за античными ценностями сравнивалась со средневековыми вторжениями в Рим варваров, после которых многие объекты культурного достояния города оставались лежать в руинах. Это конкретное послание касалось распоряжения папы разрушить бронзовый потолок портика Пантеона — весьма интересный факт, учитывая интерес Тома к этому храму. Том аккуратно открепил записку от пьедестала. На другой стороне тем же изящным почерком, что и записка, найденная им утром, было написано: «Встретимся в «Аталанте» в 7.30». «Аталанта» была хорошо известным Тому маленьким рестораном в Трастевере, специализировавшимся на мясных блюдах и блюдах из дичи, приготовленных на гриле. Том взглянул на часы. Было четверть восьмого, времени оставалось как раз на то, чтобы дойти туда пешком, если отправиться немедленно. Он по-прежнему не знал наверняка, кем был его корреспондент, но интуиция кое-что ему подсказывала. Том прибыл в ресторан, опоздав лишь на несколько минут. Войдя, он был встречен метрдотелем, который учтиво приветствовал его: — Добрый вечер, сэр. У вас заказан столик? — Я встречаюсь здесь с приятелем. Надеюсь, что он позаботился о столике. — Как его зовут? — Видите ли, я точно не знаю. Кто-нибудь здесь у вас ждет сейчас кого-нибудь? — смущенно ответил Том. — Да, конечно. — Выражение лица метрдотеля сделалось более дружелюбным, он улыбнулся и спросил: — Вы мистер Карр? Вас ждут. Сюда, пожалуйста, — и повел Тома в глубину зала, где за столом, скрыв лицо за картой меню, которое он изучал, сидел мужчина. Приблизившись, Том наконец увидел, кто это: большие голубые глаза мужчины лукаво-застенчиво смотрели на него из-под седых кустистых бровей. — Господи, Вирджил, мне следовало догадаться, что это вы! — воскликнул Том. Он тепло пожал руку вставшему ему навстречу Вирджилу. Вирджил Честнат был автором учебника латыни, по которому двадцать лет учились школьники по всем Соединенным Штатам, пока латынь еще была востребована в американском школьном образовании. Гонорары от продажи книг и небольшое наследство, полученное от отца, позволили ему рано уйти на пенсию, оставив должность преподавателя латинского языка в высшей школе, в чем он весьма преуспел. С тех пор он полгода проводил в Риме, занимаясь своими делами, а полгода работал учителем в маленькой школе-интернате в Массачусетсе. Теперь это был представительный на вид пожилой господин, едва ли не пародия на себя прежнего. Если бы нужно было изобразить его персонажем детской книги, то скорее всего это был бы мистер Тоуд из Тоуд-Холла — персонаж «Ветра в ивах». — Рад видеть вас, Том, — сказал Вирджил. — Простите за эти шпионские записочки. — Откуда вы узнали, что я здесь? — удивился Том. — О, мне сообщила секретарь академии. В этом городе новости распространяются быстро, как вы знаете. — А как вы пробрались в мою комнату, чтобы оставить записку? Дверь ведь была заперта? — Мария, горничная, впустила меня. Мы с ней давние приятели. Но послушайте, — Вирджил поднял палец, призывая собеседника к молчанию, — есть кое-что, о чем я должен безотлагательно с вами поговорить. Я сейчас пишу «тайную историю» торговли антиквариатом здесь, в Италии. Имейте в виду, что я тоже коллекционер, в старом понимании этого слова, но считаю себя лишь распорядителем и хранителем ряда значительных произведений искусства, которыми пока наслаждаюсь сам, но в один прекрасный день передам их какому-нибудь музею. — Вирджил посмотрел на Тома и, осознав, что отклонился далеко в сторону, решил перейти ближе к делу: — Что представляется мне возмутительно незаконным, так это нелегальные раскопки, наносящие непоправимый ущерб итальянскому культурному наследию. Черт возьми, эти бандиты повсюду. Они наводнили всю страну. Почему правительство ничего не предпринимает, я понять не могу — это, скажу я вам, для меня какая-то тайна египетская. А теперь слушайте. — Вирджил перегнулся через стол поближе к собеседнику: — На той неделе я был в Лукании, останавливался в маленьком пансионе. Во время утреннего моциона я столкнулся на дороге с парнем, который торговал пармской ветчиной прямо из кузова своего «БМВ». Думаю, эта ветчина выпала из трейлера где-то по дороге. Было ему лет пятьдесят с хвостиком, настоящий провинциал, но с шиком. В красно-золотом асконском галстуке и мятом льняном пиджаке цвета бронзы. Волосы с седыми прядями зачесаны назад, разумеется, набриллиантинены, а на макушке — солнечные очки в золотой оправе. Уверяю вас, ему казалось, что он выглядит шикарно. Вирджил выпил глоток воды, чтобы промочить горло. — Когда я сказал ему, что я — профессор-классик, он с гордостью сообщил в ответ, что он — местный гробокопатель! И стал рассказывать о богатой истории своего края, о римлянах и греческих колонистах, живших здесь до них. Он оказался весьма осведомлен. Поначалу меня это забавляло, но потом он начал описывать древние захоронения в окружающих горах. Он считал, что имеет полное право их раскапывать. Как он выразился, это его культурное достояние. Можете себе представить? Поскольку полиция не жалует грабителей могил, он занимается своим ремеслом по ночам. Берет длинный металлический щуп и, тыча им в землю, ищет могилы. Когда натыкается на одну из них, — Вирджил стукнул кулаком по столу в негодовании, — достает лопату и начинает копать. И еще — вы только послушайте, это самое интересное и неправдоподобное! — оказалось: он любит больше всего, и это для него все равно что наркотик, рассматривать живопись сразу после того, как вскроет усыпальницу. Как он описывал мне непередаваемую свежесть этой живописи и то, как она меркнет в течение нескольких минут по мере того как натуральные пигменты, много веков лишенные контакта с атмосферой, вступают во взаимодействие с воздухом! Затем он рассказал, что быстро хватает какие-нибудь вазы или драгоценные украшения, а потом, сидя прямо на останках покойника, разглядывает рисунки, подсвечивая себе фонарем. Невозможно передать, говорил он, это ощущение, — когда видишь их такими, какими они были, когда их только закончили рисовать. По его словам, он чувствует себя почти виноватым из-за того, что он — единственный, кому выпадает радость полюбоваться этими картинами, прежде чем они померкнут и превратятся в бледную тень себя самих — точно так же, как человеческая плоть после смерти теряет свой жизненный цвет, превращаясь в свое восковое подобие. Мир таков, каков он есть, — продолжил Вирджил. — Бог свидетель, человек должен на что-то жить. И признаюсь вам честно, я почти позавидовал этому человеку. Почти, но не совсем. Это значит, что я понимаю восторг открытия, но — Боже милостивый! — цена слишком высока! — Он снова обрушил кулак на столешницу и тут же извинился: — Простите, Том. Иногда я сам себя завожу. Они заказали флорентийский стейк на двоих — превосходный кусок мяса, идеально прожаренный на открытом гриле. Том попросил официанта откупорить красное домашнее «фиаско» — двухлитровую бутыль, оплетенную ивовой лозой. В этом ресторане посетители платили лишь за то, что пили, и официант приносил счет в конце трапезы. Он делил содержимое бутыли на четверти, и если обедающие осиливали всю бутыль, то они были, мягко выражаясь, навеселе. Том и Вирджил пили умеренно. — Я снова отклонился от темы, — сказал Вирджил. — Вы знаете за мной этот грешок. Вот что я хотел сказать. Работая над своим исследовательским проектом, я познакомился с довольно странным контингентом персонажей, похожих на того парня, которого я только что описал. До меня доходила самая разная информация. И вот как-то, разговаривая с одним из своих информаторов, я с удивлением услышал ваше имя. Разумеется, я не могу раскрывать своих источников — журналистская этика и все такое прочее, — но меня удивило, что ваша работа находится в поле зрения подобных людей. Я не располагаю никакими подробностями, однако решил, что вам следует это знать. Вирджил сделал паузу, посмотрел на Тома и продолжил: — Вам, конечно, известно, что я все еще работаю на полставки в библиотеке Американской академии на должности, которую исполнял много лет. Я обожаю весь день находиться среди книг, но это немного смахивает на работу в кегельбане. Привожу полки в порядок, расставляю книги по местам, а люди приходят, достают их с полок, и мне приходится начинать все сначала — как Сизифу, если хотите, только я ношу не камни, а книги. Он отпил вина. — Скажите, есть ли причина, по которой томбароли могут проявлять интерес к вашей работе? Простите, я слишком много болтаю. Расскажите мне лучше о своем путешествии. Сгораю от нетерпения узнать о ваших находках. Между прочим, вам не следует доверять электронной почте слишком много информации. Эти люди весьма смекалисты в техническом плане, они могут взломать чей угодно аккаунт. Тому показалось, что Вирджил слегка впадает в мелодраматизм, однако его встревожило то, что он услышал. Ведь компьютер у него украли как раз накануне поездки в Дикту, а сразу после этого грабители, специализирующиеся на антикварных ценностях, осквернили самую главную тамошнюю находку. Не могут ли эти два события быть связаны? В конце концов, вероятно, то, что говорит Вирджил, не так уж и абсурдно. — Вирджил, мой они, видимо, уже взломали! Какие-то грабители наведались в Дикту на раскоп прошлой ночью и отрезали голову нашей статуи Александра Великого. — Porco Dio[41]! Бессовестные сукины дети! — выругался Вирджил. — Мы только-только закончили консервацию и собирались транспортировать статую в музей — время они выбрали идеально. У них должна была быть информация изнутри, чтобы совершить налет в самый последний момент. Но в моей почте этой информации не было. Мне стало физически плохо, когда я сегодня утром увидел обезглавленную статую — словно ее подвергли глумливой экзекуции. Но я должен сообщить вам и еще кое-что, а вы должны мне пообещать, что это не выйдет за пределы нашего стола. Вирджил кивнул и, перегнувшись через стол, обратился в слух, пока Том рассказывал ему о расшифрованной им надписи на стеле и о том, что, согласно ей, наиболее вероятным местом нынешнего нахождения гробницы Александра Великого является римский Пантеон. Вирджил тихо присвистнул, съел еще кусочек стейка и попросил Тома продолжать. — Сегодня я пошел в Пантеон в надежде, что это место имеет какой-нибудь отличительный признак. Однако храм, хоть и является одним из самых замечательно сохранившихся архитектурных сооружений Рима, за минувшие со времен его создания годы подвергся радикальной перестройке. Я надеялся найти какую-нибудь мету на полу или еще где-нибудь, но обновления, произведенные в семнадцатом веке, особенно те, которые были предприняты папами Урбаном Восьмым и Александром Седьмым, судя по всему, полностью исключили такую возможность. Вирджил указал на человека за соседним столом, похожего на сатира, — черная шевелюра, нависавшая над остроугольными ушами, напоминала звериную шерсть. Скороговоркой рассказывая что-то своей спутнице, сидевшей напротив, он весело смеялся. — Помните прелестный пассаж из книги Лоуренса «По следам этрусков»? Там он попадает в Тоскану и отмечает, что после войны в тех местах уже далеко не так часто можно встретить сатира. Разумеется, он имел в виду Первую мировую. — Думаете, он хотел сказать, что их всех поубивали в окопах? Или они просто больше не могли мириться с человеческим безрассудством? — Трудно сказать, — вздохнул Вирджил. — Но я склоняюсь к тому, что он имел в виду последнее. Конечно, лесные существа вроде сатиров и менад — нам с вами не чета. Они живут в гораздо большей гармонии с природой и естественным порядком вещей. Война — сугубо человеческое изобретение. Она не является порождением природы, и сатиру трудно принять ее разрушительные последствия. В крови у этрусков, должно быть, имелась небольшая примесь сатировой крови. Во всяком случае, их погребальное искусство, похоже, уходит корнями в подводные течения природного мира. Думаю, старина Лоуренс согласился бы со мной. — А знаете, — отхлебнув вина, задумчиво сказал Том, — я когда-то видел одного Пана. Это было на острове Тасос лет пятнадцать тому назад. Я тогда только что поступил в аспирантуру и путешествовал с группой из Американской школы классических исследований. В начале октября, в один из тех прекрасных, безмятежно-спокойных дней бабьего лета, какие выдаются иногда в Греции, у нас среди дня оказалось свободное время. Туристский сезон закончился, хотя туристов там вообще бывает не много, поскольку остров лежит в стороне от проторенных дорог. Так или иначе, в тот день он казался безлюдным. Я взял напрокат мопед и отправился на прогулку. Мопед был арендован на полдня, поэтому возвратиться я должен был до наступления темноты. Отъехав довольно далеко по проселочной дороге, я заметил, что солнце начинает садиться. Находился я в тот момент в горах и наткнулся на большое пшеничное поле в окружении оливковых деревьев. Типично сельский пейзаж. И там, ближе к дальнему концу поля, посреди белого дня я увидел гигантского лесного Пана с косматыми козлиными ногами и человеческой верхней частью тела. У него были высокие изогнутые рога, и на них бликами играли лучи предзакатного солнца. Немного сутулясь, он медленно шел в противоположную от меня сторону. Не в силах поверить своим глазам, я резко затормозил. Пан находился в сотне ярдов от меня, и, когда я заглушил мотор, он оглянулся. А потом так же медленно и целеустремленно двинулся дальше. Была в его облике какая-то грусть, но и неподдельное осознание собственной силы. Я, конечно, мог за ним погнаться, но что-то внутри — или, быть может, что-то, исходившее от него, — удержало меня. Минута — и он уже был на другом краю поля, а потом и вовсе исчез в оливковых зарослях. Пусть теперешние люди и не верят в живых греческих богов, но я уверен, что, будучи бессмертными, они живут и поныне. Вспомните, какими обширными и великими были владения Пана в античности. Все леса, все царство природы принадлежало ему. Сегодня на земле остались лишь отдельные ареалы дикой природы, она все больше и больше исчезает. Неудивительно, что мой Пан выглядел таким грустным. Когда же мы осознаем, какой вред наносим природе и какие невосполнимые утраты навлекаем на себя? — Я отнюдь не удивлен тем, что Пан явился именно вам, Том, — заметил Вирджил. — В вас всегда жила страстная любовь к природе. В конце концов, вы ведь выросли в Монтане, не так ли? Это Божья земля. А еще вы провели какое-то время в Южной Африке, да? В сущности, я даже не понимаю, почему вы стали археологом. — Не забывайте, что я семь лет отучился в Бринмор-колледже, — улыбнулся Том. — А теперь что касается Пантеона, — продолжил Вирджил. — Я знаю человека, который, вероятно, способен помочь вам выяснить, что сталось с мумией Александра. Ее зовут Виктория Прайс. Она ученый из Америки, специализирующийся на римском искусстве периода барокко, и знает все, что можно знать о папских предприятиях в области искусства семнадцатого века. Кроме того, мне известно, что она специально изучала историю Пантеона. Она мой друг и, не премину добавить, очаровательная женщина. Я много лет помогал ей с поиском нужных книг в нашей библиотеке. По материнской линии она происходит из рода выдающихся варшавских историков искусств. Ее семья эмигрировала в Америку после Второй мировой войны. Около семи лет назад Виктория переехала в Италию, чтобы продолжить работу над докторской диссертацией, и она успешно защитила ее в своем родном Мичиганском университете. Сейчас она больше времени посвящает живописи. Если кто и может ответить на ваши вопросы относительно обновлений, коим подвергся Пантеон, и гробницы Александра, так это, уверен, она. Я могу позвонить ей и организовать вам встречу. Она живет в Риме и, что немаловажно, ей можно доверять — она исключительно сдержанна и благоразумна. Том не верил своим ушам. — Вы сказали Виктория Прайс? Такая высокая красивая блондинка? — Эта блондинка продолжала удивлять его. — Да. Вы знакомы? Я видел ее вчера, и она сказала, что только что вернулась из Нью-Йорка, где посетила Метрополитен. Ах вы, старый проказник! — Вирджил подмигнул. — Мы познакомились совершенно случайно. Она была в группе, которую я водил по музею, ну а потом мы выпили кофе. А уже здесь я нашел от нее записку с просьбой позвонить. — Том не хотел вдаваться в подробности. — Как вы думаете, сейчас еще не поздно это сделать? — Конечно, нет, я позвоню ей, как только мы закончим. Она женщина со средствами, как говорится, ей нет необходимости служить, но при этом я вовсе не хочу сказать, что она бездельница, — по утрам она часто приходит в библиотеку поработать. Только, Том, я должен вас спросить: чего вы хотите добиться в результате своего поиска? После того как останки Александра Великого в течение многих веков переносили с одного места в другое как священную реликвию, трудно себе представить, чтобы от них много чего осталось. Даже если вы найдете место его последнего упокоения, там скорее всего будет несколько костей, и не более того. Между тем типы, которые, похоже, отслеживают каждый ваш шаг, весьма опасны. Я сталкивался с ними лишь мимоходом, но могу сказать: не хотелось бы мне, чтобы они сели мне на хвост. Лично я рекомендовал бы вам держаться от всего этого подальше. Вы же не хотите оказаться под дулом заряженного пистолета или на конце острого ножа? Они живут совсем в другом мире. Для них человеческая жизнь — расходный материал.