Ознобистая вода в рукомойнике живо разогнала молодую, застоявшуюся от крепкого сна кровь. Наскоро поев, Бабкин стал натягивать телогрейку. Что-то тяжелое ударило его по боку, он нащупал в кармане термос, в другом — лежал хлеб с колбасой. Бабкин засопел. Во дворе к нему робко подошла Жучка, мокрая и холодная, сунула нос в теплые человеческие ладони, задышала. — На! — сказал растроганный Бабкин и отдал ей половину хлеба и колбасы. За это был тут же стремительно и горячо облизан. Они поносились по двору, попрыгали: Бабкин — молча, Жучка — с изумленным визгом. Потом собачонка проводила его до калитки, и по улице Бабкин зашагал степенно, только чуть задыхаясь. Возле теткиного дома Бабкин свистнул. Но вместо Павлуни в окошке выплыло круглое теткино лицо — словно полная луна взошла. — Лопать будешь? — сердито спросила она, зевая, а когда он мотнул головой, убежденно сказала: — Будешь, куда денешься! — Где Пашка? — спросил Бабкин, чувствуя, как уплывает хорошее настроение. — В поле! — ответила она и в сердцах затворила окошко. — Миш, — послышалось в полутьме тихое придыхание. Это Павлуня дожидался его за углом родимого дома. Едва мать скрылась, он, светясь улыбкой, косолапо пошел навстречу брату. — Ну-ну-ну, — забормотал Бабкин, увидев близко его мокрые глаза. — Пойдем в контору, сегодня наша судьба решается. — Пойдем! — легко отозвался Павлуня. С Бабкиным ему хоть на край света — и то не страшно! Вот и улица пошла пошире, и дома стали получше — в два, в три, в пять этажей. Из домов выходили люди, спешили к конторе, на наряд. Шли бригадиры, звеньевые, рабочие. По дороге ребята нагнали трех климовских бабушек, одетых одинаково: в телогрейки, сапоги и платки. Это было овощное звено Трофима: Вера Петровна, Надежда Петровна и Любовь Петровна. — А, Бабкин! — обрадовались бабуси. — Здравствуй, Бабкин! Куда это ты собрался? Уж не пахать ли? Они улыбались, переглядывались, и Бабкин с Павлуней прибавили шагу, чтобы обогнать веселое звено. Обогнали. Но скоро сзади послышался стук колес — это на телеге, запряженной верной Варварой, ехал Трофим Шевчук, климовский управляющий. Он посадил своих бабушек на телегу, и три Петровны, обскакав Бабкина с Павлуней, скрылись в конце улицы. Директор проводил утренний наряд не у себя, в кабинете, а внизу, у главного агронома Аверина. Тут просторно, много света и на подоконниках зеленеют пшеница да горох. Директор не в галстуке — в простом пиджаке и видавшей пыль да дожди рубахе с широким воротом. Лицо у него успело загореть. — Здравствуйте! — сразу пошел он навстречу климовским бабушкам и каждой подал руку. Очень довольные, розовенькие, они уселись, выложив на стол горбатые ладони, стали внимательно смотреть на директора. Поодаль, выставив деревяшку, настороженно сел Трофим. — Как у тебя со звеньевым? — сразу спросил Громов. — Нету, — вздохнул Трофим. — За этим и пришел. Помоги. Директор посмотрел на Бабкина и неожиданно для всех спросил его в упор: — Хочешь в Климовку? — Что я, хуже других! — откликнулся тот. Трофим неодобрительно крякнул и стал двигаться к двери. — Погоди, погоди! — сказал директор. — А тебе, Бабкин, я даю звено. Соглашайся, пока не передумал! — Ба-абкина? — протянули климовские бабушки. — А чем ребята плохие? — спросил у бабушек Ефим Борисович. — Вы поглядите получше. Все стали глядеть. Павлуня и Бабкин опустили головы. Наконец одна сказала: — Уж больно тетка у них… Остальные согласно закивали. Ефим Борисович потер лысину, пробежался по лицам бабушек живыми черными глазами и проникновенно, как мог только он, заговорил: — Тетка, тетка, а что нам тетка… Главное — парень он наш, никуда убегать не собирается, училище, между прочим, на «отлично» окончил, так-то. Вот и помогите ему подняться на ноги. Ну, что скажете, женщины? Иль у вас своих ребят не было? — Были, ох, были, — сказала, дрогнув голосом, Вера Петровна. Остальные запечалились и по-иному взглянули на Бабкина. Сердце женское отходчиво, да и директор недаром слывет в районе хитрецом, — бабушки и сам Трофим решились принять Бабкина. И пока Ефим Борисович, не скрывая своей радости, потирал руки (заткнул-таки климовскую дыру!), Бабкин с удивлением смотрел на него и думал: «Как же это я согласился-то?!» — Ничего, — прочитал его горестные думы директор. — В помощь тебе дадим Алексеича — мужик он смирный, хороший. (У Павлуни стали краснеть уши.) А вас, женщины, прошу его не обижать. Поле им выпало обычное — серенькое, бедное, подмосковное. Бабкин увидел заброшенный, занесенный песком клин и вздохнул. Ниже, к реке, поле еще дышало, пропитанное водой, выше, к бугру, подсыхало, покрывалось коркой. Половодье смяло и растоптало его, река натащила кучи мусора. Постарались и неразборчивые совхозные жители — набросали со своих дворов, как на свалку, железный хлам — от керосинок до кроватей, почти новых, с беленькими шариками на спинках. «Люди стали жить богаче, у них на кухне появился газ, а в комнатах — мебельные гарнитуры. Климовские бабушки, поджав губки, смотрели с обочины, качали головами. Бабкин с Павлуней лазили по колено в грязи. Они вытащили из кустов старый щит с прошлогодними обязательствами, обтерли его, воткнули в землю. — Так! — одобрительно сказал Трофим и полез с телеги. Ходить по месиву и с двумя ногами нелегко, но Трофим, рискуя потерять деревяшку, бродил с ребятами по полю. Выбравшись наконец на сухое, утираясь платком, спросил у Бабкина: — Что думаешь делать, начальник? Бабкин ответил не сразу. Посмотрел сперва на бугор, потом в низину. — Пахать надо. С бугра — там посуше. — Когда? — обернулся Трофим к Павлуне. Уши у Алексеича начали просвечиваться. Он задышал, взглянул на Бабкина, неуверенно ответил: — Через три дня, если погода… Сперва мусор собрать… — Ну-ну! — только и сказал Трофим и стал мыть в канаве деревяшку. Три дня звено приводило в порядок свое хозяйство — стаскивало в кучу хлам, очищало оросительные канавы, по гребню которых, по бурой траве, уже побежала молодая востренькая зелень. Обнажалась земля, стянутая ранним теплом, вся в мелких морщинах. Она просила плуга. — Пахать, завтра же! — сказал главный агроном, с трудом отбивая каблуком спекшийся комок и поднося его то ли к глазам, то ли к носу. — Я готов! — кратко ответил звеньевой, тоже нюхая пыльный ком — от него пахло дорогой. Вечером Бабкин с Павлуней еще раз проверили технику. — Ну, Пашка! — торжественно сказал звеньевой. — Завтра у нас первый экзамен. Завтра наступило синее и солнечное, как по заказу. Бежала река, дымил завод, а на Мишином поле стоял тяжелый гусеничный трактор яркого апельсинового цвета. Блестящие его глазищи уставились вдаль. Бабкин сидел в кабинке важный, как султан. Звено кучкой сбилось на обочине. — Поехали, что ли, — сказал Трофим, обнажая голову. И трактор пошел. Пошел, похрапывая, покачиваясь, позванивая гусеницами, пошел легко и радостно. Лемеха плуга бесшумно въехали в землю, за ними сбоку потекла густая черная река, в которой, как рыбы, часто поблескивали камни. Суетясь и проваливаясь, Петровны поспешали следом, отбрасывая камни к канаве. Журавлем вышагивал Павлуня. У него подобраны губы и сощурены, как у Бабкина, глаза. Шагали по борозде грачи, черные птицы ученого вида. А позади, на бугре, стоял, словно витязь на границе, прикрываясь ладонью от солнца, старый солдат Трофим Шевчук. Бабкин открыл кран. И сразу грачи с криком снялись с борозды, а бабушки стали закрываться рукавом: это от бочки, установленной на плуге у Бабкина, потянуло резким неприятным запахом. В бочке — аммиачная вода, ценное, говорят, удобрение. Десять минут, покачиваясь, как лодка на волне, плывет трактор от дороги до речки. У высокого берега Бабкин останавливается. Подоспевшие бабушки и Павлуня долго мнут и щупают комья, отдающие аммиаком. — А бывало-то, все навоз да навоз, — грустно говорят бабушки, не очень-то доверяющие химии. Все глядят назад, на первую борозду: она пролегла на диво ровно и радостно. По ней, пообвыкнув, бродят вороненые грачи. А на той стороне поля стоит у начала борозды, возле зеленого «уазика», сам директор и тоже смотрит вдаль. Вот помахал всем рукой: давайте, мол, и дальше в том же духе, — сел в машину и уехал. Бабушки затолкали звеньевого под бока: — Молодец, Бабкин! Ежели сам ничего не сказал — значит, все в порядке. Мы-то уж знаем. На тележке подкатил Трофим. Он долго слезал с нее, подступал к Бабкину, темный и непонятный. Бабушки замерли, Павлуня вытянул шею. — Может, закуришь? — Трофим отвернул полу пиджака и полез за видавшим виды кисетом с махоркой: папирос он не признавал. — Нет, спасибо! — Бабкин морщит нос и смеется. Солнце бьет ему в узкие зоркие глаза. — Дай я поведу, а? — осмелел Павлуня. — На! — согласился Бабкин. Павлуня забрался в кабину трактора, и лицо его сразу стало испуганным, а взгляд неуверенным. Он поискал глазами сильного брата. — Миша… — Давай!.. — крикнул ему звеньевой. — Надо же когда-то и начинать, Пашка!