Они замолчали. Было слышно, как на старой ветле возятся грачи. Иная птица, срываясь с веток, гулко хлопала крылом среди звезд. Потом опять наступала тишина. Только где-то далеко томилась гитара. Заглядывая ему в лицо, Лешачиха усмехнулась: — Хочешь, приворожу? Твою беду мигом отведу. Бабкин устало махнул рукой и стал стягивать с себя пропыленную рубаху. Лешачиха принесла полотенце и, пока Бабкин фыркал и плескался, молча стояла в стороне. Потом, подавая чистое, пахнущее рекой полотно, сказала: — Картошечки я тебе сварила, селедочку разделала. Садись-ка, милый, к столу. А то на голодный-то желудок и ночь черней кажется, и черная дума вяжется. Садись. Бабкин опять подивился умению Лешачихи скручивать из простых слов замысловатую нить. Неторопливая ее речь непонятным образом успокоила его, он стал есть. Потом, посвистывая, прошелся по двору. Тронул ветхий забор. — Жучка, где тут у нас лопата? Вместе с собачонкой Бабкин обрыскал сараи, нашел где-то в углу ржавый заступ и начал азартно копать ямы под столбы. В ночь полетели тяжелые комья. ГЛАНДЫ На другое утро у гаража собирались механизаторы. Ворота боксов были распахнуты, из черной глубины сонно посматривали большими глазищами машины и трактора. На пахучих скамейках, на обструганном столе проступили клейкие янтарные капли — слезы живого дерева. За столом — директор, парторг, комсорг, главные специалисты. Перед начальством на скамейках тесно сидят механизаторы. Поодаль — рука на перевязи — стоит «опытный седой» Иван Петров, косится в сторону Бабкина. За Бабкиным, низко склонив голову, сидит Павлуня, тихий, ко всему равнодушный. — Товарищи! — встал Ефим Борисович. — Положение с прополкой сложилось у нас тяжелое. Бабкин слушал директора и думал: а когда положение было легким? Весной не хватает кормов, летом — людей, осенью — машин. Сейчас каждый тоже знал: медлить с прополкой нельзя — жара, прут сорняки. Выступал, пристукивая кулаком по столу, молодой секретарь парткома Семен Федорович; говорили, горячо размахивая руками, юные бригадиры, солидно высказывались с мест пацаны-механизаторы. — Городских позвать, — сказал Трофим. — А сколько это будет стоить? — нахмурился директор. — Разрешите? — поднялся главный бухгалтер. — Я вот тут набросал… Если городские будут работать у нас только три дня и в том количестве, которое вы, Трофим Иванович, просите, то совхозу это обойдется в десять тысяч рублей. Это не считая питания. — Ого! — сказали трактористы, а Трофим почесался. — Одними руками ничего не сделаешь, — сказал вдруг с места Бабкин. — Нужно технику грамотно использовать. Мы вот в училище пробовали… — Вы! «В училище»! — передразнил его «опытный седой». — Работаешь без году неделя, помолчал бы. Все оглянулись на Бабкина. — Говори, говори, звеньевой, — сказал директор, с удивлением приглядываясь к Бабкину. — Говори смелей. Но взъерошенный Бабкин махнул рукой и обиженно сел. — А ты что скажешь, Алексеич? — спросил вдруг директор и повернулся к Павлуне. Тот поднялся. Народ притих, разглядывая его, длинного и глазастого. Уши у Павлуни засветились. — А я это… на расчет подал. Народ загудел. Павлуня доверчиво помаргивал глазами. Директор ласково спросил: — Ты что, очумел? Ничего не мог добавить Павлуня, он молил Бабкина о подсказке. Бабкин, подняв голову, в сердцах вымолвил: — Ты на меня не смотри! Ты сам за себя отвечай, теткин сын! Кто-то из молодых шоферов хохотнул, но другие, люди в возрасте, в седине, недоуменно смотрели на Павлуню. — Я же говорил, не потянут они! — зашумел Трофим. — Земли наши климовские тяжелые, не для молокососов! — Погоди, — остановил его директор и с улыбкой обратился к Павлуне. — Ты что-то напутал, да? Ты просто не подумал, верно? — Не, — вздохнул Павлуня, тоже улыбаясь. — Я заявление… на расчет… — Объясни! — потребовал Трофим. Проехал высокий трескучий трактор, и не стало слышно, что там еще молол Павлуня, помаргивая чистыми глазами. Колесник протарахтел, Павлуня закрыл рот. — Не пущу! — сказал Трофим, стуча кулаком по столу. — Ты что же, работы мне хочешь сорвать? У меня людей нет, понял? — У меня гланды, — беззащитным голосом произнес Павлуня, и народ, остывая, по-другому поглядел на него… ОДИН Бабкин остался один. Время пришло трудное. Из земли, приподнимая ее хребтом, наперегонки лезли разные травы — и необходимые, и вредные, вроде лебеды да сурепки. По грядкам среди девически стыдливой морковки нахраписто продирались, пихаясь локтями, мосластые сорняки. Малочисленное Мишино звено замаялось, воюя с дикой зеленью. На помощь пришли химики, они поливали грядки особыми ядами-гербицидами, которые жгли сорняки, как огонь, скручивая их в сухую пружину. Работа шла осторожная: химия, обжигая врагов, могла приглушить и морковку. Поэтому часто наведывался агроном, и Бабкин торчал тут же, настороженно поглядывая. Подъехал на «козлике» сам. — Как? — бросил ничего не значащее словцо, и Бабкин ответил в том же духе: — Ничего. Ефим Борисович стал зорко глядеть, как бегает над грядками шассик. Спросил вроде между прочим: — Чем поливают? Бабкин ответил без запинки, и Громов сказал весело: — Точно! В нем, говорят, вся сила! Лей, не жалей. — Это не вода, — посопел звеньевой. — Это химия… А вон речка, близко. Директор с каким-то непонятным задором откликнулся: — Ну и шут с ней! Тебе-то что за дело? Зато урожай получишь, сорняки победишь! А речка — она далеко. Подумаешь! Глаза его смотрели в упор, торопили с ответом. — Тут подумаешь, — усмехнулся Бабкин. — Если не думать — все погубишь: и речку, и рыбу, и лес. В руках у нас такая сила, что без головы никак нельзя. Ефим Борисович отвернулся, ласково покряхтел и размягченным, не директорским голосом сказал: — Это ты очень верно говоришь, парень! Думать нужно! Крепко нам с тобой думать, как урожай получить и красоту уберечь. Когда загудел завод и рабочий народ потек к понтонному мосту, Мишино поле уже славно провоняло химией и едко дымилось навстречу заре. Люди, проходя мимо, морщились, что-то кричали Бабкину, он в ответ только помахивал им рукой со своего высокого скрипучего трона. Посверкивая спицами, проехала на велосипеде тетка, на руле у нее висела большая хозяйственная сумка, сзади, к багажнику, был привязан бидон. — Вернешься? — спросила она, притормаживая. — Или твою комнату дачникам сдать? — Сколько? — спросил Бабкин. И тетка, поняв по-своему, тут же ответила: — Рубль в сутки! Это деньги, на дороге не валяются. — Обдираете, — покачал головой Бабкин.