В лучший новый магазин товар шел без задержки — прямо на прилавок. А над магазином надпись: «Здесь продаются овощи совхоза «Песковский». — «Песковский»? Знаем, — уважительно говорили покупатели. — Это за рекой. Это лучший совхоз. Два дня спустя такие же плакаты приколотили к магазинам и остальные совхозы района, но хозяйки посмеивались: «Хватились!» — и, взвешивая на ладони полновесный кочан, недоверчиво морщились и просили: — А песковской капусты не привозили еще? Вот что значит быть чуть впереди, и Ефим Борисович, хозяин хитрый, отлично понимал это. Первым в районе он вовсю стал проводить реконструкцию своих полей — выравнивал их, засыпал старые оросительные каналы — рассадники сорняков и вместо них прокладывал трубы в земле. Не слушал нытиков, действовал решительно и жестко: нужно тянуть трубы по Климовке — будет тянуть! Мешает Климовка — долой ее, старую! Скоро и Мишино поле перевернет упорный директор, а пока доживает оно последние дни. Павлуня высох и почернел. Он бегал по грядкам, пересчитывал мешки и теткиным тонким голосом ругался с весовщицей. Женьке поручили подвозить на своей кобылке тару. С этой работой он справлялся весело. Успевал еще привозить обед в поле, следить за тем, чтобы была вода в бочке. Бабкин отвечал за все свое беспокойное хозяйство в целом. Пока морковный комбайн проходил полевые испытания и часто стоял на грядке, приходилось нажимать на собственные руки. А когда наступала передышка, Бабкин спешил к чудо-машине, как ехидно называл комбайн Трофим, возле которой в поте лица трудился конструктор Перов со своими товарищами. — Понимаешь, Бабкин, — говорил ему Перов, — мы в эту машину вложили столько сил, столько крови… Бабкин молча брал из его рук ключ и, забывая про все на свете, копался в железном брюхе комбайна. Часто сообща они все-таки запускали машину и прогоняли десяток-другой метров по морковке, а потом «летела» какая-нибудь ось, лопалась цепь, и мучения начинались сначала. Наконец морковку убрали. Уехали студентки и шефы с завода, ушли в школу ребята. Конструктор Перов со своими помощниками уехал в столицу до будущей весны. Он увез с собой ящики с перекореженными деталями машины и кучу исписанных журналов испытаний. — До скорой встречи! — со значением сказал ему на прощание Ефим Борисович. Перов крепко пожал руку Бабкину и сказал задушевно: — Спасибо тебе за все, старик! Ты настоящий друг! — Приезжай скорей, — ответил Бабкин. — Дел у нас с тобой — во! Опустели полевые станы. Спущен флаг с мачты в лагере труда и отдыха школьников. Тишина на дорогах. Зато шумно стало в конторе совхоза. Но до поры до времени запираются экономисты, таинственный вид у плановиков. Вперевалочку ходит совхозный кассир Зоя — таскает к директору ведомости на заработную плату. Рабочий комитет втайне готовит какой-то особенный вечер в честь завершения уборки. Вид у всех и праздничный, и немного недоуменный: неужели все? Поля перепаханы, продискованы, очищены и подготовлены к снегу. Озимые посеяны и густо зеленеют среди черноты полей и серых туч. Фермы утеплены. Кроме климовской, которую наконец-то будут ломать. И Мишино поле осталось развороченным, неопрятным, и Трофим ходит, словно сирота. Сегодня на песчаном клине заревели землеройные машины, стали рыть траншеи да канавы. Привезли длинные толстые трубы и бросили их возле бугров. Засветилась сварка. Нож бульдозера давно нацеливался на старую климовскую ферму, которую Бабкин караулил в половодье. Климовские бабушки не захотели глядеть, как падет их бревенчатое жилище, они на совхозном грузовике отбыли в новый дом, где и газ, и горячая вода, и чужие стены. Трофим истуканом, видно, решил простоять до самого конца, до последнего бревнышка. Невесело ему будет глядеть, как прямо через Климовку, через садишки да огородишки, по печкам и лавочкам пройдут траншеи, а в них — трубы, трубы, трубы, до самых дальних совхозных полей, до последнего захудалого клина. Все это разумом хорошо понимал Бабкин, а душой ему жаль старого Трофима, который понурился рядом с верной своей Варварой. Прибежали ребята. У них веселые лица, веселые глаза. — Вот ты где! — издали закричал Женька. — Чего ты тут потерял? — озираясь на Трофима, зашипел: — Скорей давай! Переодевайся — и в клуб! Вечер там! Забыл, что ли? — Погоди, — медлил Бабкин, еще раз оглядывая поле и обреченную деревеньку. — Разворотили! — проворчал Женька. — Но ведь так нужно, да? Верно? — Жалко, — сказал Бабкин. — Жалко, — согласился с ним Павлуня, косясь на Трофима. — Жалко! — Беспечный Женька помахал рукой растерзанной земле: — Прощай, наше поле! — Спасибо тебе, — без улыбки проговорил Бабкин. А Женька больше ничего путного не выдумал. Он шел позади братьев, сбивал прутиком пыль с лопухов и твердо верил в хороший завтрашний день. ПРЕМИЯ Задумчивые, шагали ребята по совхозу. Уже собирался под светлые колонны клуба народ. Шли из соседних деревень, из города. Молодежь знала: уж если директор пригласил оркестр, то только военный, если уж танцы — то до утра. Возле теткиного дома Павлуня, ковыряя носком землю, пробормотал: — Миша, зашел бы, а то все мимо, мимо… — Ладно, — согласился Бабкин. — Зайдем. Тетка не изменилась: она такая же широкая и красная. На ней все то же домашнее изодранное платье, галоши на босу ногу. И прическа на голове «рабочая» — осенняя ржавая копешка в шпильках. «Как будто и не уходил никуда», — удивился Бабкин, глядя на тетку. Перед ней тарахтела старая стиральная машина. Увидев Бабкина, тетка выдернула шнур, вытерла руку и, подавая ее, белую, распаренную, всем по очереди, сказала своим обычным, тонко натянутым голосом: — А, племянничек пришел! Проходите в комнату! «За руку со мной, как с чужим», — отметил Бабкин. — Проходите, проходите, — повторяла тетка. Ребята переглянулись: пройти мимо нелегко — двор перехлестнут веревками, на которых болтается белье. — Дачников проводила, — громко объясняла тетка. — Теперь вот стираю. Замучилась. А что поделаешь — рубль на дороге не валяется. Да вы проходите, я сейчас, только достираю, только белье повешу… Но она не стирала, не вешала, а говорила, говорила. Так же громко, как раньше, но только непривычно много и все об одном — о пестром боровке, который — вот горе! — сбежал куда-то от дачного шума. Бабкин углядел седину в ее волосах и беспокойство в лице. — Мы пойдем, пожалуй. Не станем мешать. И опять тетка подала ему руку, а потом — Женьке. Лешачихин сын принял подарок с кислой миной. Ребята шагали к калитке, а тетка, поспевая за ними, на весь двор рассказывала про боровка. — Тоска зеленая, — поежился Женька, когда они очутились на воле. Бабкин сощурился на теткино деревянное солнышко, изрядно полинявшее. — Ты чего? Опоздаем! — торопил Женька. Бабкин посмотрел на него и толкнул калитку: — Погоди-ка. Тетка стояла перед стиральной машиной, совсем одинокая, уже не молодая. — Бросайте все, Марья Ивановна, — вежливо сказал ей Бабкин. — И одевайтесь. У нас в клубе вечер. — Устарела я по вечерам-то! — сердито отозвалась она. — А дефицит привезут? — Привезли. Приходите. Перед началом торжественной части народ разбрелся по просторному клубу. Каждый нашел дело по душе: кто сидел в буфете, кто покупал книжки. Климовские бабушки устроились в удобных креслах и вязали, как у себя дома, нацепив очки на нос. В этих очках три сестрицы еще больше были похожи одна на другую. Разошлись и ребята: Бабкин увидел Татьяну и сразу побежал к ней сквозь танцующих и пляшущих. Павлуня побледнел и сел к бабушкам — поглядеть, как вяжут. Женькин петушиный голос раздавался из бильярдной. Тетка, едва появившись, сразу побежала в фойе, где были разложены всякие товары. Растолкав народ, пробралась к прилавку и отхватила дешевый чайный сервиз. Счастливая, ходила с коробкой по клубу, натыкаясь на людей. Потом коробка стала мешать ей, и тетка начала думать, куда девать добычу. — Ты в раздевалку сдай. Обнялась! — сказала ей Лешачиха. — Разобьют! — нахмурилась тетка под ее насмешливым взглядом, но сдала все-таки сервиз в раздевалку. А потом ей не сиделось в зале, и все представлялось страшное: разбитые в куски чашки да блюдца. — Покарауль место! — сказала она соседке, одной из климовских бабушек, и побежала относить покупку домой. В маленькой комнатке, за сценой, мучился Ефим Борисович. Закрыв уши ладонями, он сидел над столом, уткнувшись в лист бумаги, и бубнил вступительную речь. Лицо его выражало скорбь и покорность судьбе. Везде любил директор быть первым, но речи говорить он бы с удовольствием согласился последним. — Начинаем, Ефим Борисович, — заглянул к нему парторг.