Директор позади всех тяжко побрел на сцену. Огляделся. Сбоку сидел красный, сердитый, словно чем-то недовольный товарищ Бабкин. Ослепительно выделялся белый воротничок рубахи на бронзовой шее. На его лбу директор заметил капельки пота и сочувственно подумал: «Тоже мается!» Тут же было объявлено, что с докладом о работе совхоза выступит Ефим Борисович Громов. Директор сутуло пошел на трибуну. Поднял глаза — в лицо жарко дышал набитый зал… Ко всему может притерпеться человек — даже к голоду, но вот боязнь зала не проходит и у таких смелых, решительных людей, каким был директор. «Господи, благослови!» — вздохнул Ефим Борисович и, опустив глаза к бумажке, погнал по кочкам. Все в докладе как надо: сперва успехи, потом — недостатки, все это в меру пересыпано цифрами. Через сорок минут перед его взором пошли наконец строки: «…в новом году пятилетки мы приложим все силы, чтобы с честью выполнить свои высокие социалистические обязательства». «Все!» — понял директор и, выжатый как лимон, побрел на свое место. В ушах у него гудело и звенело, в глазах прыгало. Посидев минут десять, директор пришел в себя и повернулся к Бабкину: — Как я говорил? Ничего? — Нормально, — прошептал звеньевой. — Только вы меня назвали звеньеводом. — А, — вспомнил Ефим Борисович. — Это когда смеялись? А еще чего? — Настасью Петровну в бригадиры произвели. — Не соврал. Будет она на центральной ферме бригадиром. — Правильно, — сказал Бабкин. Между тем вслед за речами наступило самое хорошее время: выдавались премии. Деньги по итогам года выплачивались немалые: на них можно и мотоцикл купить, и еще многое. Народ свои премии знает, доплаты подсчитал, а все равно тянет шею. Кто первый? Чего там медлит и хитрит рабочком?! — Бабкин Михаил Степанович! Получил самый высокий по совхозу урожай моркови. По итогам года ему начислено… Не дышит зал, слышно, как чирикает на люстре воробей. — …восемьсот двадцать пять рублей! Кроме того, — продолжал председатель рабочего комитета, — по итогам соревнования Бабкину присуждается первое место среди овощеводческих звеньев и денежная премия в сумме трехсот рублей! Не успели ожечь ладони первые хлопки, как в дверях появилась тетка и, выискивая свое забронированное место, пошла по залу. — Марья Ивановна, — зашумели трактористы, — и ты за премией? — Я за своим местом! — отрезала та, плюхаясь в кресло. Бабкин получил толстый конверт. Зал хлопал, гудел, каждый ждал своего часа. Чуть смолкло, послышался резкий теткин голос: — Сколько там ему? — Восемьсот двадцать пять и еще триста! — отвечали ей механизаторы. — Господи, за что же такую кучу?! — удивилась тетка. Но еще больше удивилась она, когда вслед за Бабкиным стали валом идти на сцену люди и получать свои деньги — кто семьсот, кто девятьсот, а кто и того больше. Простучал своей деревяшкой Трофим, прошел белый, с закушенной губой Павлуня, сам себе не веря, а тетка все думала: «За что?!» Она давно не была в клубе, мало знала о делах совхоза, о его доходах. Неужели так она продешевила в жизни, так прогадала. Уже и соседки ее, климовские бабушки, одна за другой прошлись до сцены и обратно, уже и заводские шефы, и студентки, и Женька получили каждый по заслугам: кто много, еле в карман впихивает, а кто, как механик, удивленно шелестит тремя красными бумажками. Уже и грамоты роздали, и благодарностями осыпали, устал шуметь и хлопать зал, и раскрыли окна в тихую славную ночь, а тетка все шевелила губами. А когда подсчитала, сколько могла бы заработать в совхозе за десять лет да с ее ухваткой, то вспотела. — Надо же, как вышло, — пробормотала несчастная Марья Ивановна и увидела, что сидит совсем одна. Гулянье выплеснулось на улицу. Оркестр громыхал под звездами, каблуки простучали асфальт. Под навесом, в электрическом свете, стояли столики. Тетка увидела за столиками и своего Павлуню, и Бабкина, и Трофима, и самого Ефима Борисовича. Тетка подсела по соседству, навострила ушки, однако разговоры были ей непонятны. Даже своего Павлуню тетка не могла понять и думала с раздражением: «Ишь разговорился!» А разговор за сдвинутыми столиками шел важный: директор предлагал Бабкину принять овощное звено на центральном отделении, а Бабкин хмурился. Женька уверял его со всей силой своего петушиного горла, во всю мощь красноречия: — Боишься, да? Беспокоишься? А мы-то на что?! Павлуня уговаривал по-родственному, напирала и Настасья Петровна, а Бабкин все сомневался. Спрашивал, каковы площади, да сколько техники, да что и когда посеяно в прошлом и какие планы на будущее. Ефим Борисович отвечал, поглядывая на непроницаемое лицо Трофима — тот один не сказал ни слова ни «за», ни «против». — Ну? Что тебе еще нужно? — спросил наконец директор. — Я бы согласился, пожалуй, — отвечал Бабкин в раздумье. — Ну и хорошо! — отвалился Ефим Борисович. — Вон твои помощники сидят — целое молодежное звено! Женьку не отпускай далеко — за ним глаз да глаз нужен! И Санычу хватит на понтоне прохлаждаться! Хватит! Принимайте, братцы, наши заботы на свои плечи! — Точно, — пробормотал Трофим. — Не все вам на стариках кататься. Покрякивая, полез за кисетом старый солдат. Ребята поскучнели. — Ну и будет! — сказал директор. — Танцуйте! Бабкин поднял голову и покраснел: под белой березой стояла Чижик, тоже в светлом, и ждала его, видно, давно. — Прости уж, — сказал Бабкин, приближаясь и теряя по пути свое красноречие. — А мы вот тут все… — Понятно, — засмеялась девушка, беря его под руку. Из-за забора полыхала шевелюра механика, блестели его глаза. Подойти и сказать что-то статный да красивый не посмел. …Когда они вдвоем беспечно шли берегом реки, позади послышался стук колес и топот лошадки. Их нагнала Варвара. В тележке в сене сидели все ребята из бабкинской компании. Но в этой тесноте люди еще потеснились, нашлось место для двоих. Бабкин с Татьяной уселись, Трофим серьезно сказал: — Трогай, Варварушка. И Варварушка побежала. Сперва по климовской пыли, потом по щебенке, потом по асфальту центрального отделения. Направо и налево темнело перепаханное поле, взрыхленная, мягкая земля. — Твое, — сердито сказал Трофим, тормозя Варвару. Ребята высыпали. Бабкин приложил ладонь. Поле было холодное, влажное, тянуло прелью. Сырая осень уже стояла за рекой, в двух шагах. Тускло светила луна. А Бабкин, сощурив глаза, увидел вешнее небо и молодое солнце, услышал трели жаворонка. Сбереги мою лошадку НЕВЕСЕЛЫЙ НОВОСЕЛ Когда наконец-то взялись ломать Климовку, первым примчался поглядеть Женька. Потирая руки и пританцовывая от азарта, он ожидал великого треска и грохота. Но обреченная деревенька погибала тихо, только похрустывали плетни, когда вползал на огородишки ворчливый приземистый бульдозер. Покорно падали под его ножом корявые вишни, гнилые скамейки и горькие стены заколоченных домиков. Женька скривил губы: — Лучше бы подожгли Трофимову богадельню! Его больно толкнули в бок. — Тихо! — прошипел Миша Бабкин. Женька оглянулся. Позади сутулился сам Трофим. Скомкав в кулаке кепку, Шевчук стоял горестно, будто на погосте, и глядел, как рушат его былое хозяйство. Побегав плутоватыми глазками по битым кирпичам, по деревянной ноге Трофима, Женька бодро воскликнул: — А, это вы! А мы тут уж! Все уж вынесли, видите? Он показал на холостяцкий скарб, который парни Мишиного звена вытащили из избы, пока Женька любовался погромом. Сваленные наспех, как при пожаре, все эти старые стулья да скатанные половички выглядели очень небогато. — Грузить, что ли? — рискнул поднять голову Женька и наткнулся на взгляд Трофима. Старый солдат и раньше не отличался кротким нравом, а теперь и вовсе смотрел сурово. Самая вострая совхозная молодежь — какая молодежь — зелень! — стояла перед Трофимом. И ей, этой зелени, директор Ефим Борисович Громов доверил лучшее поле — пойменное, удобное, доходное. И технику дал мощную. Павлуня, поеживаясь от ветра, прятал руки в карманы телогрейки. Нос его посинел. Ежился хлипкий Саныч, замерзший зяблик. Женька приплясывал, подняв плечи. Только Бабкин подставлял непогоде медное лицо. Ворот у него распахнут. Женька кивнул головой на раскиданные вещи: — Таскать, что ли? Трофим усмехнулся. — Хозяева! — сказал он. — Ну, валяйте. — Ага! — обрадовался Женька и, скинув телогреечку, принялся шуметь да командовать.