— Сдалась ты! — Нежданная гостья повернулась, выскочила в сени. Там еще раз громыхнуло пустое ведро. — Ты еще тут!.. — вскричала Марья Ивановна и, наверное, наподдала ведерко ногой — оно покатилось, жалобно позванивая. Павлуня виновато промямлил: — Пойду я, а то как бы чего бы… — И мне пора, — встал Трофим, чувствуя, как ожил в нем червячок. Парни не спорили, они только все вывалились во двор — провожать. Там, в темноте, дожидалась хозяина Варвара. Она смирно хрупала сено. Дождь недавно кончился — запахи были еще влажными: пахло мокрой лошадью, мокрым забором, мокрым листом — всем понемножку. — До свидания, отъезжающий! — сказал Трофим. — Где твоя лапа? Он протянул руку, ее на лету цепкими пальцами схватил Женька, потряс, отпихнул. Зубки его поблескивали, раздавался острый голосок: — Знаю, знаю, что скажете! Насчет учебы! Заверяю партком и дирекцию: не подведу коллектив! — Трепло! — крякнул Саныч. Женька пихнул его локтем. Трофим с Павлуней уселись в тележку. — Спасибо, что пригласили, — сказал старый солдат. — Нас, ветеранов, редко приглашают. Спасибо. Парни смекали: шутит Трофим, обижается или издевается. Женька на всякий случай ответил: — Да чего там… — Не бойтесь, — продолжал Трофим. — Я к вам не полезу — сами грамотные, пляшете лихо. Хозяйничайте, валяйте. Без пенсионеров вам вольнее. — Вы не так поняли, — сказал Бабкин. — Да уж понял, Миша! Им открыли ворота, и они выехали на улицу, под неясную луну. Павлуня в испуге поднял голову: Трофим сполз с тележки, доковылял до Лешачихиной скамейки, скорчился на ней. — Ой! — сказал Мишин братец. Со скамейки раздался сипловатый, болью перехваченный голос: — Поезжай, я дойду… Павлуня стал было трясти головой и махать руками, но Трофим приказал: — Ну! Павлуня задергал вожжами, поехал, часто оглядываясь. Трофим остался наедине со своей болью. В доме не гремели Женькины песни, не мучилась гитара. Трофиму было холодно в мокром плаще, он ежился, не мог согреться. Во дворе Настасьи Петровны послышались голоса, хорошо различимые в ночи. Один — Женькин, его узнаешь за версту, хоть и шипел Лешачихин сын сейчас по-змеиному: — Пикнешь — голову отвинчу! Ему отвечал Саныч: — Совести у тебя нету! Матери тебе не жалко! Прав Трофим: дурак ты! — А тебе-то что за дело?! Ты мне партком? Или, может, дирекция?! Я сам себе хозяин! — Дурак ты! — еще раз повторил Саныч. И в ответ Женька, разом вспыхнув, вскричал: — Чего вы в мою частную жизнь лезете?! С галошами! Во дворе кто-то охнул, кто-то крякнул. Трофим распахнул калитку и с минуту не мог ничего разобрать: у его деревянной ноги катались, пыхтели и ругались. — Встать! — крикнул он. Картина прояснилась: верхом на Саныче, крепко в него вцепившись, сидел взъерошенный Женька в белой измызганной рубахе и обиженно блажил: — А чего он сам-то!.. — А я все равно скажу! — глухо выговаривал из-под него Саныч, стуча по земле каблуками и норовя выкарабкаться. Женька отпустил его, парни встали перед Трофимом, с присвистом дыша. — Говори! — велел он Санычу. — Говори, говори! — завелся Женька, не давая товарищу и рта раскрыть. — Все выкладывай, чертов предатель! Я тебе одному, а ты — всему базару! Валяй, предавай! Саныч, не отряхиваясь, поплелся со двора. Лешачихин сын и в спину ему все шумел: — Рассказывай, иудин племянник! Саныч задержался у калитки и горько проговорил: — А ты — птичка божия! Стукнула калитка, Саныч ушел, Трофим обернулся к Женьке — тот пятился, словно рак, уползал в дом. — Стой-ка! Ни вздоха в ответ. «Эх вы, хозяева!» Трофим побрел в свою новую квартиру. Не сделал он по асфальту и сотни шагов, как послышалось фырканье лошадки. На тележке горбился Павлуня. Мишин братец простуженно объяснил: — Дожидаюсь я, а то он опять вроде… Как всегда, парень не дотащил до конца фразу, бросив на полпути. Трофим поднял голову: опять моросил дождь. Он с удовольствием забрался к Павлуне в тележку, усаживаясь, пошуршал сеном. Подковы зацокали, зачастили, зашипели по мокрому асфальту бойкие колеса, полегче стало на душе. Возле дома Трофим сказал Павлуне: — Отведи, брат, Варвару, устал я. Тот горячо ответил: — Вы не думайте! Я все как нужно! Трофим кивнул и пошел в новое жилище, где наверху играет баян, за одной стеной гремит пианино, за другой — плачет ребенок. САМОУБИЙЦА Утром Трофим проснулся рано: червячок грыз, грызли заботы. Он поморщился, встал. Дальше, бывало, раскручивалось заведенное колесо: быстрое умывание, чаепитие в два глотка, пальто застегивалось уже на улице. Сейчас спешить вроде и некуда: человек в отпуске и к тому же пока без должности — Громов обещал подыскать подходящую. Трофим оделся и поел быстро, накормил и выпустил проветриться кошку, вышел сам. На улице он, как всегда, постоял, глядя вверх и смекая, каков будет день. Для него неважно, красивая ли вставала заря, голубое ли радовалось небо — он прикидывал, сгодится ли это добро в хозяйстве. Для крестьянского дела нужны и снег, и дождь, и звезды. По звездам он узнает погоду: они растекаются в оттепель, тают в туман и ярко горят к морозу. «А зачем они мне теперь? — подумал он грустно и посмотрел на звезды просто так. И покачал головой в удивлении: — Красивые, черти! — Но тут же упрямо подумал: — А у нас лучше!» И во тьме, возле бетонной стены, он принялся вспоминать милую деревянную Климовку. Из какого славного бархата было сшито небо над ней! Звезды там висели с кулак, а луна — с дыню. А как пели петухи по утрам! Трофим прислушался — ни коров, ни кочета. Далеко за домами, на краю усадьбы, желто светятся окошки длинной фермы. Трофим представил себе свою ферму — не комплекс на четыреста голов, продувной, огромный, с трубами под потолком и гудом машин, а маленькую, домашнюю, свойскую. Там пахло не железом, а молоком, там, в живом, надышанном тепле, стояли гладкие смирные коровы. Трофим вздохнул и похромал в конюшню, где ждала его верная Варвара. — Куда в такую рань? — спросил заспанный сторож, отворяя ворота. — Закудыкал, — проворчал Трофим, выводя лошадку. Он с обидой слушал жалобу старых ворот. Директор Громов отгрохал недавно новый гараж, где для каждой машины свое стойло, а тут и лошадей-то осталось десятка два, а внимания к живым тварям нету.