Трофим, размышляя так, подъехал к дому Лешачихи в самый раз: из калитки вылезал Женька, с трудом протаскивая огромный чемодан. — Садись! — Не! — Женька спросонья говорил сипло. — Нам не по пути. — Садись, говорят! — прикрикнул Трофим. Женька завалил чемоданище в сено, уселся сам. — А мать? Женька ответил: — Я не велел. Слезы будет лить, а я нервный. Возле моста стоял Саныч. Он, видно, ждал давно: танцевал от холода, тер уши. Увидев его, Женька поглубже засунул голову в поднятый воротник толстого зимнего пальто. Эту одёжу Настасья Петровна напялила на сына, чтобы, упаси бог, не застыл в пути от совхоза до электрички. Трофим довез парней до станции и, пока они вместе ждали поезда и рассвета, пытливо заглядывал в глаза то Санычу, то Женьке. Когда подошла электричка, Женька с облегчением, как показалось Трофиму, убежал от него в вагон. Мимо медленно пошли окна. Проплыла беззаботная Женькина улыбка. Удивленно смотрел на нее Саныч — большие глаза, серьезный рот. Потом окошки начали мелькать быстрей, слились в светлую полосу — и все. Поехал Лешачихин сын в столицу, за глубокими знаниями, за синим дипломом. — Ну! — требовательно поглядел Трофим на Саныча. — Чего он надумал? Паренек быстро взглянул в лицо старого солдата и ничего не ответил. — А я вот прямо к директору сейчас! Пускай проверит, куда этот вертопрах нацелился! — Проверяйте, — пробормотал Саныч, и глаза его сузились. Он нырнул в толпу и пропал. — Ну и ладно! Глядите сами теперь, — обиделся Трофим и подался по холодку в районную больницу. Привязав лошадку к столбу, он побродил по коридору, сунул направление в окошечко, и ему указали кабинет. Трофим прочитал табличку на двери и, ослабев, опустился на стул… Его осматривали разные врачи — молодые и средних лет, и у всех были одинаково непроницаемые лица и одни несладкие слова: «Ложиться на обследование». — Когда же? — тоскливо спросил Трофим. Ему ответили точно так же, как говорил старенький совхозный доктор: — Чем скорее, тем лучше. Трофим, глядя в упор, с гвардейской прямотой бухнул: — Рак, что ли? Ответили уклончиво: нет, мол, пока оснований для таких заявлений. …Неизвестно, сколько просидел Трофим в больничном скверике. Не видел людей, не слышал говора — думал. Думал о той страшной последней схватке, что выпала на его долю, о боли и слабости, о медленном умирании в душной палате среди белых стен и проклятых запахов. Проклюнулись первые звездочки, он зашевелился: — Помрешь — никто не заплачет. И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что — пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова — и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко. Трофим вскочил, вытащил кисет с махоркой, задымил, норовя дымной горечью заглушить горькие думы, — не вышло. «Вот ведь как дыряво прожил, — казнил себя Трофим. — В одиночку, седым волком — бирюком». Жениться побоялся, считая себя уродом, калекой. Учиться посылали, не поехал: в стариках ходил с тридцати годов, опомнился — впрямь дедом стал, голова пеплом посыпана. Осталось одно: на молодых ворчать да в Климовке сидеть, носа не высовывать. А что высидел? Кому теперь нужен? — Вам плохо, товарищ? — Ничего. Вот так всегда: на доброе слово не нашлось ответа. Человек, поглядев, пошел своей дорогой — к дому, к семье. А Трофим доковылял до Варвары. Погладил лошадку и возле нее, теплой, немного успокоился: «Ничего, поскрипим еще!» На другой день он надел под новый плащ свой парадный, с медалями, пиджак и тихонько, без свидетелей поехал в Москву. Женькино училище нашел без труда. Позванивая медалями, прошагал в кабинет к директору. — Нет, — сказали ему. — Такой в списках не значится. Трофим потребовал еще раз и подробно пересмотреть списки. Опять ничего. Женька пропал. — В милицию? — спросил директор училища. Трофим, подумав, ответил: — Нет. Теперь в деревне он, у тетки. Не первый раз. Извините. Он ехал домой в электричке, думал о Женьке, вспоминал все его выверты и в конце пути решил: мальчишку нужно взять в такие ежовые рукавицы, чтобы не пикнул. «Тогда вспомнит и спасибо скажет». Трофим даже улыбнулся, представив, как нагрянет к старой Женькиной тетке в дальнюю деревню. «А вам какое дело?!» — запетушится пацаненок. «Я те дам какое дело! — скажет ему Трофим. — Даром, что ли, я за вас, таких, воевал? Даром, что ли, совхоз возводил, ферму строил? Даром, что ли, жил на белом свете?!» Трофим повеселее взглянул на голые березки за окном, на краснощеких парней, что громко разговаривали и хохотали в конце вагона, на малыша, который самозабвенно грыз яблоко, на красивую молодую маму его — она с улыбкой читала книжку, вытянув ладные ножки в сапожках. Трофим посмотрел на вагонную дверь: в нее протискивался Женька, в том же тяжелом пальто и с тем же нелегким чемоданом, с каким его проводили за знаниями. Лицо его осунулось, шапка дымилась. — Здрасте! — уселся он напротив Трофима, грохнув чемодан у ног. — Здравствуй, — ответил Трофим и больше ничего не мог сказать — не придумал. А Женька кротко помаргивал в окошко и, видно, не собирался разговаривать с попутчиком. — Ну и как? — не вытерпел тот. Женька покосился: старый солдат глядел сочувственно, как свой. И Лешачихин сын со вздохом признался: — Паршиво. Конец жизни моей. — Это ты брось, это ты зря, — тихо сказал Трофим. — Жизнь у тебя вся впереди. Он говорил и видел: грустит паренек — доходят, значит, умные слова. Он пересел на Женькину лавку, обнял его за плечи. — Не нужно, чего там. Поедем с тобой в училище — так, мол, и так, виноваты, мол. Документы примут, я это дело устрою. Я у директора лично был. Женька вывернулся из-под ласковой руки, рот его сжался в тонкую, злую полоску. — Ты что? — испугался Трофим. — Ничего! — отрубил Женька. — Нечего за меня хлопотать — сам большой! — И, как всегда без раздумий, он, распалясь, начал бросать слова: — Я сам знаю! Я жить хотел! Как другие! Чтобы и деньги были и не надрываться! Не вышло! Сам виноват! Сам дурак! Конец мне теперь, крышка! Жить не желаю! — Как это? — осторожно спросил Трофим. И Женька быстро отозвался: — Так! Утоплюсь! Он отвернулся к окошку и молчком просидел до самой последней станции. Когда зашипели двери, он прыгнул в гущу народа, работая локтем, острым, как бронебойный снаряд. Трофим взобрался на перекидной мост и с высоты увидел только Женькину шапку. Крутясь, плыла она по толпе, как по бурной реке. Вот мелькнула за углом, пропала. Трофим поспешил к стоянке такси. Он уже садился в машину, когда снова увидел Женьку: Лешачихин сын и шофер совхозного грузовичка раскачивали чемоданище, чтобы забросить его в кузов. Забросили. Женька вытер пот и легко вонзился в тесную кабинку. Грузовичок тронулся. — Давай за ними, — сказал Трофим таксисту, чем-то смахивающему на Женьку. — Только не обгоняй. — Это почему же? — Надо! — Как знаешь, батя! — дернул плечом мальчишка в кожаной шоферской фуражке. И с недовольной гримасой потащился на новой легковой машине позади скрипучего грузовичка. Помаленьку миновали мост над озябшей рекой, поднялись на горку, свернули к пруду. В нем который год полощут свои печальные волосы старые ивы. — Стой-ка! — приказал Трофим. Водитель тормознул. Повернулся к странному пассажиру, который никуда не спешил, хоть и взял такси, и спросил с неожиданной робостью: — Вам куда все же?