Трофим вглядывался в осенний мелкий дождичек. Грузовичок покатился дальше, а возле пруда осталась одинокая фигура в толстом пальто и с тугим чемоданом. — Погоди-ка! — Трофим вылез вслед за своей деревянной ногой и заковылял к пруду. Под ивами торчала лохматая шапка. Вдруг она пропала. И Трофим, тяжко топоча, побежал. Рядом с ним поспевал легконогий таксист в своей кожаной фуражке. Они увидели странную картину: по холодной воде у берега яростно, с брызгами, шагал Женька без пальто и шапки. Ботинки валялись на сырой траве. Дождь вовсю осыпал неразумный затылок. — Ошалел?! — вскричал, отдуваясь, Трофим и, накренясь, за руку вырвал Женьку из воды. — Обуйся, босяк! Тот обратил к нему мокрое лицо, запричитал: — А вам-то что?! Это мое личное дело! Захочу — простужусь! Пожелаю — сдохну! Радуйтесь! Трофим размахнулся, и Женька схватился за свой затылок. — Обуйся, голодранец паршивый! — зашипел Трофим и уставился на него такими страшными глазами, что Женька, сопя и прыгая, принялся торопливо совать ногу в ботинок. — Садись в машину! — Ну и сяду! — потихоньку огрызнулся Женька, залезая в такси. «Ишь, старый, разошелся!» Женька бормотал, потирая голову, но смотрел с уважением. А Трофим подумал: «Был бы я твоим отцом!» — Поехали, что ли? — спросил таксист. — Жми! — важно приказал Женька. Он согрелся и обрел всегдашнее нахальство. БЛУДНЫЙ СЫН Женька ненадолго примолк. Едва подъехали к арке с названием совхоза, он потребовал: — Высаживай! Я сам! Вынырнул из дверцы, засеменил, кренясь в сторону чемодана. Сзади не отставал упрямый Трофим. Таксист, посигналив чудным пассажирам, уехал. Возле первых домов Женька остановился и, усаживаясь на чемодан, заявил: — Я домой не пойду! — А куда? — Я один не пойду! — Ладно, — сказал Трофим после краткого раздумья. — Пойдем вдвоем. Женька приободрился. А когда Трофим молча взял и как будто без натуги понес его чемоданище, парень едва не засвистел. Однако его безмятежности хватило на сорок шагов, пока не показалась вдали мастерская. Женька начал тянуть шаг, а потом и вовсе встал: — Там народ! — Везде народ. — Там Бабкин и другие всякие… — А ну пошли! Некогда мне с тобой! — притопнул Трофим, и Женька нехотя подчинился. Как раз механизаторы закончили трудовой день и расходились. Женька очень надеялся, что в подступающих сумерках его не разглядят. Но не тут-то было: первый же встречный остановился перед ним. — A-а, уважаемый Евгений! — раздался голос Ивана Петрова. Нынешний день начался для Ивана плохо: рука зажила, гипс сняли и выписали его на работу. А так еще хотелось побродить забинтованному по мастерской, раздавая дельные советы желающим. Иван весь день проходил мрачный, все хотел с кем-нибудь поругаться, но ни одного слабого рядом не было. И, увидев понурого Женьку, он повеселел. — С приездом! — крикнул Иван громко. — Опять удравши? Где словил-то, Трофим Иваныч? Петров на правах «опытного седого» обожал читать нравоучения молодежи. Он подступил вплотную к бедному Женьке и, с удовольствием разглядывая его сиротское лицо, изрек: — Говорил я неоднократно: явно не получится из тебя механизатор — нос не дорос! — Ну и хватит! — оборвал его Трофим. — По здоровью он, понял? Эй, Бабкин! Забирай человека! Видишь: еле стоит! Покачивая плечами, подошел Бабкин — ни о чем не спросил и Женькиной протянутой руки не заметил. Он поднял его чемодан и понес. Беглец побрел следом. Позади шествовал Павлуня. Иван Петров хотел крикнуть вдогонку несколько веских слов, но, опасаясь Трофима, смолчал. Зато Павлуня колол Женькину спину: — Эх, ты! Опять ты… И не совестно? — Совестно, совестно! — быстрым шепотом отозвался тот. — Все понял, осознал, только заткнись! Возле родимого дома он затормозил. Долго и очень внимательно рассматривал какую-то скучную доску в заборе, потом принялся задумчиво изучать калитку, за которой давно повизгивала и скреблась Жучка. Когда собрался пощупать, крепко ли ввинчено кольцо, Бабкин подпихнул его плечом, и Женька, споткнувшись, шагнул на просторный двор. Навстречу метнулась лохматая собачонка. Только бросилась она не к хозяину, а к Бабкину с Павлуней. Бабкин сдержанно погладил Жучку, зато Павлуня обнимал ее от души, ласково трепал за уши. — Не трогай! Добрая будет! — ревниво оглянулся Женька. — Вот и хорошо, — сказал Павлуня. — Чего ж хорошего! Зачем мне добрая? — Иди! — сказал Бабкин. Женька медленно стянул с головы шапку, поскреб подошвы о рогожку, ступил на отчее крыльцо, словно попрошайка. — Миш, слышь, давай ты первый, а? — попросил он. Бабкин пошел первым, за ним — Павлуня, позади всех обтирал стенки блудный Лешачихин сын. На кухне остывала широкая русская печь. Пахло жареной картошкой. Настасья Петровна, мелькая в горнице, что-то напевала. — Ты, Миша? — услышала она шаги квартиранта. — На почту не забегал? Что-то от моего письма нету. Она появилась — босая, в узком тренировочном костюме, с тряпкой в тощей руке: видно, мыла полы. — Привет! — сказал Женька, деловито покашливая в кулак. — Пахнет у тебя вкусно. Тряпка шлепнулась на пол. Сама Настасья Петровна привалилась костистой спиной к печке. — Что ж это такое? — едва сумела прошептать она, глядя не на Женьку, а на его чемодан. Сын, вскидываясь, зашумел: — Покричи, покричи — совсем из дому сбегу! Смелая Лешачиха беспомощными глазами посмотрела на Бабкина. — Ничего, — успокоил ее Павлуня. — Живой ведь. Ведь вернулся. А Бабкин ничего не сказал — молча прошел за ширмочку мыть руки, прихватив с собой Павлуню, которому очень хотелось послушать, какими словами станет ругать Лешачиха беглеца. — Тебя долго ждать? — спросил Бабкин Женьку. И тот, схватив полотенце, с удовольствием юркнул к ребятам: ему было страшно оставаться с матерью — та ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, а только смотрела скорбно, словно с иконы. Бронзовый Бабкин, голый по пояс, покрякивая, обливался холодной водой. Павлуня без кряканья мыл только руки и слегка лицо. Женька брезгливо прикасался черным пальцем к струйке. — Мойся! — Бабкин отдал ему скользкий кусок пахучего мыла. Сам крепко растерся мохнатым полотенцем, вернулся к Настасье Петровне и деловито начал собирать на стол, братец ему помогал. Уже появилась румяная картошка, заскраснели помидоры, влажно блеснули зеленью огурцы, а Женька все еще возился возле умывальника. — Иди, дачник! — позвал Павлуня. — Сам ты!.. — ответил строптивец, однако к столу подсел и, ворча и обижаясь, набросился на картошку.