Павлуня ходил из угла в угол. Марья Ивановна шумно пила чай, отдуваясь и покряхтывая. Изредка она с укоризной поглядывала на сына. Наконец напилась и благодушно осведомилась, с чего это Пашка снует по горенке, словно таракан по столу. — Тоска, — пробормотал Павлуня. Мать искренне удивилась: — Тоска?! Господи, с чего же?! Сыт, одет, обут — и тоска? Промнись, тогда и аппетит нагрянет. Сын послушно оделся, вышел на улицу. Дождик накрапывал так лениво, будто и сам сомневался: разойтись или остановиться. Было то неопределенное время, когда народ только еще возвращался с работы и на вечерний отдых пока не настроился. Сейчас, осенью, люди шли неторопливо, без шума. Тише стало на улице. Нет на дороге чужих машин — только свои. — Здравствуй, Павлуня, милок! — улыбались бабушки у магазина. Этим бабушкам можно улыбаться — они сделали свое: вырастили вместе с ребятами хорошую морковку на бедных песках. Теперь они пока отдыхают до весны. А механизаторам забот не убавилось: ремонт, учеба, вывозка минералки да органики, тара, семена — да мало ли еще дел оставили на зиму, только-только успеть развернуться до весны. Павлуне по душе осень: тишина приходит в деревню, и люди по-старинному здороваются с незнакомыми на улице, а со своими останавливаются прямо посередке: — Как Миша? Что пишет? И никому нет дела: а как живет на свете несчастный Павлуня? Он добрел до нового дома. Посмотрел на Трофимовы окна. «Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне», — сказал, прощаясь, Бабкин. Но Боря Байбара в командировке, а к Лешачихе он не пойдет — совестно. Да и с чем идти? Никакой беды не стряслось, только зеленая муть на душе. Павлуня постоял у чужой двери, подумал и решил уже поворачивать оглобли, как вдруг скрипнули петли, и появился сам хозяин, сумрачный, черный. — A-а, это ты, брат! Я думал — кошка. Проходи, проходи! Павлуня, скинув сапоги у порога, в одних теплых носках прошагал в комнату, сел, убрав ноги под стул, подложив для мягкости руки под себя. Трофим сглотнул какую-то таблетку, запил водой, Павлуня поморщился. — Погодка-а, — подал парень слабый голос. Трофим посмотрел на него и сердито пожаловался вдруг: — Плохо мне, брат. Павлуня понимающе кивал: — И мне… очень… — Давай тогда чаи гонять! Чай взбодрил Павлуню, порозовел и Трофим, неотвязная боль вроде бы отпустила, дала вздохнуть. Он начал расспрашивать гостя про жизнь да заботы, а Павлуня тянул одно: тошно без Мишки, скучно. — Ничего. Вас вон сколько молодых в звене-то, — утешал Трофим. Павлуня равнодушным голосом отвечал на это: — Нету звена. Разогнали. — Кто? Как это? — вскинулся Трофим. — А Женька? — Что Женька? — не понял Павлуня. — У конторы стоит… — Пошли! — Трофим быстро оделся и зашагал, долбя асфальт оббитой деревяшкой. Павлуня посапывал за его спиной. Ему сказано «пошли», он и пошел, а куда, зачем — дело десятое. Главное, впереди есть человек, который знает, куда держать путь, куда вести. Возле конторы, несмотря на банное время, стоял народ, не спешил расходиться. Павлуня увидел своих: Женьку, Саныча, Модеста. Было много других механизаторов. Они покуривали, помалкивали. Никто не шутил. Не смеялись даже над Иваном, который и в контору-то, под очи начальства, явился в своих обносках. Трофим кивнул всем вместе, Женьке он в отдельности пожал руку, спросил его: — Что тут? Женька ответил с бесшабашностью: — Да ничего! Столпотворение! Приказы вот повесили! Трофим, нацепив очки, поискал среди листков на доске, нашел приказ про Мишино звено. Серенькая невзрачная бумажка, хуже курительной, гласила, что звено распускается, а народ «ввиду производственной необходимости» распределяется по разным бригадам. — Видел? — кивнул Иван Петров замусоленной шапкой. — Модеста в лес гонят, на дрова. Это при его-то квалификации! Трофим, не ответив, направился в контору. — И мы с тобой! — бросился следом Иван Петров. — Верно! — закричал Женька, которому все равно куда лезть, лишь бы пошуметь и потолкаться. Он первым успел в приемную. Спросил, хватаясь за ручку директорской двери: — Тут? Он знал, что к директору по делам входили запросто в любое время дня и вечера, а по телефону звонили на квартиру и ночью. На этот раз секретарша осадила его: — Теперь без доклада нельзя. — Это кому докладывать-то?! — осерчал Иван Петров и тоже рванулся было к двери, но секретарша отодвинула его, неколебимо встав на пути. Директор Громов держал самую мощную секретаршу в районе, и отпихнуть Елизавету Егоровну не смог бы и силач Аверин, не то что хилый Иван. — Тихо, — сказала она рассудительно. — Не нужно толкать старую женщину. Тогда подошел Трофим и сказал: — Передай: Трофим Шевчук пришел и хочет войти. Елизавета Егоровна протиснулась в директорскую дверь, через минуту появилась обратно и с непонятной усмешкой объявила: — Сам ждет вас. Трофим вошел с громом, под его рукой успел пронырнуть только Женька, остальных оттеснила Егоровна. Женька без приглашения плюхнулся в кожаное кресло напротив директора и завертелся. Трофим уселся за отполированный стол подальше от начальства. Старого солдата не смутил зеркальный блеск — он придавил его тяжелыми кулаками, спросил добродушно: — Слушай, ты что, с ума сошел?.. «Ого!» — обрадовался Женька и уставился на директора. Вчера еще в этом потертом кресле сидел, привычно сцепив пальцы на большом животе, Ефим Борисович Громов, хозяин, старый, умный, твердый, который ничего не боялся — ни дождей, ни засух, ни начальства, ни завистников. Говорил он мало, смотрел зорко и всякого понимал. Сейчас на месте Громова восседал его первый зам Василий Сергеевич Аверин. Озабоченно подобрав нижнюю губу, он что-то быстро писал. Словно не расслышав вопроса, только на миг поднял отуманенный заботами взгляд, рассеянно сказал: «Минуточку!» — и опять заскрипел. Голос его прозвучал так обессиленно, что Трофим недоуменно посмотрел на Женьку, а тот на Трофима. Аверин писал. Женька разглядывал кабинет, где его не раз распекал Ефим Борисович. Здесь ничего не изменилось: так же стояли в обжитых гнездах красные знамена — награда совхозному народу за труд, за бессонные ночи. Знамена эти переходящие, но который год никуда не переходят из этого кабинета, и все привыкли к ним, как к собственным. За двойными, промазанными на зиму рамами темнели поля, прибранные, вспаханные, мягкие. По низкому небу, по колкому ветру ворохами неслись крикливые галки — эти черные листья близкой зимы. А лето заботливо припрятали в хозяйстве: оно в пахучих тюках прессованного сена, в теплом зерне и в свежих смолистых досках, что лежат на складе у строителей. Василий Сергеевич наконец отклеился от бумажки, с видимым удовольствием перечитал сочинение, вручил его секретарше для срочной перепечатки и только после этого измученно посмотрел на Трофима: — Отчеты, отчеты — голова каруселью! Женька подивился необычайно тихому голосу и кроткому виду главного агронома, который еще вчера шумел и громко разносил всех, а сегодня вдруг ослаб горлом. И он доверительно сказал ему, как другу: — Народ обижается. Василий Сергеевич определенно оглох. Он ничего не ответил Женьке, нажал кнопку звонка и, когда в двери боком встала Елизавета Егоровна, сказал ей устало: — Я же просил никого не пускать постороннего. Попросите товарища выйти.