Женька не стал дожидаться, вскочил сам, метнулся к выходу, бормоча: — Ничего, Громов-то вернется! Не век он в отпуску-то! — Я нужна? — спросила пожилая секретарша, глядя в стенку поверх головы Василия Сергеевича. На Громова, с которым она проработала лет пятнадцать, Елизавета Егоровна смотрела с материнской ласковостью. — Нет, можете идти. — Аверин с той же страдальческой улыбкой обратился к Трофиму: — Надел хомут — выдержу ли месяц… Тот взглянул на мощную шею, на гвардейские плечи зама и только усмехнулся. Ишь, деятель! Сидит в чужом кресле, как в собственном. Чудит напропалую. Этак весь народ сгоряча за месяц разгонит. А Женька? Куда он его-то определил? Трофим только хотел в сердцах поговорить с начальником, как тот ласково спросил: — Как здоровье, Трофим Иваныч? Вид у вас того… — Ничего! Обойдется. — Отдыхайте, а после мы вам работенку подыщем. Полегче. — Я никогда легких путей не искал! — отрубил старый солдат. Он встал, чтобы удобнее все выговорить, но в эту минуту за дверью послышался шум: кто-то ломился, а его не пускали. Дверь рывком отворилась, секретарша, чуть задыхаясь, встала на пороге. — Ну, что там у вас? — поморщился Василий Сергеевич. И Елизавета Егоровна с усмешкой ответила: — У меня там ничего. А к вам Модя рвется. В дверь просунулись знаменитые бакенбарды. — Пусть войдет, — разрешил Аверин, и Модест вошел весь. ЗАЯВЛЕНИЕ НА РАСЧЕТ Он был в новой рабочей одежде, круглый, румяный, чистый, но с замасленными руками, чтобы сразу видели трудового человека. Губы у него опустились уголками вниз, лоб изрезали морщины, в глазах застыла горькая обида. В руке механизатор держал грязную бумажку. Переступив порог, Модест с надрывом сказал: — Сергеич, ты ж меня знаешь! Аверин знал. Ох, как знал он своего бывшего соседа! Сперва был Модест как все нормальные люди: пахал, сеял, больше делал, меньше говорил. Но когда его портреты стали появляться в прессе района, когда стал парень передовым да знатным, тут-то он впервые и пришел к директору Громову и выложил перед ним на стол заявление об уходе по собственному желанию. Тогда это был чистый, ровно обрезанный листок. Ефим Борисович знал: если человек приходит с таким листком, он чем-то крепко обижен. Поэтому он не стал уговаривать и стыдить механизатора, а сразу спросил: «Ну, что тебе, парень? Чем недоволен?» «Нам-то ничего, мы-то всем довольны, только людям новые трактора дают, обидно это…» В те времена юный Петров еще не выучился говорить, как теперь, кратко и вместе с тем обстоятельно, но директор сразу понял его. «Дам я тебе трактор. Работай, чудак! И бумажку свою выбрось!» Модест вспотел, с изумлением поглядел на Громова, потом на свое заявление, медленно сгреб его со стола, но не разорвал, а бережно, словно диплом с отличием, спрятал в самый дальний карман. Потом, не без подсказки отца, Модест Петров стал умело пользоваться своим заявлением, как отмычкой: выпросил кирпич для гаража, доски для сарая, пленку для теплицы. И теперь он стоял с красным от обиды лицом, а Василий Сергеевич смотрел не на него — на его бумажку, и морщился. — Слушай, Модя, — вдруг ласково спросил он. — Погреб тебе сделали? — (Проситель искренне удивился такому началу разговора и кивнул.) Василий Сергеевич продолжал негромко: — Сарай построили, так? Кирпич дали? Водопровод подвели? Так чего тебе еще надобно, старче? Модест подумал и сказал печально: — Ничего мне от тебя не надо, Сергеич. За кирпич не тебе — Громову спасибо. Но он меня понимал. А ты меня обидел. В первый день. А еще сосед. Бывший. — Какой я тебе сосед, проходимец! — рассердился Аверин. — Вымогатель! Модест покачал головой: — Я у тебя гроша не попрошу. А у Громова я первые места брал. По району. Я для него хоть ночь работать буду. Он мне доверял. Большие дела. У нас звено было. Перспективное. А ты меня — в лес?! На зиму?! Нет. Хватит. Подпиши. Василий Сергеевич растерялся: быть того не могло, чтобы Модест явился без попрошайства. Он усмехнулся: — Ты брось крутить! Навоз тебе нужен — так прямо и говори! Я распоряжусь. По дружбе. Дадут тебе высшего качества. Баки у Модеста задрожали. — Какой ты друг! Навоз! Да я и без тебя!.. Сколько надо! — Так чего же тебе?! — Ничего. Подпиши. Модест тихо положил заявление на стол и удалился. — Подумаешь, испугал! — с прежней силой загремел вслед ему Василий Сергеевич. — Хапуга! Трофим отвернулся к окну. Модест стоял внизу, у стенда передовиков, и печально смотрел на свой собственный гордый портрет. — Одумается, прибежит, Пузырь! — проворчал Аверин. — Какой нужный человек — Модя! Модест медленно потопал прочь от стенда. — Выбил ты человека из седла, — сказал Трофим. — Ребят без дела оставил… — Пусть делают, что велят! — в запальчивости перебил временный директор. — Я знаю, куда их послать! Где мне нужней! — Силен, — протянул Трофим. — Эх, Васька, Васька! А про них ты подумал? — Молоды они для такого поля! — отрубил Аверин. — Сам же ты сомневался, забыл? Трофим помрачнел: — Много мы чепухи в жизни делаем, а исправлять и времени не остается… Жизнь коротка, Сергеич… Поэтому ошибаться не нужно. Цветущий Аверин с высоты взглянул на заметно сдавшего Трофима. — У меня времени на ошибки нет! Я работаю! И некогда мне думать о каждом Моде! Он зоркими насмешливыми глазами смотрел за окно, в серую даль. — До свидания, Трофим Иваныч. Когда буду свободен — заходите, поболтаем, а сейчас, простите, некогда. И вот что я вам бы советовал: в таком возрасте, знаете, вредно ходить по конторам. Полежать вам нужно. Если вы понадобитесь — я обязательно вызову. Если понадобитесь. — Что-о? — привстал Трофим. Аверин улыбнулся: — Погода, говорю, хорошая! Трофим с трудом дохромал до приемной. Здесь сегодня рано зажгли свет: было пасмурно от налетевшей тучи. Дождь шелестел по стеклам. В приемной стояли механизаторы, скребли затылки, переговаривались меж собой: — Да-а… — Вот тебе и да! Иван Петров тыркался то к одному, то к другому: — Сына выгнал! А за что? Где он еще такого найдет?! Скромного, безотказного! Эх, скорей бы Громов вертался, дорогой Ефим Борисыч! Он мрачно плюнул в кадку с фикусом и тут же опрометью кинулся прочь от разгневанной секретарши. Женька долго, сладко хохотал. Трофим потащил из кармана линялый кисет. Сердце его не унималось, снова мучила боль в животе. Он вспоминал налитое здоровьем лицо Аверина, широкие его плечи, тихий от великой усталости голос: «Если понадобитесь — вызову…»