Наткнувшись на Марью Ивановну, железный трактор Саныча, стыдясь, пополз обратно, на ту сторону оврага, на дорогу. Ворча, пешком полез через чащобу плечистый Василий Сергеевич. — Погодите, а я! — крикнул Женька, бросаясь за людьми и оставляя Павлуню в отчаянном одиночестве. Парень сделал было шаг за народом, но Марья Ивановна сказала: — Не будь лопухом! Остановись! Павлуня исподлобья посмотрел на нее незнакомыми потемневшими глазами. Но Марье Ивановне некогда было разглядывать его глаза — она видела их каждый день и знала наизусть. — Ил-то вывали, — спокойно сказала она. — Чего обратно добро тащить, коли свой огород под носом. Сын глухо ответил матери: — Я тебя не уважаю. Совсем. Слышишь? — Мне из твоего уважения не кашу варить, — пробормотала Марья Ивановна, покрепче устанавливая жердину. Павлуня замахал руками, закричал с запоздалым возмущением: — Ты меня перед народом! Эх, ты!.. — Чихать я хотела на твой народ! — отрезала Марья Ивановна. Круто развернувшись, она ушла в дом, хлопая сердитыми галошами. Сын, проводив ее долгим взглядом, втиснулся в трактор и поехал в столовку. Обычно он обедал дома, но теперь не поспешил к родному столу, а поплелся под неминуемые насмешки. Едва переступил порог пропахшего борщами зала, как услыхал подрагивающий от наслаждения голос Ивана: — Первопроходец явился. Остальные молчали, работая ложками. Женька по старой дружбе посадил Павлуню рядом с собой и сердито спросил: — Обед я тебе таскать должен? — Не хочется, — пожаловался Павлуня. Женька, ворча, сам сбегал к окошку, притащил тарелку огневого борща, принес полную миску каши, поставил стакан компота: — Ешь веселей, не обращай внимания! — Спасибо. — Павлуня начал ковырять кашу. Из-за дальнего столика донеслось: — Гляди, братцы! У аверинского курьера собственный денщик объявился. В тот же миг Иван Петров едва успел увернуться от хлебной корки. Женька схватил было и солонку — Саныч еле поймал его быструю руку. — Провокатор! — крикнул Женька. — Чего к человеку пристал?! Видишь — горе у него! Иван пробормотал, оглядываясь на людей, призывая их в свидетели: — Хлебом кидаешься. Ничего святого в тебе нету. Хлеб ведь. И не жалко? — Жалко, что кирпича не было! — в сердцах ответил Женька и принялся за компот. После обеда к механизаторам подъехал Аверин. Заплетаясь ногами, к нему подошел Павлуня. Покорно подставил под насмешки бедную голову. Но Василий Сергеевич не засмеялся. Он с недоумением спросил нескладного парня: — Зачем тебя в дебри понесло? Павлуня не поднимал глаз. Не мог он теперь, в таком убитом виде, объяснить Аверину ту злость, которая понесла его напролом. — Хотел Ивану доказать? — тихо спросил Аверин. Павлуня кивнул. Аверин еще ближе наклонился: — А опять проехал бы? Павлуня осторожно поднял голову. Василий Сергеевич не думал ни ругаться, ни насмешничать, он глядел весело. — А чего, проехал бы, — ответил Павлуня и тут же испугался. — Если только разровнять немножко… Василий Сергеевич, как боксер, похлопал перчаткой о перчатку, заходил, заволновался, забормотал: — Колесим сто верст, а тут прямая дорога… Аверин явно помешался на этих дорогах. — Прямая, — сказал Павлуня. Василий Сергеевич молча протянул Павлуне пустую горсть. Алексеич полез в карман: там у него всегда были семечки для кормления воробьев и себе в утешение. Он от души отсыпал Аверину, хотя горсть у того вместительная, как силосная яма. Женька тоже подсунулся и получил свою долю. Втроем они защелкали, в задумчивости глядя перед собой. Аверин сдвинул на затылок шапку, открыв большой упрямый лоб, щурил глаза на дальние поля и леса. Вдруг он хлопнул Павлуню по плечу — парень присел. — А ведь мысль! Мы еще помозгуем! Сел в машину, укатил. — А ведь мысль, — издали тоненько повторил Иван. — Мы еще помозгуем! И опять по шее получим! Только тогда шапку завяжи — улетит в овраг! — Ну и тип! — сказал Женька. — Бедный Модя… Вечером Павлуня брел домой долго и косолапо. Дома Алексеич сразу прошмыгнул в чулан, не желая встречаться с матерью. Скинул рабочее обмундирование, надел домашнее: пиджак с ватными плечами и тренировочные узкие брюки. Ноги он сунул в ласковые мягкие туфли на теплой подкладке, с загнутыми вверх носками. В таком наряде, длинный и смешной, стал пробираться к себе. Марья Ивановна ела кашу за просторным кухонным столом, бормоча что-то. Последнее время она часто разговаривала сама с собой, верно от одиночества. Вечера пошли длинные, сын в беседах ей плохой помощник, а к соседкам Марья Ивановна не ходила. — Явился? — оживилась она, услышав шорох. — Ишь что надумали! Через личный огород да совхозный ил возить! Ефим до такого не дошел. Это все Васька-артист! Его рук дело! И нашел дурачка — Пашку! Ну Васька! Ну мудрец! — Это не он, это я придумал. Сам! — прервал ее сын. Долго молчала Марья Ивановна, потом задушевно проговорила: — Спасибо тебе, Паня, удружил. Низкий поклон до сырой земли. — И, спохватившись, разошлась до визга: — Да если бы знала! Я тебя б не так еще хрястнула! Совсем очумел и рехнулся! Деятель! Пластинка закрутилась старая, заезженная. От этой музыки и сбежал из теткиного дома Миша Бабкин. Сбежал весной, а зимой и у терпеливого Павлуни не осталось больше сил слушать Марью Ивановну. Он повернулся, пошел, как несмазанный робот. — Ты чего? — удивилась мать, опуская голос с горы вниз. — Уж не обиделся ли? Павлуня тихо притворил за собой дверь и полез под кровать за чемоданом. Он пихал в него майки, трусы, носки и другую мелкую всячину, оглядываясь при этом на дверь, за которой стыла ненадежная тишина. Напихав полный чемодан, запер его, упираясь коленкой, поволок к двери. Матери на кухне не было, и сын с облегчением передохнул. Теперь только добраться до общежития, а там люди в обиду не дадут. Павлуня вышел во двор. Над белым огородом ясно светила луна. Он различил загородку, бочку, а за бочкой — мать с вилами в руках. Вилы поблескивали. Марья Ивановна глядела в сторону оврага, который чернел кустами сразу за огородом. Павлуня присмотрелся: у жердины что-то шевелилось, большое, темное. Он вздрогнул. Он в детстве верил, что в зарослях Чертова оврага может завестись все, что угодно, и с большой опаской проходил его краем, прислушиваясь к непонятным шорохам, исходящим из зеленых глубин. И сейчас он ни на минуту не усомнился, что зверь вылез оттуда. Бросив чемодан, сын поспешил спасать Марью Ивановну. Когда он подбежал к ней с палкой в руке, мать сердито прошипела: — Замри! У загородки захрюкало. — Ой, Паш, это ж наш! — радостно воскликнула она и, вонзив вилы в снег, пошла к зверю, призывно протянув руки, ласково напевая: «Чуша-чуша-чуша! Иди ко мне, мой миленький, мой грязненький! Такого голоса отродясь не слыхивал Павлуня. Марья Ивановна приблизилась к жердине, но зверь с хрюканьем метнулся к оврагу. Тогда она мигом притащила из дома кастрюлю свежих щей, поставила приманку на снег, а сама отошла за бочку, зазывая оттуда на все медовые голоса. Зверь нерешительно и молчаливо двинулся к щам. Уткнулся, зачавкал. — Ест! — обернулась к Павлуне Марья Ивановна. — Кушает! Теперь никуда не денется! Ох ты господи! Вернулся! И пока беглец уплетал щи, она смело подошла к нему, по-хозяйски стала похлопывать по спине, почесывать. Ничего не говорила, только, обессилев от радости, тихонько смеялась. Марья Ивановна вспоминала то хорошее время, когда ладно жили они вчетвером: она, неблагодарный племянник Бабкин, Павлуня да боровок. Потом все сломалось: Бабкин сбежал на квартиру к старой Лешачихе, пестрый боровок удрал от шумной ватаги дачников, которых хозяйка, дохода ради, пустила к себе на целое лето. Остался Павлуня, да и тот испортился: потащил целый совхозный обоз на погибель собственному огороду.