Поглаживая похудевшую щетинистую спину, Марья Ивановна приговаривала для Павлуни: — Набегался, нагулялся. Солоно одному-то? Ничего, Мишка тоже набегается — вернется. Куда он денется — свое ведь хозяйство. Павлуня, подняв чемодан, тихонько удивлялся в сторонке чудесному возвращению беглеца. Боровок, видно, скрывался лето в овраге: помоев туда валили достаточно. А сегодня трактора напугали его, вот он и вылез на свет. Вспомнив, как мать при всех оскорбила его, сын засопел. А Марья Ивановна, верно, и думать забыла про это. — Паша! — раздался ее беззлобный голос. — Подойди-ка, не бойся. Почеши. — Сама чеши! — ответил он. Этот боровок усмирил в Пашке всю его сердитость, а уходить из дома без нее он не рискнул. В рубахе и штанах лежал Павлуня на кровати, когда к нему вошла Марья Ивановна. — Чего во всем завалился! — по привычке рассердилась она, но тут же села у него в ногах, с захлебом принялась рассказывать, как услышала сперва шум в огороде и как потом увидела зверя. Как сначала испугалась, а после обрадовалась. Марья Ивановна хохотала, показывая крепкие зубы, хлопая себя по коленке, и лицо у нее было такое светлое, что Пашкино отходчивое сердце размякло, и он сказал, приподнимаясь на локте: — А я лисичку видел. Рыженькую. — Здорово, — равнодушно отозвалась Марья Ивановна. — Воротник бы ладный вышел. Да разве ее поймаешь. — Она задумалась. — Меня вот что заботит: быстро я его откормлю или нет. Видал, какой он худощавый? Совсем, как ты, тощой. Кормлю тебя — только харчи перевожу. — Спать хочу, — скучно сказал Павлуня. Марья Ивановна рассеянно отозвалась: — Спи, спи! А сама все сидела, рассуждая вслух, скоро ли дойдет боровок до нормальной упитанности. Павлуня слушал, и горечь подкатывала к горлу. А когда под бархатные речи Марьи Ивановны он вспомнил, как стоял перед народом без шапки, побитый собственной матерью, то не удержался, расплакался, уткнувшись в подушку. — Ой! — испугалась Марья Ивановна. — Что с тобой? Неужто не позабыл еще? — И опять ойкнула: — Ой, я ж тебя не покормила! Ослаб ты за этот проклятый день! — Она запнулась. — Нет, день-то хороший. Прямо сторублевый! Боровок пришел-явился, такая удача! Павлуня резко повернулся к ней. Закрыв лицо ладонями, показывая только злые глаза, закричал: — К черту! Чтоб он сдох! А она щурила на свет лампы хитрые глазки, недоуменно бормотала: — Пашка, Пашка, как же так? Всякую тварь любишь, а говоришь, чтоб она сдохла? И не жалко? Павлуня сел на постели, подумал и ответил, пошмыгивая носом: — То тварь, а тут — скотина! Марья Ивановна, наклонившись, вытянула из-под кровати чемодан. Спросила в упор, куда это сын снарядился в такую позднюю пору. — Куда-нибудь, — безразлично ответил измученный Алексеич, которому одного хотелось — спать. — Непутевый, — сказала она добродушно, ногой заталкивая набитый чемодан обратно под кровать. — Где жить-то собрался? У Лешачихи, что ли? Павлуня лег, закрыл глаза и, казалось, уснул. Только веки подрагивали. Приглядываясь к этому подрагиванию, Марья Ивановна заговорила тихо, доброжелательно: — Ты уж лучше в общежитие иди. Там душ есть, газ, туалет в тепле, не на улице. Только просись в комнату на двоих. Васька Аверин тебе не откажет: друзья — вместе чужие огороды рушите. Павлуня открыл глаза, внимательно посмотрел на мать. Марья Ивановна была серьезна и печальна. — И просись, чтоб к некурящим поселили. Чтоб не дали храпуна — замучает! Мать так спокойно и деловито выпроваживала сына, что Павлуня растерялся. А Марья Ивановна, озабоченно покачивая головой, вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Она немного постояла у кухонного окна. Из этого черного зеркала на нее смотрела толстоносая растрепанная баба. Марья Ивановна подмигнула ей и тонко усмехнулась. «СБЕРЕГИ МОЮ ЛОШАДКУ» Марья Ивановна никак не могла успокоиться. Душа ее горела. И чтобы остудить душу, а заодно и капусты в погребе набрать, она вышла во двор. Было светло от снега и луны и от фонаря, что горел возле ее забора. И Марья Ивановна увидела человека, который брел, вроде бы покачиваясь. «Пьяный!» — решила хозяйка и, подперев кулаками бока, приготовилась хорошенько зашуметь, если мужик, не дай бог, плюхнется на ее скамейку. «Пьяный» не стал садиться, он отворил калитку, вошел во двор. «Какого дьявола ты тут потерял?» — только хотела как следует спросить разгоряченная Марья Ивановна, но человек сказал голосом Трофима: — Здравствуй, Марья! Пашкину мать и черт печеный не устрашил бы, но сейчас, узнав нежданного гостя, она смотрела на него изумленная, прикрыв рукой рот. Марья Ивановна, как всегда, вышла во двор без пальто и платка, в старом, с продранными локтями домашнем платье, в шлепанцах, из которых давно вылезали пальцы. — Ой! — ответила она, бросаясь в дом и теряя по пути одну свою обутку. Трофим поднял ее, поковылял с нею к дому. За стеклом на миг забелело лицо Марьи Ивановны — широкое, чуть не во всю раму. Скрылось. Трофим ступил на крыльцо. В доме хозяйка встретила его в пальто и валенках. — Здравствуй, — сказала она растерянно. — Как дела? Из своей комнаты вышел Павлуня. Сонный, он недоуменно уставился на гостя, который впервые переступил их порог. — Уезжаю я завтра, — сказал Трофим, стоя посреди кухни с обуткой в руке. Павлуня молча взял у него шлепанец, бросил за печку. Поставил стул, Трофим сел на него, вытянул деревяшку. — В санаторий? — спросила Марья Ивановна. Гость после короткого раздумья ответил: — В санаторий. — В какую местность? Трофим наморщил лоб. — В Сочи. — Климат там хороший, — сказала хозяйка, которая никогда нигде не была. — Хороший, — согласился Трофим. — Я проститься пришел и просить, чтобы Пашку ты не обижала. — Да господи! — всплеснула она руками. Пальто слетело на пол. Марья Ивановна быстро подняла его, накинула, смущенно замолчала. Трофим вытащил из-за пазухи кошку, такую же суровую, как он, и опустил ее на пол. — Вот, пускай поживет. — И снова повторил: — Не обижайте. Марья Ивановна не любила кошек — бесполезных в хозяйстве тварей. Она опасливо погладила животное носком валенка: — Оставь, не пропадет. Трофим посмотрел на нее своим странным темноватым взглядом, буркнул «до свидания» и похромал к двери. Марья Ивановна в спину ему поспешно сказала: — Чайку бы! — Спасибо! Он ушел. Сын с матерью остались вдвоем. Если не считать кошки, которая сидела у печки, молчала. Она не щурила глаза, смотрела кругло, в упор.