— Сидит? — буркнула Марья Ивановна. — Сидит! — взглянул в окно сын. Марья Ивановна приплюснулась к холодному стеклу. На скамейке возле ее забора сжался Трофим. Павлуня быстро оделся, выбежал. Трофим крепко держался за живот. — Чего? — присел рядом Павлуня. — Погоди… Трофим подышал сквозь зубы. Вроде бы полегчало. Павлуня придвинулся к нему и, заглядывая в лицо, пожаловался: — Осрамили меня… перед народом… — Ничего, Алексеич, бывает хуже. — Нет, хуже не бывает! — вздохнул Алексеич. В доме скрипнула дверь: Марья Ивановна, высунув голову, прислушивалась. — Странная она у тебя, — громко сказал Трофим. — Не хочет, чтобы ты человеком стал. Тянет в сторону. — Тянет, — грустно соглашался Павлуня. — А ты упирайся! Не маленький! Дверь закрылась. Погасли окна. Павлуня начал длинно рассказывать о сегодняшнем несчастном дне. Трофим, слушая его, странно ежился. — Холодно? — посочувствовал Алексеич. — Ничего, Пашка. Зубы у него стучали, как он их ни стискивал. Павлуня вскочил: — Я шубу принесу! — Не нужна шуба. Сходи-ка за лошадкой моей. Павлуня всегда легко выполнял чужие приказы, мало над ними задумываясь, но тут ему понадобилось минуты три, чтобы осмыслить сказанное. — Сейчас идти? — запоздало удивился он. — Темно ведь. Снег… — Иди, Пашка, иди! Тут же, под фонарем, Трофим нацарапал пару слов в блокноте, вырвал листочек, вручил Павлуне, тот побрел, оглядываясь. Ворота конюшни были приперты колом. Пришлось долго ждать сторожа, который пришел из дома распаренный и недовольный. Сердито всматривался из-под рукавицы: — Кого еще принесло? — Меня, — ответил замерзший Павлуня. — Трофим велел Варвару взять. — Пашка? — узнал старик и пошел отворять гнилые ворота. — Зачем тебе лошадь? Павлуня молча протянул ему записку и направился прямо к Варваре. В конюшне, над проходом, горел редкий ряд ночных фонарей. В легком теплом тумане пахло сеном и лошадьми, которые кротко смотрели большими темными глазами. Павлуня шагал и каждую лошадку норовил ласково погладить, сказать ей доброе слово. Ковыляя за ним, дед Иван бормотал, что брать по ночам скотину — это не дело и что вряд ли Варвара пойдет с чужим. Павлуня не стал спорить, молчком вывел лошадку на улицу. Она покорно дышала ему в ухо. — Слушается, чудеса! — дивился сторож. Варвара жевала хлеб, а парень тем временем запрягал ее в сани, управляясь с этим делом так ловко, что дед только покрякивал. Минут через десять Павлуня забрался в сани, чмокнул губами. «Ишь ты, бежит!» — снова покачал шапкой дед Иван и, подперев ворота колом, отправился допивать чай. Трофим сидел в той же позе, только был он вроде потолстевший. Осадив лошадку, парень разглядел, что он в шубе, и порадовался материнской догадливости. Трофим, не снимая тяжелой шубы, наброшенной поверх его легкого пальто, завалился вместе с ней в сани, зашуршал сеном, свежим, пахучим. Павлуня подоткнул длинные полы ему под бока, подпихнул под локти сенца, не спросясь, сам уселся за кучера, деловито осведомился, куда править. — Прямо, — сказал Трофим. Варварушка, пофыркивая, не спеша побежала мимо клуба и музыкальной школы, мимо больших домов — к маленьким, от фонарей — во тьму. Скрипели полозья. Павлуня, забывший уже этот милый звук, слушал его с удовольствием. Вот уже ушла назад узкая лесная полоска, показался заброшенный пруд. Вывернулась, как по заказу, луна из-за тучи, осветила всю, как на холсте выписанную, картину: белую скамейку, старые ивы, снежные берега. — Погоди-ка, — произнес Трофим. Павлуня остановил Варвару. Седок тяжело вылез, подошел, длиннополый, как боярин, к самой корявой, в дуплах, иве и снял перед нею шапку. Парень с удивлением наблюдал, как Трофим поглаживает морщинистую кору старого дерева. Вернулся он, покашливая, и, когда Павлуня спросил, куда дальше держать путь, ответил: — Прямо. Павлуня поехал прямо. Там, на месте бывшей Климовки, валялись бревна да чернели ямы, присыпанные снегом. Не вылезая из саней, Трофим тыкал рукой куда-то в сырую, трудно различимую полутьму: — Там вон, Алексеич, пасека была. А там черемуха цвела, белая. А мне только-только семнадцать стукнуло… Парень слушал, с большим сочувствием кивал. Они долго скрипели полозьями в снежной ночи, объехали почти весь совхоз и вернулись на центральную усадьбу, сделав изрядный крюк. — Женька где? — неожиданно спросил Трофим. — Учится, — с сомнением проговорил Павлуня. Но когда проезжали мимо хоккейной коробки, услыхали знакомый петушиный крик: Женька гонял шайбу. — Не зови, пусть, — остановил Трофим Павлуню и полюбовался распаренным хоккеистом. Когда Павлуня подвез его к дому, Трофим попросил: — Ты за Женькой гляди, пожалуйста. — Ага, — ответил Павлуня недоумевая. Седок вылез, скинул с плеч шубу: — Тепленькая. Спасибо Марье Ивановне. — Он пожал Павлуне руку и сказал совсем непонятное: — Прощай, Алексеич. Живи. И сбереги мою лошадку. Усталый и растревоженный Пашка вернулся домой. К его удивлению, мать, любившая ложиться рано, еще не спала. И сидела она не за чаем, а над толстой книгой, что лежала перед нею на столе. Увидев книгу, сын удивился еще больше: Марья Ивановна давно ничего не читала. Он кашлянул. Мать захлопнула книгу, унесла ее в свою комнату. — Чай пей. Горячий, — сказала она, не показываясь. Павлуня лег, но заснуть сразу не мог. Он лежал, слушал, как за тонкой стенкой вздыхает и бормочет мать. ОДИНОКАЯ С утра круто завернула метелица. Загуляли белые вихри над полями и озерами, над Гнилым ручьем и Чертовым оврагом, над огородом Марьи Ивановны. И сразу ожили на столе Аверина оба телефона — городской и местный. Замигали в диспетчерской зеленые огоньки на пульте, раздался писк рации: всем позарез стали нужны мощные гусеничные трактора — подвезти корма на ферму, вытащить застрявший автобус, очистить дорогу. Одна за другой уходили в метель тяжелые машины. Маломощные колесники стояли под навесом в ожидании прояснения. Парни из Мишиного звена возились в мастерской. Здесь было тихо. Ярко горели лампы. Пахло машинным маслом. Хорошо работалось ребятам, даже неугомонный Женька притих и деловито погромыхивал «железяками», промывая их в бензине. Пришел помочь в ремонте и Боря Байбара. Руки у комсорга ловкие, и, глядя на них, Павлуня вспомнил Мишу и взгрустнул.