Автобус заскрипел, тронулся. — Уехал? — раздался милый голос. Татьяна вышла незаметно в накинутой на плечи курточке. Павлуня неопределенно качнул головой, не то здороваясь, не то спрашивая: — Видела его? — Видела. — Торчал под окнами? — Торчал. Павлуня сказал строго: — Ты гляди! Девушка засмеялась, схватила его за уши шапки, притянула к себе: — Эх ты, сторож! Он осторожно высвободился: — Да ладно тебе уж… Гони ты его, а? — Пашка, Пашка! Славный ты мужичок! Иди спать, не волнуйся. Павлуня потоптался, и она с улыбкой спросила, что еще его мучит. Он поднял глаза. — Пиши Бабкину, не забывай. — А это уж не твоя забота. Павлуня пожелал ей спокойной ночи и сам, успокоенный, зашагал домой. БИЛЕТ ДО ГОРОДА САРАТОВА В просторном зале, в центральной конторе, собрались совхозные механизаторы. Разговор шел о севе. Хоть за окнами томился серенький зимний день, хоть далеко еще до солнышка — люди все в весенних заботах. Уточнялись посевные площади, народ спорил, горячась, о запчастях и удобрениях. Звеньевые, как на подбор, умелые, сильные, горластые. Они не первую весну готовятся встретить и хотят, чтобы все у них было как надо: и техника, и семена, и запчасти. Они горой стоят за свою картошку или свеклу, за рожь и пшеницу, им растить и капусту, и травы: все поля поделены, каждый колосок, каждый клубень будет иметь хозяина. — А что морковка? — в разгар страстей вдруг спросил кто-то, и сразу стало тихо, все посмотрели на ребят из Мишиного звена, которые сидели в уголке, не подавая голоса. — Нету звена-то. — Есть! — сказал Боря Байбара. — А кто возглавит? — спросил Иван. — Модест! — твердо ответил Боря, и его ребята закивали. В зале загудели. Василий Сергеевич поднялся, усмехаясь: — Во-во, нашел звеньевого, комсорг! Только твой Модест больно обидчив! Ишь ты, девка красная! Чуть что — «уйду» да «уйду»! Напугал! Пузырь! — Спасибо, — послышался из двери одинокий голос. — Спасибо на добром слове. — Модя? Модест? — нахмурился Аверин. — Проходи, садись! Тот покачал головой: — Был я Модестом, а теперь каждый может… ногами. Спасибо… Тишина повисла над залом, даже стулья перестали скрипеть. — За дело — убей меня, — продолжал Модест. — Только не унижай. Перед людьми. Я ведь тоже человек. — Лодырь ты! — запальчиво ответил Аверин. И кто-то из механизаторов сказал громко, с досадой: — Эх, зря! После совещания в полутемном коридоре парни уговаривали Модеста, окружив, шептали горячо, а Модест слушал, клоня голову. Иван хмыкал в сторонке: — Унижайся. И перед кем?! Перед Васькой Авериным?! Модест поднял голову: — Ведь ребята просят… По-человечески… Они мне доверяют — спасибо им. Ради них я готов… Пускай… Парни долго не расходились, стояли у конторы опять все вместе — все Мишино звено. Значит, будет у поля хозяин — защитит, не даст в обиду. — Пусть завтра загоняют технику на ремонт! — торопился Боря Байбара. — Время-то не ждет! — Семена проверить, — подсказал Саныч. Модест подал тихий голос: — У меня трактор разутый, а гусениц нету. — Пусть ищут! — шумел Женька, радуясь, что вокруг много молодого народа и жить будет весело. Мимо прошагал Аверин, посмотрел на ребят, хотел что-то сказать, да промолчал. — Так-то лучше, — тихонько проговорил вслед ему Женька. — Ну, Пузырище, до понедельника? Саныч толкнул его под локоть, а все с опаской уставились на обидчивого Модеста. — Ладно, — сказал он, — чего уж… Он глубоко, вольно вздохнул и зашагал домой. Павлуня пошел проведать Варвару. Ему было хорошо, спокойно. Он задал лошадке овса, вычистил ее. Сторож, стоя рядом, удивлялся: — Только тебя и признает, а почему? Слово, что ли, знаешь? Вешая гребень, Павлуня сказал просто: — Люблю ее. Павлуня шел не торопясь, ступал по снегу с чувством. Снег подавал голос — к ночи он становился звонче. Проследовал важный Женька с папкой под мышкой — учиться. Лешачиха для такого торжественного случая обрядила его в модное пальто и шапку, и он шествовал, покуривая. — Куришь? — удивился Павлуня. Женька бросил сигарету, засмеялся в сторону. — Я так. Смотри матери не ляпни! Он побежал к своей вечерней школе, откуда уже слышался звонок. Павлуня покачал головой: носится этот мальчишка, как стриж. На всех пожарах первый, только в школу самый последний. А ведь способный. Мать встретила его блинами. Сама она уважала это блюдо, считая, что блины не любить нельзя, обижалась на сына, который всегда робел перед масляной грудой. «На мучное нажимай!» — сердилась Марья Ивановна и ела блины сама. Оттого, верно, и плечи у нее шире ворот, а в руках мужицкая сила. Увидя опять блины и приправу к ним, Павлуня отступил на шаг. Однако мать не стала возмущаться Пашкиной трусостью. Она сидела странно безмолвная, печальная и ела рассеянно, макая блины то в сметану, то в варенье, отправляя их в рот вперемежку с глубокими вздохами.