Взглянув на сына, кивнула на стол: — Будешь? — Не хочется… — Тогда садись, ешь. Павлуня внимательно посмотрел на нее. — Ладно, — сказал он. — Я сейчас… Сперва он сходил накормить боровка. Проклятый уже без памяти полюбил хозяина, узнавал его по шагам и визжал за версту. Павлуня тихонько отпихивал его, но боровок, сопя и чавкая, норовил прижаться к сапогам полновесным боком, лез холодным пятачком в ладони. — Лопай, не приставай! — Павлуня быстро вылил пойло в корыто, вышел, заперев дверь. Вечерний воздух после свиного сарая показался ему очень вкусным. Парень долго глотал его, размышляя о том, какая все-таки несчастная тварь этот боровок. У него никакой радости в жизни и одна-единственная страсть — обжорство. За это Алексеич не любит свиней. То ли дело коровы или лошади — те не чавкают и не глядят на тебя заплывшими, нехорошими глазами. Поразмышляв так на вольном воздухе, Павлуня вернулся в натопленный дом. Марья Ивановна пила теперь чай. — Накормил? — спросила она равнодушно. — Накормил. — Зачем же кормишь, коли он тебе не нравится? Сын подумал, ответил: — Женщине нельзя тяжесть-то… — Ага, — пробормотала она. — Спасибо. Садись ешь. Для тебя старалась. Кто тебе без матери сготовит… Без матери теперь и голодным досыта насидишься… Павлуня поднял в недоумении бровь, а Марья Ивановна грустно сказала: — Уезжаю я, Пашка, далеко… — Как? — испугался Павлуня. — Зачем это? И она нехотя пояснила, что заболела вдруг тетя Сима из города Саратова и нужно срочно ехать к ней. — Надолго? — спросил ошарашенный сын. Марья Ивановна отвечала необычно тихим голосом: — Кто ж знает… Я уж и отпуск оформила. Билет вот взяла. — Она издали показала его Павлуне. — Все теперь хозяйство на тебе — дом, огород… Можешь всласть изъездить его своими тракторами — твоя воля. И скотина вся на тебе: хочешь — корми, не хочешь — мори. Павлуня пригорюнился. С детства ему везло на скотину. Да и все деревенские кошки и собаки любили его, словно догадывались, что он не ударит, не закричит. Теперь у ног трется кошка — квартирантка, полюбившая Павлуню за ласку да за молочко. В конюшне по нему страдает Варвара, а в сарае ждет не дождется жирный боров. — Когда ехать-то? — спросил сын. — А теперь же, — ответила Марья Ивановна, поглаживая кошку, на которую только вчера ворчала и замахивалась. Она встала, и на пол со стула упала толстая книга, которую последнее время Павлуня часто видел в ее руках. Книга раскрылась, из нее вылетел снимок. — Трофим? — удивился сын, наклоняясь, но Марья Ивановна, опередив его, быстро подняла снимок, сунула обратно в книгу. — А тебе-то что? — пробормотала она, не глядя на Павлуню. Он почему-то покраснел, сказал неуверенно: — Скоро приедет небось. Из санатория. И тогда она закричала сердито своим всегдашним резким голосом, и щеки ее покрылись багровыми пятнами: — Какой к черту санаторий! Кто тебе сказал?! Дурак он старый! Вцепился в свой совхоз! Ничего не нажил, одну болезнь! Ни хозяйства нет, ни рубля сбереженного, ни копейки лишней! Марья Ивановна всегда ругалась, когда речь заходила о Трофиме, только ругань эта была какая-то жалостливая, обидчивая. И на сей раз Трофиму крепко досталось. Павлуня слушал внимательно, не перебивая. Соображал. Когда мать запыхалась, он сказал с непонятной усмешкой: — Привет передай. Тете Симе. — Глупый ты, Пашка! — отрубила она и вышла, унося с собой толстую книгу с раскрытым секретом. Через минуту она появилась, уже одетая, с чемоданом в одной руке и с авоськой в другой. На голове ее был теплый платок, на ногах — крепкие сапожки: мать собиралась далеко и надолго. — Сейчас поеду, — сказала она Павлуне. — Только хозяйство погляжу. Марья Ивановна вышла во двор. Павлуня остался, чтобы не мешать ей. Он видел в окно: мать все потрогала, за все подержалась, вернулась, на него не глядя. Сердце у сына дрогнуло. — Не бойся. Все будет в порядке. Павлуня ждал, что мать примется долго и нудно наказывать ему, как беречь огород да кормить скотину, но вместо этого она со значением подняла к потолку толстый палец: — Когда-нибудь поймешь! Больше ни слова не сказала Марья Ивановна до самой остановки, а возле автобуса крепко поцеловала сына три раза. Павлуня еще с детства отвык от материнских поцелуев, и теперь они растревожили его. Он долго шел за автобусом, махал вслед шапкой, шептал: — Вертайся… Взвихрилась снежная пыль и тут же улеглась. Павлуня присел на скамейку, стал думать о матери. Если разобраться, Марья Ивановна, занятая своими заботами, не больно-то лезла в его жизнь. Он и при матери ходил сиротой в родном доме. Но все-таки кто-то всегда был рядом, шумел, сердился, изредка дрался, а теперь ему придется возвращаться в пустой дом, где нет ни голоса матери, ни грома кастрюль. Павлуня хотел было подняться, но тут к остановке подошла Вика-заправщица с тяжелым чемоданом в руке. Чемодан тянул ее в одну сторону, а в другую тянули двое маленьких ребятишек, с хныканьем тащившихся за ней. Она поставила чемодан, сердито спросила Павлуню, был ли автобус. Парень объяснил с сожалением: — Только что… Теперь долго… — Ну и черт с ним! — сказала красавица, усаживаясь и кладя ноги на чемодан. Ребятишки полезли под ее руки, и она обняла их, согревая. Было тихо и темно, только возле остановки покачивался фонарь, бросая на снег пятна света. Мимо прошли с гитарой совхозные парни. Они посмотрели на Вику, засмеялись, но не остановились и ничего не сказали. Дело было привычное: красавица опять убегала от своего Модеста в город, к матери. Павлуня искоса поглядывал на четкий профиль заправщицы, на детей, свернувшихся на скамейке. — Холодно ведь… — Отвяжись! — Да ведь замерзнут! Вика встрепенулась: — А ты чего тут расселся? — Есть ведь хотят, — жалел Павлуня ребятишек, прикорнувших под руками матери, как цыплята под крыльями наседки. Вика досадливо ответила: — А тебе какое дело? И перестала смотреть на него и говорить с ним. Павлуня поднялся. Поплелся домой, вздыхая и мешкая. Позади раздался писк детей. Тогда парень скорым шагом подошел к Вике, молча подхватил ее чемодан и поволок.