Ребятишки бросились в дружный рев. Пока она возилась с детьми, Павлуня дошагал до своей калитки и, отдуваясь, поставил чемодан. Подоспела встрепанная Вика. — Ты что, сдурел?! Она рывком схватила чемодан, тот упал Павлуне на ногу, парень заплясал. Успокоившись немного, Вика спросила потише: — Какого черта? Павлуня сказал, что автобус будет теперь не скоро, а пока пускай ребята обогреются у него дома. Красавица долго не размышляла. — Ну и ладно! — сказала она, с трудом вползая на крыльцо: на ней, словно раки, висели вконец сомлевшие малыши. Войдя в дом, Вика встала посреди комнаты в своей шубке модного пошива. Ее медвежата, зевая, стояли в одинаковых шубках и смотрели одинаковыми черными глазками. — Раздевайтесь, — сказал Павлуня. Вика ловко вытряхнула малышей из их шубеек, и они превратились из смешных медвежат в девчонку да мальчишку — Сашку и Алешку. На девчонке складно сидели брючки и кофточка, все нежного розового цвета, мальчишка был одет в синий матросский костюмчик. Павлуня посмотрел на Вику. Она провела белыми пальцами по застежкам, небрежно повела плечом, и на руки Павлуне упала холодная, пахнущая духами шубка. Дыша этими духами, хозяин отволок шубу на вешалку. Близнецы спали на тахте. Вика наклонилась к столу, положив на него руки и распустив по скатерти золотые волосы. Они блестели под лампой, и Павлуня залюбовался — он любил красивое. — Есть хочешь? — спросил он гостью. Вика подняла голову, потянулась, зевнула сладко. — Пойду. Мать твоя придет — так расчешет! — Уехала, — кратко ответил Павлуня. — В Саратов. — Ого-о! — сказала Вика, подняв брови: Марья Ивановна давно уж никуда из совхоза не выезжала. Павлуня провел гостью в комнату матери, показал, где лежат чистые простыни и наволочки, которые Марья Ивановна берегла для дачников. — Бери. Все тут. — Ага, — поблагодарила красавица и вдруг улыбнулась, пробормотав: — Вот теперь набегается, наищется теперь, чучело гороховое. Павлуня, поняв, кто это «чучело», от души посочувствовал Модесту. — Спокойной ночи, — вежливо сказал он даме, и та, широко зевая, невнятно ответила: — И тебя тем же концом. Павлуня постоял еще, подивился, как это такая красивая Вика может выговаривать такие некрасивые слова. — Ну, чего вылупился?! — рассердилась гостья на хозяина. — Я спать хочу — обмираю, а он стоит! Павлуня поплелся к себе. Он слышал, как Вика ходит по комнате, как шуршит ее платье, как ложится она в постель Марьи Ивановны. И почти сразу же послышалось ее сильное, ровное дыхание. ВИКА Следующий день был выходной. Женька, как условились, явился к Павлуне затемно с ящиком на плече и пешней в руке. Тихонько, чтобы не разбудить Марью Ивановну, пробрался на ощупь в комнату к товарищу, ожидая увидеть его в полном рыбацком облачении. Открыл дверь и остолбенел. Павлуня, положив ногу на ногу, сидел в кресле под лампой и читал книгу. Он был в белой рубахе, которую раньше никак не хотел надевать из-за узкого ворота. На шее висел галстук, а на плечах топорщился черный, хорошо вычищенный пиджак. Брюки, видно, только-только наглажены — они еще дымились. Сверкали начищенными носами туфли. Но больше всего Женьку поразила Павлунина прическа. Обычно Алексеич таскал расческу для порядка и пользовался чаще растопыренной пятерней. Сейчас его светлые волосы были старательно прилизаны, а на лбу закручивалась русая подковка. Женька поцокал языком: — Прямо Есенин. Отворилась дверь из комнаты Марьи Ивановны, и Женька вытаращил глаза: на пороге стояла лохматая, заспанная, но все равно красивая Вика-заправщица. На ней был старый халат Павлуниной матери, на ногах домашние туфли хозяина — теплые, мягкие, удобные. — Пить охота черт-те как, — сказала она хрипловатым голосом. Павлуня вскочил, едва не упал, слетал в сенцы, притащил полную кружку воды, подал гостье. Вика пила, запрокинув голову, распустив по плечам золотые волосы, а парни смотрели. — Хороша водица! — крякнула она и протянула кружку Павлуне: — Попробуй! (Тот замотал головой.) Ну и ладно! — Вика допила сама. Она подошла к хозяину, крепко затянула ему узел на галстуке, вскинула пальцем подковку на лбу, хмыкнула и ушла досыпать, шлепая туфлями. — Ого-го-го! — только и мог произнести речистый Женька. Павлуня, подталкивая его к двери кружкой, выпроваживал, бормотал: — Ты иди, иди… — Нет уж, нет уж! — быстро отозвался Женька, а сам подумал, что будет последним идиотом, если до конца не выяснит, откуда, почему и зачем забрела к Павлуне чужая красивая жена. Пятясь к выходу, он сказал торопливо: — Я щас! Я мигом! И выскочил в сенцы. Пробарабанили его суматошные шаги, хлопнула дверь во двор, стало тихо. Павлуня сидел с нечитаной книгой в руках, смотрел мимо букв, терпеливо дожидался рассвета. За тонкой дощатой перегородкой дышали три носа: два — картошечкой, один — маленький, четкий, аккуратный, совсем не петровской породы. Заглушая это ровное, дружное сопение, из комнаты Марьи Ивановны доносились и другие звуки: медное позванивание, равномерное постукивание, тихий рокот: это работали старинные, вышиной с крепостную башню часищи, которые мать приобрела где-то по дешевке. Марья Ивановна, женщина сама не маленькая, смотрела на рослый агрегат с большим удовольствием. Рассвет еще не пополз по стенам крупноблочных коробок и по крышам добротных частных домов, едва засветились первые окна доярок, а Павлуня был уже во дворе. Он спешил до пробуждения гостей отгрести снег от крыльца, подмести дорожки, чтобы Вике понравилось. Работая метлой, он улыбался, представив, как проснется красавица, выйдет на крыльцо с ясной улыбкой и словами привета. Потом они вместе позавтракают, и он проводит гостей до автобуса. А может, уговорит Вику вернуться к Модесту, тогда Павлуня доведет все семейство до Хорошова. Так размышлял Павлуня, шаркая метлой по двору. Вот уже веселое солнце покатилось по крышам, забираясь все выше и выше, становясь из розового белым, подмороженным, а гости еще спали. С граем пролетели галки. Прогудел по чугунному мосту девятичасовой поезд — окна в комнате Марьи Ивановны не оживали, напрасно Павлуня скрипел снегом, кашлял и даже раз рискнул запеть, но тут же испуганно оглянулся — не слышал ли кто. Вика появилась на крыльце в десять. Опухшая, с помятым лицом, она недовольно спросила, какое нынче число. Павлуня улыбнулся: — Двенадцатое. А как дети? Спят? Она ничего не ответила, думая о своем. На ней был все тот же чужой халат, из-под которого на ладонь торчала ночная рубашка, а ниже белели голые ноги в Павлуниных теплых туфлях. Но не лицо и не рубашку увидел восхищенный Алексеич, а золотые волосы, что вольно лились по плечам. — Двенадцатое? — пробормотала она, зевая и крепко потягиваясь на крылечке. — Целый день еще… Посинеешь… — Чего? — недоуменно спросил хозяин. Не отвечая, она брезгливо разглядывала черный сад, пустой огород и самого Павлуню: он поверх модного костюма напялил телогрейку, а на свои расчесанные волосы надел шапку — одно ухо поднято, другое опущено, как у беспородного барбоса. В калитку влетел взмокший Женька, на бегу крича: — Привет, мадам! Как жизнь молодая? Парень, видно, с трудом дождался рассвета. Он переоделся, сбросил все рыбацкое, и хоть пальто да шапка сидели на нем кое-как, зато духами от Женьки несло за версту. Он подскочил к Вике, схватил ее по-свойски за руку, затряс: