— Как здоровье бесценное? Как печень? — Все носишься, щеночек? — усмехнулась Вика, выдергивая руку. На это Женька без запинки ответил: — А ты все бегаешь? Модя, что ли, выгнал? — Меня-а-а?! Заправщица усмехнулась да так с гордой этой усмешкой и удалилась в дом. Женька поднялся следом, обуреваемый горячим желанием вызнать все, до последней точки. Подумав, пошел к себе и Павлуня. Вика сидела в комнате Марьи Ивановны, равнодушно грызла сухарь. Сашка с Алешкой, босоногие, в одних трусах, кувыркались на смятой постели, бросались подушками, визжали. Над люстрой летал пух, Павлуня покосился на близнецов, но ничего не сказал. А Вика будто не слышала шума. Не обернулась она и на звон сбитого со стола графина. Павлуня в ладонь собрал крупные осколки, мелкие озабоченно смел веником в совок, а управившись, спросил всех: — Чай пить будем? Меньшие Петровы в один дружный голос ответили: — Бу-удем! — Сейчас! — Павлуня, как был в телогрейке и начищенных туфлях, так и побежал в магазин. Когда он вошел туда, вся очередь сразу обернулась к нему, насторожилась. — Здравствуйте, — сказал он женщинам, и те, никого без крика вперед не пускавшие, вдруг сделали для него исключение. — Проходи, сосед! — пролепетала соседка Груня, никогда прежде не называвшая Пашку никак, кроме «длинный». — Проходи вперед, а то гости, поди, заждались. И Павлуня подивился той быстроте, с какой бегут по селам новости. Виноват во всем, видно, Женькин язык. Парень сунул продавщице деньги, начал перечислять тихим голосом при гробовом молчании женской очереди: — Мне, это, кило конфет, халвы пачку… три пачки печенья… торт, тот вон, с грибками… Выщелкивая на счетах лихую музыку, продавщица спросила, подмигнув: — На сладенькое потянуло, Паша? Он, посапывая, принимал товар, распихивая его по карманам. Только торт никуда не влезал — пришлось тащить его в руках, у всех на глазах. Сказав очереди «спасибо», он поспешил к выходу. Его проводили долгими понимающими взглядами. В своем доме Павлуня увидел такую картину: Женька, скинув пиджак и нацепив фартук Марьи Ивановны, шарил в кухонном столе, выгребая оттуда крупу, лук, хлеб и другие припасы. Сашка с Алешкой принимали их, складывали в кучу. Вика равнодушно смотрела издали, словно вся эта кутерьма ее не касалась. Она не спешила вылезать из затрапезного халата, не торопилась причесываться, озабоченная лишь одним: — Сегодня, говоришь, двенадцатое? — Двенадцатое, — кивнул Павлуня. Он поставил торт на стол, начал выкладывать из карманов сладости, которые тут же, из-под рук, стали хватать Сашка с Алешкой. Вика будто опомнилась. — Ну-ка! — звонко хлопнула она по рукам сперва Сашку, потом Алешку. — Не лапать! Есть будем! — И обратилась к хозяину: — Манка где? Павлуня вытащил банку. Красавица приказала: — Вари! Хозяин почесал затылок: — Может, картошку лучше? Я умею. Но гостья, не отвечая, встала опять у окна и замерла там, глядя на улицу. Женька быстро сказал, дернув Павлуню за руку: — Чего ждешь? Думаешь, она тебе сварит? Жди! Она дома ничего не делает! Все Модя, Пузырь несчастный! Вика оглянулась на него. — Верно, — лениво сказала она. — Прав малыш: он у меня мастер по кашам. И снова застыла у окна, как примерзла. Парни, хмыкая, перешептываясь, принялись кашеварить. Сперва они засыпали в молоко горсть крупы, потом, кратко посовещавшись, бухнули в кастрюлю все, что осталось в банке. Помешивали кашу, чтобы не подгорела. А Вика глядела на белую пустынную улицу, морщилась, как от боли, и резко встряхивала роскошными волосами, словно отгоняла мрачные мысли. Близнецы тоже занялись делом: они с воплями носились за кошкой. Она наконец взлетела на шкаф и горбилась там, шипя сверху, глядя на преследователей зелеными, раскаленными глазами. Павлуня, жалея кошку, не заметил, как ложка стала тяжелеть в каше. Парни с испугом увидели, что варево вконец загустело, ложка больше не проворачивалась. В довершение ко всему, каши сделалось вдруг много, и она, как в сказке, полезла через край. Вика посмотрела и спросила насмешливо: — Ну, ударники, готово? Сашка с Алешкой, увидев кашу, сморщили свои носы и объявили, что их дед варит не такую, а жидкую, а отец — и того жиже. Вика тоже добавила, что это «поросячье месиво» и Пашкин боров лопать не будет. Павлуня вывалил варево в помойное ведро и посмотрел на гостью, в растерянности опустив руки. — Ну, чего томишься? — усмехнулась Вика. — Тащи свою картошку! — Есть хочим! — запищала Сашка. Ей вторил Алешка: — Хочи-им! Ребятишки были сытые, как хомячки. Кричали они весело, норовя переорать друг дружку. Женька послушал, поглядел и вдруг вспомнил, что он не приготовил уроки к школе. Павлуня умоляюще посмотрел на товарища, но тот, пряча глаза, торопливо оделся и убежал. — Тихо! — приказала Вика своим близнецам. — На улицу марш! Радостно завизжали Сашка с Алешкой, и, схватив в охапку свои шубки да шапки, притащили их к матери. — Сами не маленькие! — отмахнулась она. Павлуня подумал, что одевают малышей, должно быть, тоже дед да отец, и опять пожалел Модеста, а вместе с ним немного и Ивана Петрова. Сашка с Алешкой со своими шубками стояли теперь перед ним, глядели требовательно. Хозяин принялся одевать их, но дело не ладилось. — Вот безрукий! — проворчала она и начала ловко управляться со всеми этими шубками, платками, валенками и шапками. Сашка с Алешкой волчком крутились под огневыми руками матери, попискивая, как котята. В момент снарядив их, Вика сунула каждому по куску хлеба с маслом и выпихнула на свежий воздух. Покончив с этим делом, пояснила Павлуне: — Я все могу, ты не думай! Только хочу моего дурня к делу приучить! Павлуня про себя поздравил Модеста и с «дурнем». Он хотел спросить, думает ли Вика одеваться в дорогу, но постеснялся. А гостья, по всему видно, никуда ни ехать, ни идти не торопилась. Скрестив на груди белые руки, она опять замерла у окна, простоволосая, неумытая. Павлуня слышал, как она еще раз пробормотала: — Двенадцатое, говоришь? Ладно, подождем… Хозяин принес картошку, вымыл ее, уселся чистить. — Господи, чистильщик! Она с досадой выхватила у парня нож, но сделала это так сердито, что порезалась. — Мамочка! — красавица сунула палец в рот. Павлуня засуетился: разыскал у матери аптечку, высыпал содержимое на стол. Содержимого было немного: пузырек йода да горчичники. Марья Ивановна сроду не болела, а если случалось ей простыть, то лечилась чаем с медом либо горячими щами. «Хорошо вспотеешь — хворь одолеешь!» — говаривала она, потея над тарелкой. Не найдя бинта, Павлуня отыскал шелковый носовой платочек и принес его заправщице, страдальчески изломав брови. — Крови боюсь, — на миг присмирела она и снова: — Масла давай! Так! Сковородку! Да нос к огню не суй — обваришь! Павлуня неслышно отошел в сторону. Печально смотрел он на золотоволоску: «Хорошо, когда она молчит».