Скоро картошка была готова. Вика поставила ее на стол и велела хозяину позвать «голодающих». Двор был истоптан, посреди него валялась бочка, но сами близнецы пропали. Вдруг раздались глухие удары, и тут же послышался раздраженный голос боровка. Павлуня поспешил на шум. Сашка с Алешкой за сараем тешились тем, что лупили по стене лопатой, и веселились, когда боровок протестовал. — Домой зовут, есть, — сказал Павлуня, отбирая у близнецов лопату. Они понеслись с визгом. А хозяин, проходя мимо сада, увидел на коре старой яблони такие глубокие раны, что сердце его сжалось. Он понял, что Сашка с Алешкой били по стволу той же лопатой, и убрал, проклятую, подальше в сарай. Потом потрогал рукой дерево, покачивая головой и не торопясь в дом, куда веселыми медвежатами убежали близнецы. Подышав волей, побрел к себе. Вика уже сидела за чаем. Сашка с Алешкой, расправившись с картошкой, грызли яблоки и пихали друг друга под столом ногами. По всему было видно, что это здоровые, резвые дети, с хорошим аппетитом. Глядя на них, Павлуня еще раз от всего сердца посочувствовал и толстому Модесту и тощему Ивану. — А ты чего же? — равнодушно спросила Вика, отодвигая чашку и отдуваясь. — Чай вон остался. Павлуня засмущался: — Ничего, я потом, после… Не мог же он позволить себе жевать при даме! — Ну, как знаешь. Сытая Вика заняла свой пост у окна, голодный Павлуня вышел во двор. Он отыскал молоток, гвозди и, приставив лестницу, полез на крышу сарая. Здесь, высоко над миром, было тихо и морозно. Плыли облака. Сашка с Алешкой сидели в доме. Павлуня стал деловито тюкать молотком по крыше. Занятый работой, он не заметил, как на улице появился Модест. Супруг шествовал по самой середке совхоза, а за ним следили десятки глаз. Только услышав визг младших Петровых, Павлуня посмотрел вниз. Там Сашка с Алешкой валялись в сугробе, болтая ногами. А на крыльце такой королевой стояла Вика, что хозяин от восторга едва не загремел с крыши. Она была в шубке и шапочке, причесанная, умытая, с блестевшими глазами. — Ого, — промолвил парень, упуская молоток. Он с грохотом проехался по железу. Красавица подняла глаза. — A-а, вон он где! Ребята, лупи его! — Лупи! — закричали близнецы. Урча от удовольствия, они стали хватать снежные комья да ледышки и бросать их в Павлуню. Сама Вика тоже пустила в него снежком. При этом она так громко хохотала и так лукаво поглядывала, что парень, прикрываясь рукавицей, покраснел. Модест, не взглянув, не повернув кудлатой головы, чинно проследовал мимо. Вика оборвала смех. Сощурясь, глядела вслед супругу. — Крикнуть? — сочувственно спросил сверху Павлуня. — Балда! Она ушла в дом, сердито скрипя снегом. Хозяин спустился с крыши. У калитки стоял Женька. — Живой? — Живой пока, — вздохнул Павлуня. — А вон Модест пошел… Женька увидел непокрытую голову и без лишних слов кинулся за Модестом. Павлуня, помедлив, побрел следом. Когда он подоспел, Женька и Модест стояли друг против друга, сунув руки в карманы и набычившись. — Когда своих заберешь? — требовательно спрашивал Женька. А Модест, тряхнув баками, твердо отвечал: — Никогда! — Во как! А куда ж Пашка их денет? — А куда хочет! Хватит! Замучила! Я ведь тоже. Человек! Услыхав знакомую, крупно рубленую речь, Павлуня внимательно посмотрел на супруга. Тот осунулся, почернел, бакенбарды его измочалились. — Ничего, — сказал Алексеич Модесту. — Все как-нибудь… Бывает всякое… Модест пошел прочь. Женька хотел что-то крикнуть вслед ему и открыл уже рот, но Павлуня увидел соседку Груню, как на крыльях летевшую к ним. — Не надо! Пойдем! — сказал он Женьке быстро, как только мог. И зашагал первый, не оборачиваясь. Женька, возмущенно бормоча что-то, припустился за ним. Горячо стал он убеждать товарища «выгнать эту выдру обратно к Моде», а Павлуня молчал, смотрел под ноги и размышлял длинно: «Выгнать… Как это? Кошку не выгонишь, собаку жалко, а тут — человек…» — Нет! — сказал он с твердостью. — Я ее не обижу. Вытаращив глаза, Женька врастяжку простонал: — Ой, мама! Держите меня! Он в нее влопался! Павлуня пожал плечами. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ Поздно вечером Павлуня отправился в поход. Он прошагал мимо клуба и музыкальной школы, миновал последние дома, ступил на поле. Пробороздив его прямиком, вошел в совхозную теплицу. На поле лежал снег, свистел над ним ветер, а в теплице было тихо, по-весеннему пахло распаренной землей и травой. Тень ворохнулась в углу. — Кто? — Я, — ответил Павлуня. — Мне бы, дядя Силантий, гвоздичек. Парочку. — А троечку тебе не надобно? — Сторож, вытягивая шею, приблизился шагов на пять. — Это ты, Пашка? — признал он. — Зачем тебе и вдруг цветы? — Нужно, — сказал парень, оглядывая теплицу. — Мне бы белую и красную. — Иди завтра в бухгалтерию, выписывай счет, плати деньги, как все люди… — начал было сторож скрипуче. Но Павлуня с укором перебил его: — Завтра поздно будет! Завтра я выпишу, а цветы сейчас, а? Дед почесал затылок. — Дата, что ли? Павлуня кивнул. Сторож, кряхтя, доверил ему ружьецо, велел стоять тут и никого не пускать, а сам направился куда-то в угол теплицы, в заросли. Вернулся оттуда не скоро, торжественно протянул четыре гвоздички — две белые и две красные. Сам стоял в сторонке, любуясь цветами и Павлуниной радостью. — Давай, что ли, в газетку заверну, чтоб не замерзли. Дед старательно закутал тонкие, но такие живые, упругие стебли. Потом Павлуня долго упрятывал цветы под ватник, к самому животу, а упрятав, сказал с чувством: — Спасибо, дядя Силантий! Дома он прокрался в комнату матери, где безмятежно спали гости, и поставил цветы на стол, в вазочку. Улыбаясь, лежал в темноте, дожидался утра. Утром, едва успел парень натянуть брюки и рубаху, как к нему вошла, шлепая туфлями, Вика, вставшая сегодня необыкновенно рано. Лохматая, в потрепанном халате, она была похожа на молодую красивую ведьму с гвоздиками в руках. Нюхая цветы, спросила: — Ты? Павлуня смущенно кивнул и закраснелся: — С днем рождения тебя.