— Да-а? Как узнал? — Сама ты ведь… Число все спрашивала… Тринадцатое сегодня… Лицо ее мгновенно преобразилось — стало резким, глаза блеснули, сжались губы. — Трина-адцатое, — протянула она. — Ну, миленок, погоди… Вика приказала Павлуне «чертом лететь за водой». — На работу мне, — виновато сказал он. На это гостья пренебрежительно ответила: — Обойдешься. Пока хозяин бегал за водой, пока искал Вике тряпку да мыло, часовая башня в комнате Марьи Ивановны отбухивала свои полновесные минуты. И как ни спешил потом Павлуня, все равно у мастерской он появился позже всех. Женька метнулся к нему: — Ну как твоя мадам? Не сбежала? — Да нет… Павлуня вдруг беспокойно завертел головой: — А Модест, Модест где? — Там он, — указал рукавицей Женька. — В мастерской, на ремонте. Павлуня поспешил в мастерскую. Там, на яме, застыли трактора, неторопливо копошились люди в черных халатах. У крайней машины сосредоточенно работали Модест, Боря Байбара и Саныч. Странный вид имел этот трактор без гусениц и кабины. Двигатель его стоял отдельно на стенде, поблескивая смазкой. Модест оглянулся. — Пришел, — смущенно пролепетал Павлуня. Модест молчком полез в смотровую яму, под свой трактор. Напрасно Алексеич, присев на корточки, силился увидеть между катками его лицо. — Поезжай на склад — гусеницы привезли! — отдал приказ новый звеньевой. — Нажили начальство на свою голову! — сказал Женька, а Боря подмигнул. — Ладно, поехал я, — легко вздохнул Павлуня и, прихватив с собой Женьку, отправился выполнять приказ. И весь день работалось ему здорово. Несколько раз забегал бригадир, спрашивал, как настроение у нового звена да как идут дела. Это было приятно. Заглянул «сам» и, не разглядев маленького Модеста в яме, кинулся шуметь на всю гулкую мастерскую, а когда звеньевой выглянул — смущенно притих и ушел. Женька смеялся, остальные — нет. День прошел славно, и вечер нагрянул неожиданно. Ребята, сполоснув руки и скинув робы, выходили на улицу без слов. Женька был очень доволен: они немало поколесили с Павлуней с утра — съездили на склад, в хранилище, еще в два-три места. Раньше Павлуня давал ему «покрутить» руль только на ровной, пустынной дороге, на малое время и без тележки. А сегодня Женька накрутился так, что чувствовал, как потяжелели мускулы на руках и приятно побаливали. Принимал он и самое деятельное участие в ремонте — тут больше помогал языком, чем руками. У клуба разошлись. Павлуня с Женькой остались вдвоем. Они настороженно посматривали на окна Павлуниного дома — в них горел свет. — Тут! — сплюнул Женька. — А ну, поглядим! — И он зашагал с видом самым решительным. Вика сидела за столом, складно одетая, лихо подкрашенная, очень красивая и злая. Стол был накрыт той самой снежной скатертью с цветами по краям, которую Пашкина мать берегла пуще кошелька и на которую всегда сверху стелила пленку, чтобы не замарать. Теперь же прямо на скатерти, на нетронутом снегу, красовались закуски и вина. Поблескивали тонкие рюмки — гордость Марьи Ивановны. Она дрожала над ними мелкой дрожью и никогда на стол не ставила. Распластанная банка бычков в томате успела наследить, и Павлуня хмуро смотрел на желтые лужи. Женька ничего не замечал, кроме торта, который возвышался посреди стола. Нацеливаясь пальцем, он быстро спросил: — Вкуснотища небось? — Убери грязные лапы! — отрезала Вика. — Не время! — Какие же они грязные? — обиделся он. — Соляркой пахнут! Не по тебе аромат, мадам заправщица? — Пошел к черту! — отвечала она, становясь у занавески. Вдруг Вика встрепенулась и бросилась к столу, поднимая ветер платьем: — Мужики, садись! Идет! — Нет уж, — отвечал злопамятный Женька. — У нас руки грязные. А Павлуня ничего не сказал — он смотрел на дверь. Что-то долго осиливает Модест четыре ступени, что-то медленно вытирает он ноги. Наконец вроде бы стукнуло в сенцах. — Входи! — Вика подмигнула парням: — Сейчас я ему, милому, дорогому… Глаза у нее заблестели, Вика стала похожа на большую кошку, только с крашеными когтями. — Входи, мы не кусаемся! — еще раз весело крикнула она и закусила губу в нетерпении. Женька подбежал к двери, распахнул ее — вошла кошка. — Эй! — крикнул Женька в сенцы, ему ответила пустота. Он бросился к окну и успел разглядеть под фонарем непокрытые кудри Модеста. Супруг медленно удалялся. Женька сказал с большим ехидством: — Нету принца. Зря готовилась, графиня! Вика сквозь зубы пробормотала: — Какая скотина! Букву «с» она выговаривала долго, со свистом. Парни укрылись от греха в Павлуниной комнате. Сидели, тихо пересмеиваясь: слушали, как за подрагивающей перегородкой ходит и ходит Вика. Часищи в комнате Марьи Ивановны давно пробили десять, а она маялась, как пантера в клетке. Вот как будто утихла. Женька просунул голову в дверь и замер: Модест пришел! Он стоял теперь перед женой, комкал рукавицы. Непокрытая голова была в снегу — за окнами начинала вертеть свою карусель метелица. Женька притворил дверь, но разговор все равно был слышен хорошо. Тонкая перегородка пропускала каждое слово, малый вздох. — Вот пришел… — сказал Модест. — Прости уж. Не могу я. Без тебя… Совестливый Павлуня хотел отойти подальше от стенки, но не успел, огорошенный неожиданными словами красавицы. — Поздно, мил дружок, — медленно выговорила она. — Поздно прилетел, голубь сизый. Замуж я собралась. — Што? — выдохнул Модест и засмеялся. Однако смех его тут же прервался. — Да за кого?! И Вика невозмутимо ответила: — За Пашку Алексеича. — Чушь какая… Пашка, и вдруг жених… — А чем он хуже тебя, — устало сказала красавица. — По крайней мере, человек тихий… Женька уставился на Павлуню, тот рот раскрыл от удивления. За стеной молчали. Скажи Вика свои слова громко, с визгом — не поверил бы Модест, но она произнесла их так деловито и скучно, как будто дело было давно решенное и обжалованию не подлежало. — Мне поговорить бы… с ним… — выдавил Модест откуда-то из живота. Павлуня, пошатываясь, направился к двери. — Не ходи! Он не в себе! — хотел удержать его Женька, но Алексеич вырвал руку и появился перед супругами. — Ты?! — спросил Модест и больше ничего не мог выговорить. Павлуня взглянул на Вику. Она показалась ему такой печальной, что сердце у парня сжалось. Он вздохнул, опустив голову. — Точно, — сник Модест. — Ай да тихоня! Супруг вскинул голову, пытаясь заглянуть ей в глаза — они были сухие и злые.