— На ферме? — удивился Ефим Борисович. — На ферме. Трубка задышала чаще, Бабкин дожидался. Наконец директор настороженно спросил его: — А зачем ты? — Надо кому-то, — угрюмо ответил Бабкин. — Тут вон мешки с комбикормом лежат. — Ну-ну, — пробормотал директор после короткого молчания, и голос его вроде бы потеплел, оттаял. — Ну ладно… Как ты там? — Ничего, — сказал Бабкин. — Только за Пашку боюсь, один он поехал, вы его там встречайте. — Встретим! — откликнулся Ефим Борисович. — Как вода? Бабкин посмотрел в окошко: там проступало небо. Движок раз-другой хлебнул, чихнул и замолк. Погасли фонари возле фермы, и сразу стало видно, какой славный да розовый приходит рассвет. Под небом ни дорог, ни мостов — одно сплошное море, тоже чуть розоватое, тихое. Торчит посреди разлива одинокая ветла. Грачи бросили ее, остались только их дырявые сиротские гнезда. Прямо по ширине плыл поселок с магазином, плыл завод со своими трубами. Плыла к телятнику лодка. — Вода нормально, — отрапортовал Бабкин Ефиму Борисовичу и тут же положил трубку. Он стал у окошка, слушая шлепанье осторожных весел. Повертел головой: чем бы в случае чего отбиться, — поднял старую лопату. Лодка была большая, как барка. В ней спиной к Бабкину сидела женщина, широкая в плечах, умелая на веслах. Она погнала лодку прямо в распахнутые ворота. И тут, похолодев, Бабкин узнал ее. Он спрятался в тени, за вытяжной трубой, и слушал, как внизу гулко гремит лодочная цепь, как скрипит лестница. Женщина не остерегалась, вошла уверенно, как в свой сарай, и сразу с маху вскинула на спину мешок. — Тетя, — хмуро спросил Бабкин, выступая из темноты, — а вы сюда клали? — Ой, мама! — Его родная тетка выронила мешок и присела, боясь оглянуться. Вот потихоньку из-за плеча показался ее глаз — большой, темный. Заморгал. Узнав племянника, тетка захохотала, облегченно бухаясь на мешок. — Мишка! Это ты! А я-то, дура, испугалась! Она, покачивая головой, деловито ухватила мешок за уши, но с другой стороны в него клещом вцепился Бабкин. — Ты чего? — удивилась тетка. — Ничего! — Бабкин вырвал мешок, отволок его на место, вытер лоб. Ему стало очень жарко, и он, распахнув окошко, далеко высунулся на волю. Вода подступила близко. Из черного зеркала сердито и взъерошенно смотрел на Бабкина ранний мужичок семнадцати лет, курносый и скуластый, в большой шапке. За спиной у него родился кошачий шорох. Бабкин оглянулся — тетка суматошно волокла комбикорм к выходу. — Тетя! И так мне хоть на улицу не выходи. — Штой-то? — спросила она, подняв толстоносое лукавое лицо. — А то сами не знаете… Поглядите, как вас у конторы разрисовали. — Ого! — рассмеялась тетка. — Видала. — Смех у нее был не деланный, а настоящий, живой, здоровый. — Напугали дураки, как же! Бабкин послушал, как она хохочет, а потом, глядя на нее прямо, спросил: — Тетя, а за что вы Женьку, Лешачихиного сына, поили тогда? Ведь не задаром? — Не! — Тетка вспомнила что-то приятное и опять заулыбалась. — Не задаром! Я целую зиму пестрого боровка комбикормом баловала. — Вот как, — задумчиво проговорил Бабкин, а тетка, воодушевляясь, продолжала: — Помнишь, Женька тогда возчиком работал, совхозные корма подвозил? Продать уговаривала — никак не хотел. Знаешь, на чем сошлись? — Тетка ударила себя по бокам крепкими ладонями: — За паршивого щенка три мешка отвалил! — За какого щенка? — Да понимаешь, — радовалась тетка, — нашла я в поле щенка, несу его и думаю: «Зачем он мне?» А тут — Женька. Ну и сговорились! Он жалостливый оказался, вроде тебя. Я ему щенка, он мне — корма. «А то, говорю, утоплю!» Он и напугался. Ну, на радостях я ему и поднесла стаканчик, чтобы не забывался. Длинная речь утомила ее, она вытерла пот со лба. Бабкин покачал головой. — Подлая вы, тетя, — убежденно сказал он и вдруг рассердился: — Брось мешок, а то по шее тресну! — Подавись! — багровея, закричала могучая тетка своим тонким злым голосом. — Несознательный ты! Я вас с Пашкой кормлю, пою, растю, а ты!.. Дурак! Бабкин так посмотрел, что тетка мигом изменила тон: — Ну, Миша, мешочек, а? Все одно — валяются. Бабкин молчал. — Ладно, — неожиданно согласилась тетка. — Не хочешь — не давай, все равно светло уже, люди увидят. И не дуйся на меня: я отходчивая. Не бойся собаку, которая лает, а бойся, которая кусает. Это была любимая теткина присказка. Тетка поехала обратно. Прогоняя лодку мимо окошка, она погрозила племяннику кулаком. Кулак у нее — красный, налитой, зубы — белые, здоровые. Бабкин схватил полновесную кормовую свеклу, поднял ее над головой, швырнул. Рядом с лодкой вырос белый столб и опал. Тетка взвизгнула. Бабкин довольно хмыкнул и отошел от окна. Послышался рокот мотора. Лодка подходила к скотному двору. В ней сидели старик с ружьем и в тулупе, Трофим и братец Павлуня. Старик бесстрашно развалился на переднем сиденье, Трофим приловчился у мотора, вытянув деревянную ногу, а в тихой безопасной серединке угрелся братец Павлуня. Он улыбался Бабкину. Улыбка у братца появлялась не часто, была она тихой, застенчивой, как и весь Павлуня с ног до головы. Очень подходили к такой улыбке его добрые глаза и светлые пуховые волосы. — Нормально? — спросил Трофим, подгоняя лодку к стене. — Все в порядке, — ответил Бабкин, спускаясь. На его место, застревая тулупом, полез дед Иван. Потом ему долго подавали хлеб, огурцы, ложку, соль, керосинку, ружье и многое другое. — Дед, — спросил Трофим, — ты что, зимовать собрался? — А вот в одна тыща девятьсот, как сейчас помню, третьем годе вода месяц стояла, — невозмутимо высказался дед Иван и махнул рукавицей: — Валяйте! Бабкин отпихнул лодку, Трофим дернул шнур стартера, горячий мотор взревел, они понеслись над полями, над размытыми парниками и огородиками, мимо странно укороченных столбов, на которых горестно сидели сутулые галки да вороны. — Чего ты тихий какой-то? — Соскучившийся Павлуня, мокроносый от холодного ветра, ластился к Бабкину, заглядывал ему в глаза, совал в руку хлеб: — Пожуй, а то всю ночь ведь… И не страшно? — Страшно. — Бабкин медленно жевал хлеб и не чувствовал его. Миновали Климовку и поплыли к теплицам. Бабкин оживился. Пока он сидел на тихой старой ферме, тут, на главном направлении, развернулись большие дела. Молодняк из новых телятников вывозили на громадных военных машинах. Машины эти возвышались над водой, как зеленые катера, и шли одна за другой. Гусеничные тягачи, тоже зеленые и мощные, подходили к тонущему складу. На них прямо с крыши люди сваливали мешки с удобрениями. Висел над половодьем вертолет. Бабкин завертел головой. Вот это работа, вот размах! Это тебе не климовский клин. Тут есть где человеку развернуться! ВРЕШЬ, НЕ ЗАЛЬЕШЬ! Лодка мягко ткнулась в свежую земляную насыпь. За ней сверкали крыши теплиц, слышались голоса людей, рокот моторов. Высоко на мачте хрипел и булькал громкоговоритель. Вот он прокашлялся и разразился веселой чистой музыкой. Бабкин удивился и полез наверх. Сверху он увидел людей. Их было много, они сновали возле теплиц, навозных куч и дерновой земли. Сперва беготня девчонок с носилками, трусца бабушек с корзинками у живота показались Бабкину бестолковыми, лишенными смысла и цели. Неуместными были веселые лица девчат, их безответственный смех и выкрики. Приглядевшись, Бабкин с изумлением заметил, что и бабушки-пенсионерки, щеголявшие в солдатских бушлатах своих внуков, и нестарые женщины в звездных ремнях сыновей тоже работали без сердитой раздражительности, а задорно и лихо. Видно, людей так будоражила необыкновенность всего происходящего, что даже бабушки озорничали. Увидев на гребне плотины Бабкина, они закричали тоненькими голосами: — Бабкин! Иди сюда! Тебя только, милок, не хватает! — Бабкин! — сердито крикнул совхозный комсорг Боря Байбара. — Чего стоишь? Помоги! Они залезли на крышу котельной и еще выше — на железную теплую трубу и на ней, на скобе, крепко привязали плакат: «Врешь, не зальешь!» Плакат был яркий, видный далеко. Бабкину он понравился. А река заливала. Она протыкала в свежей насыпи иголочной толщины дырочки, протискивалась в них сперва белой волосяной струйкой, потом вдруг широким ручьем, а потом норовила навалиться всей мощью, смять, смыть, опрокинуть. Оседала глина, шуршала, сбегая вниз, щебенка, девчата с визгом бросались закидывать промоины землей. Девчонками командовал Иван Петров. Правая сломанная его рука была закована в гипс и висела на перевязи на шее, зато левой он махал вдвойне, шумел, горячился, и, видно, его радовала такая веселая общая работа. Столкнувшись с Бабкиным, он зашумел грозно: — A-а, это ты, чертенок! Куда мое ведерко подевал? Бабкин не обиделся, он засмеялся — ему тоже было хорошо в этом живом людском круговороте. Он бегал с носилками, подгоняемый веселой музыкой с мачты и ярким плакатом с трубы, швырял с лопаты песок. К вечеру люди устали, а река, дождавшись случая, ударила в насыпь с новой силой. Ей крепко помогал ветер. Сразу в нескольких местах зашумели промоины. Девчонки и бабушки сбились в тоскливую кучку. — Плиты! — догадался Бабкин. — Тащите плиты! Бетонные тяжелые плиты лежали у теплиц вместо дорожек в грязную пору. Их сейчас залепили глиной, затоптали, засыпали песком и щебнем. Бабкин, простукивая ломом, нащупал край плиты и, крякнув, поддел ее. В одну минуту плиту выковырнули из чавкающей грязи, положили на лопаты, пронесли и пришлепнули самую яростную промоину. А воспитательницы детского сада с криком «берегись!» уже тащили новую плиту.