— Может, чего надо, а? — спросил он. — Помочь чем? — Уезжай, парень! Бабкин затряс головой, и доктор устало рассердился: — Трогай, тебе говорят! Еще успеешь за нами вернуться! Бабкин побежал к выходу. В проходе заплескалось. Бабкин поднял голову и остановился. Навстречу ему с огромным ножом в руке размашисто шагала старшая телятница, глазастая и тощая бабка, по прозвищу Лешачиха, в телогрейке, перетянутой солдатским ремнем, в резиновых сапогах, из-под платка выбивались сивые старушечьи волосы. Лешачиху боялись. Ее черного глаза опасались в деревне, и младенцев ей не показывали. А когда шла она по деревне, сутулая, длинная, с папиросой под ведьминским носом, молоденькие девчонки, примолкнув, сторонились ее. Лешачиха начала курить после смерти своего мужа, ветеринарного фельдшера. Сперва тянула тайком от людей. Но когда угодил в колонию ее единственный сын, засмолила в открытую. Она ни с кем особенно не дружила, не имела и врагов, кроме тетки Бабкина, про которую сразу же после суда сказала: «Убить ее, проклятую, мало!» Теткина вина не была доказана, однако в совхозе упорно поговаривали, что именно она напоила малого самогонкой, после чего Лешачихин Женька и подрался в совхозном клубе в безобразном пьяном виде. В том же клубе мальчишку и судили. Показательно, на виду у всех, чтобы другим повадно не было. Когда зачитали приговор, Лешачиха громко сказала, обращаясь к бабкинской тетке: — У тебя зимой снега не выпросишь, так за что ты моего Женьку поила? За что? Женьку увезли, а тайна осталась. Люди стали забывать про все это, только Лешачиха крепко помнила и нехорошо смотрела на тетку из-под темных бровей. — Ты?! — спросила она теперь теткиного племянника. — Ты зачем тут? Она с маху всадила нож в деревянный столб. Нож, подрагивая, зазвенел. Бабкин понял, для кого он может понадобиться, и, оглядываясь на дверь родилки, поежился. — Может, лекарства какие привезти? Я быстро! — Иди ты к своей постылой тетке! — ответила Лешачиха. По воде, по звездам раскатывался голос Трофима: — Ба-абкин! Эй, Бабкин! Где ты там? — Оглох, что ли? — пробормотала Лешачиха. — Тебя зовут. Бабкин залез в кабину, включил фары. Возник молочно-голубоватый коридор, за которым дрожало, чернело, подступало неведомое море, глухое и жуткое, и на сто верст вокруг. А на санях, в соломе, пригревшись, терпеливо лежали телята. Трактор двинулся, медленно, вперевалочку, пугливо похрапывая на воду. Его железные бока била дрожь. Сзади плыли сани. Когда немного отъехали, Бабкин оглянулся. Посреди разлива стыли огни: четкие, острые — это на столбах у фермы, длинные, дрожащие — их отражение в реке. Вокруг огней была плотная ночь. И вдруг все утонуло во мраке — и огни, и их отражение. Бабкин остановил поезд, вылез на крыло. — Эй! — закричал он, приложив ладони к губам. — Что случи-илось?! Ответа не последовало. Тогда он развернулся и тронул обратно. Его встретила Лешачиха с коптящим керосиновым фонарем в руке. — Свет отключили, — кратко сообщила она. — А движок не заводится. Ферма была старая, кое-где чернели щели, бока у стен выпирало, Трофим не успевал ставить подпорки. Подгнивали и падали столбы, их опять поднимали, привязывали к бетонным трубам. Новых столбов Трофиму не давали — ферму собирались ломать. Трофим упирался. «Я эту ферму своими руками создал, а вы — ломать. Я здесь свою молодость положил, а вы — сносить!» Он наскреб фанеры, досок, гвоздей и сам вместе с животноводами заделывал дыры на скотных дворах. Когда случались перебои со светом, тоже не унывал. «Ничего, — утешал он телятниц. — Мы двадцать лет назад и вовсе без электричества работали, а тут — чепуха! Продержимся!» Трофим раздобыл где-то списанный движок и поставил его в кирпичном пристрое с длинной железной трубой. И пока директор возводил в совхозе новую котельную — первую такую в области, Трофим с какой-то самодеятельной бригадой мастерил свой электросвет уровня двадцатых годов. Движок иногда заводился, и тогда загорались на ферме мигучие лампочки. Чаще старый дизель работать не хотел. БРАТЕЦ ПАВЛУНЯ Бабкин подошел к пристрою, заглянул. Кто-то ходил возле движка, монотонно и безнадежно громыхал молотком по железу. Испуганно дрожал на гвозде фонарь. — Кто? — спросил Бабкин в черную дыру. Из дыры вышел человек. По зябко поднятым плечам Бабкин узнал в нем братца. Бывало, в детстве звонко неслось по вечерам из теткиного окна: «Павлуня, домой!» Так и остался братец Павлуней в свои восемнадцать лет. — Это ты, — тихо обрадовался Павлуня. — А это я… Я тут… Да все никак… Как всегда, он говорил невнятно, словно ватой давился. И, как всегда, Бабкину стало жалко его, одинокого да голодного. Он вытащил из кармана кусок булки с колбасой, протянул его братцу, а сам полез копаться в движке. Над ним чавкал и хлюпал Павлуня, у которого еще с детства вечно что-то мокло на лице — то глаза, то нос. Мальчишки так и дразнили его: кто мокреньким, кто сопливеньким. — Не сопи! — приказал Бабкин. — Холодно ведь, — отозвался Павлуня таким ознобистым голосом, что Бабкина самого затрясло. — Лезь ко мне в кабину, — сказал он братцу. Заплескалась вода, хлопнула дверца трактора, потом взревел мотор — Павлуня нагонял к себе тепло. Бабкин тем временем вывернул свечу зажигания, прочистил ее, закрутил на место. Поплевав на ладони, дернул шнур пускача. И сразу же резко затрещало в кирпичном сарае, затряслась длинная труба, заходило ведерко по полу. Бабкин перевел рычаг. Пускач тяжело завертел холодный тяжелый дизель. Вот и знакомый хлопок — двигатель чихнул раз-другой, старчески и сердито, потом «схватился» и повел ровную басовитую песню. Бабкин включил рубильник — замигала лампочка в пристрое, заколыхались огоньки на уцелевших столбах, засветились желтые окна. И везде — под окнами, у стен, возле пристроя — заблестела вода. Бабкин побежал в родилку. Там стояли измученные люди и смотрели на крошечную, мокрую и такую же, как мать, пеструю телочку. И хоть видели люди это маленькое чудо в который раз, но все равно, радостные, умиротворенные, они покачивали головами, бормоча удивленно: «Сосет… Ишь, шустрая». И Бабкин тоже стоял, тоже смотрел, причмокивая губами, словно хотел помочь детенышу поскорее набраться добрых сил. А вокруг уже вовсю бежали ручьи, выносили из родилки солому, вымывали последнее тепло. — Скоро движок зальет, — сказал Бабкин, прислушиваясь. Он бережно принял на руки завернутую в полушубок коровью дочку. От нее, как от всякого младенца, пахло молоком. Звездочка потянулась следом. — Пойдем, пойдем, милая, — приговаривала Лешачиха, обнимая корову за шею и поглаживая ее. Звездочка покорно брела, тяжело раздувала натруженные бока. Спотыкаясь и скользя, она доковыляла до саней. Колени ее подломились, корова ткнулась ноздрями в солому. — Давайте все вместе, — сказала Лешачиха. И всем народом, кто ухватив корову за рога, за шею, кто подталкивая сзади, втащили ее на сани. Шумно дыша, улеглись и сами среди телят, в шуршащую теплую солому — и доктор, и телятницы, и Лешачиха. Малый народец в санях был ласковый и доверчивый — сразу потянулся сосать руки, тыкаться мокрым носом в людские лица. — Обрадовались, — добродушно отмахивались телятницы. Лешачиха заботливо укутывала полушубком новорожденную, подтыкала соломку ей под бока. Бабкин хотел помочь, но Лешачиха, отодвигая его руку, сказала угрюмо: — Ничего… Обойдется. Поехали. Павлуня, высовываясь из кабины, тоже хотел сказать свое, весомое, но у него, как всегда, вышло что-то несвязное и бестолковое. — Поехали, поехали! — торопил доктор. — А то ведь не выберемся. Бабкин оглянулся. Ферма тонула, словно корабль, со всеми своими огнями и парусами. — Пашка, — ласково сказал он, обращаясь к братцу в кабине. — Видишь столбы? Вот по ним и держись. Павлуня собрался было длинно возразить, испуганно замахать руками, но Бабкин прихлопнул дверцу: — Двигай! Минуты три понадобилось Павлуне, чтобы все осмыслить и понять. Наконец поезд тронулся. Поплыли сани, метнулись по черной воде живые лучи фар, отыскали среди половодья отполированные временем черные столбы, уже заметно утонувшие. Бабкин остался совсем один. ТЕТКА В ЛОДКЕ Пока движок тарахтел и давал свет, Бабкин хозяином обошел ферму. Все, что могло уплыть, люди вывезли. В красном уголке не осталось ни стола, ни стула, только в углу валялась забытая фотография: на траве сидят телятницы и улыбаются. Все, кроме Лешачихи. Она пристально смотрит на Бабкина. Парень вздохнул и поднялся наверх. Здесь, на высоком чердаке, стоял комбикорм в мешках, в углу лежали новые метлы, лопаты. Сюда же Трофим притащил телефон и протянул следом длинный провод. Бабкин обрадовался и схватил трубку. — Кто? — спросил директор Ефим Борисович Громов. — Я, — ответил Бабкин. — Бабкин.