— Сам ты пар еле держишь! Карпыч не стал орать в ответ — побрел на свою шлюпку. — Слышь-ка, Карпыч! — устремился за ним отец. — Жалко, — сказал Саня, и Гриша рассеянно поглядел на него, впервые, должно быть, не зная, что теперь делать и куда плыть. День и другой промелькнули, как в кошмарном сне. Про перекатовцев словно забыли, и они то слонялись по палубе, то болтались по берегу, вчера еще такому желанному, а сегодня неуютному, пыльному, то бегали по начальству — вместе или поодиночке, и даже выдержанный Иван Михайлович кричал у кого-то там в кабинете и бухал кулаком по столу. «Плохо, — думал Саня, шатаясь вместе со всеми по горячей палубе. — Хоть старое корыто, да свое, обжитое…» И зорким, приметливым глазом подмечал, как по-хозяйски, словно старый дед, ходит вечерами Гриша по пароходу, проверяет, все ли на месте, — а чего теперь ходить? И как Иван Михайлович без стука прикрывает за собой двери — к чему их теперь беречь? И повариха тетя Дуся поливает свои кактусы-фиктусы, насаженные где только можно, — куда их теперь, бедных? И ребята, жалея тетю Дусю, не суют больше в цветочные горшки окурки — чего жалеют? И Карпыч, ворчливый, бестолковый Карпыч, не слезает с любезной шлюпки — даже брезент на том месте засален его штанами… Сиди, Карпыч, досиживай… Куда ты пойдешь без своей шлюпки? «Дом, — глядит Саня на Карпыча, — это тебе не станок и завод — отработал, ушел… Дом — это весь «Перекат», с его колесами и шипом. И как же сломать дом?» — Чудаки! — говорил с берега тот самый добрый начальник, который пригрел тогда Саню. — Вот чудаки! Новый теплоход получите, новый! И смотрел сердито на Саню. «Новый! — поеживался мальчишка. — Значит, необжитой и холодный, с неизвестным характером». — Нет уж, ни к чему мне новый! — отвечал начальнику Карпыч. — Кто куда, а я на берег! И Саня, остро жалея старика, понимал, что некуда податься Карпычу: не нужен он на теплоходах, не нужен на берегу — только к супружнице своей, к бабке кочегаровой… — Может, на завод? — тихо спрашивал отец — не первый раз спрашивал. Карпыч трясет головой. И Саня видит, каким страшным и чужим кажется старику этот неведомый завод, милый и понятный его отцу. — А ты? — неожиданно спросил отец сына, Саня пожал плечами: — Не знаю… Он и вправду не ведал, куда теперь девать себя. Может, по Гришиному совету на речной флот? Отец осторожно поглядывал: — А по моей линии? «А школа?» — с тревогой подумал сын. Впервые подумал за эти дни и вспомнил: берег, Сосновка, улочка, а по улочке — пятки врозь, носки вместе — ковыляет старушка Утятична, математичка. «A-а, Саня, — блеклыми добрыми глазами помаргивает Утятична. — Ты, слыхала, школу бросаешь? Зря, зря… Ты же такой способный к математике…» Вот и весь разговор — краткий, беглый, дорожный. Думал, забыл, а надо же — запал в душу, вспомнился. — А может, я еще к чему способный? — бормотал Саня, шатаясь по «Перекату», натыкаясь на людей, которых вдруг оказалось что-то очень много — так и путались под ногами, засматривали в лицо ошалелыми глазами, растравляли душу. Они стояли последние грустные вахты. Спускали пары, чистили топки, и Карпыч, хлюпая носом, ворчал: — Чего чистим-то, чего прибираем! Будто не все равно, какой он на слом пойдет! Володя мрачно поддакивал: — Верно… Как покойника обряжаем… И Сане тоже казалось: похож пароход на мертвеца. Холодный, ко всему безразличный, сделался он до неприличия гулким и гудел под ногами, как пустая железная бочка. И однажды вечером пришел «Перекату» конец. Команда, собрав немудреные вещички, сошла на берег — не на тот, что с большой буквы, желанный и долгожданный, а на обычный, в меру замусоренный, в меру зеленый. Ребята простились с пароходом и постояли на берегу, как возле свежей могилы, потом, не оглядываясь, потянулись гуськом в контору. Начальство давало каждому по десять суток отпуска, пока не придет новое судно. — Может, к нам пока погостить? — приглашали ребята Саню и его отца. Володя не приглашал: не было у него дома, жил в общежитии. — Может, ко мне? — дольше всех тряс отцову руку Карпыч. — Поглядишь, как живу… — И вздыхал: видно, глядеть-то было не на что, кроме старухи. Не пошли ребята и к Сергеевым — отца ли стеснялись, свои ли были у них дела. Даже Володя не пошел, хоть и звал его Саня горячо. «Ты виноват», — косился Саня на черный пароход: это он, уйдя, разъединил народ — каждый стал сам по себе. Когда-то будет новый, когда-то привыкнут люди к своей машине, к шлюпке, к цветку. — Спасибо, — отвечал Саня на приглашения, обегая товарищей спотыкучим взглядом. — Только нам домой… Домой… Отец стоял в сторонке, размышляя, видно, о новом своем доме, который, верно, будет таким же гулким и пустым, как новый неведомый теплоход… — Сергеев! — Иван Михайлович сунул Сане листок. — Дня через три явишься! До встречи! Адрес мой! Помахали друг другу, разошлись. «Семка?» — напрасно вертелся Саня. Не было Семки, тихо удрал. Ни Гриши, ни Володи, ни Ивана Михайловича — стоял в одиночестве Карпыч с рюкзаком. — Если надумаешь, — сказал отец, — я всегда рад… — И ты, — издали кивал старик. — Ежели что — завсегда… Слышь, Санька! — Слышу, Карпыч! Заходи! — И ты… Ежели что… Карпыч потащился. Спускалось солнце, силуэт парохода четко выделялся на розовом. — Жалко, — искренне сказал отец. — Хорошие люди… Жалко… А Саня все смотрел и смотрел, то на Карпыча, бредущего берегом, то на «Перекат» и неведомо кого больше жалел — бедный пароходик или старика. Карпыч черный, сутулый, и «Перекат» такой же черный и такой же вроде сутулый, одинокий, без флага и огонечка. Замерли навеки усталые колеса, и отполированные плицы глядели уныло, как беспомощные руки рабочего человека, которым вдруг отказали в работе. — Посидим? — попросил Саня, и отец безмолвно опустился рядом с ним на траву. Саня вспомнил недавнее: солнечный день, жаркий берег и своих, которые, радуясь передышке, обгоняя и хватая друг друга, лезли в гору. Иван Михайлович не бежал, не хватал — шагал степенно, квадратно. Торопилась куда-то повариха. Сидел на бережке Карпыч, поплевывал, сосал сигарету. И на всех с завистью поглядывал Семка-матрос: он на вахте, не выплакал себе берега. Потому сердился на всех, даже на Саню, которого называл тогда другом. А мимо шли пионеры. Остановились, сбились в кучу, и двое самых деловых полезли по трапу на палубу. «Стой, куда!» — заорал, замахал руками Коркин, и Саня почувствовал, как приятно Семке орать и не пускать. «Да ладно тебе», — нахмурился он, и мальчишки с трапа и с берега заверещали, чуя поддержку: «Пусти, дяденька!» Коркин довольно засопел и, хоть не положено, пустил-таки ребят, сделал доброе дело. И через миг пацаны лазили по пароходу. Зазвенел под любопытной рукой колокол, в рубке завертелся большой штурвал, сверкнуло стекло бинокля. Пароход стоял, присмирев: дети ведь! Зато волновалась толстая вожатая на берегу: «Ребята, не бузить!» Ребята и не бузили, а, все облазив, слетели на берег, хором закричали надутому Семке: «Спа-си-бо!» — Спасибо, — повторил теперь Саня. Отец встрепенулся, поднял голову — сын сидел, обняв колени. — Кому спасибо, Саня? Тот задумался. Ответил, глядя на «Перекат», уже слабо различимый в полутьме: — Всем… Людям… И ему тоже…