— Расходимся левыми бортами, — буднично говорит Володя, и Саня кивает: — Ага… А за спиной тихо волнуется отец: — Сань… Внизу раза два прохаживался Карпыч — поглядит наверх, на рубку, с отвращением плюнет и снова пропадет в дыре. На третий раз не пропал — подошел к борту: — Бабы… Мимо проносились байдарки, а в них загорелые девушки дружно посверкивали вёселками. Коркин засвистел, заплясал. Девушки помахали ему руками. — Погуди! — сунулся под Санину руку взволнованный Володя. — Ага! А ну еще! Иван Михайлович — человек солидный: не орет, не свистит, не гудит, вдумчиво разглядывает девчонок в черный бинокль. Так засмотрелись ребята — чуть на мель не влетели: попер пароход мимо белого бакена. — Эй! — недовольно оторвался от бинокля Иван Михайлович. — Купаться полезли? Володя, оттерев Саню, поспешно закрутил штурвал — сперва маленький, потом большой. — Фу! — оглянулся на помертвелого рулевого. — Вытащили! Вот наломали бы дров! — Сань, — усохший голос отца. — Пойдем, Сань! — Пойдем, — опомнился сын. — Спасибо, Володя… — Спасибо! — серьезно повторил отец, торопясь не в каюту, не в машину — опять на шлюпку, к Карпычу! 14 В Серпухове оставили «воз». Гриша сказал отцу: — Пока грузимся, можете с Саней на берег сходить. Тут не так далеко музей есть — домик Поленова, художника. На катере быстро обернетесь. Саня вспомнил, как ходили они к Поленову, про которого Володя сказал: «Удивительно солнечный художник». — Музей? — повторил простое слово отец, глядя на хмурого Коркина в новой тельняшке, на Ивана Михайловича, засовывающего рубаху в штаны. — А вы как же? — спросил он у Гриши. — А нам некогда — дела, — развел руками Гриша-капитан. — Коркин, ты не слышал? На место! — Да-а!.. — заныл было Коркин про берег, про больного отца, про нездоровую маму. — Про Нюрку, про Нюрку скажи! — поддел Карпыч, и Семка, пробурчав что-то, замолчал, испортив всем настроение. — Нет, нет! — поспешно отказался отец. — Спасибо! Пускай вон, — он кивнул на Коркина, — товарищ идет, ему надо, а мы… — Ничего! — рассердился Карпыч. — Этот товарищ каждый раз сбегает и спасиба не говорит! А ты, Петрович, иди и Саньку захвати — пускай поглядит! — А ты? — посмотрел на Карпыча отец. — Тоже вон устал-то… — Эх, Петрович! — Карпыч подошел к отцу, сдвинул кепку на затылок и стариковскими слезливыми глазами взглянул прямо в его недоуменные глаза: — Ми-лай! Только ты один и вспомнил! Только ты и сказал про Карпыча! Пожалел! Семка, не гляди ежиком! Пойдешь на берег! Ладно. Остаюсь! — Ой! — открыл рот Семка-матрос и посмотрел на Карпыча не ежиком — теленком. — Иди! — великодушным жестом обвел Карпыч пыльный берег с его ящиками, тюками и рулонами. — Иди, — с неохотой отпустил Гриша-капитан. — Только… — Через час буду! — крикнул уже с трапа Коркин, позабыв простое слово «спасибо». — Не расхолаживаться, — сказал оставшимся капитан. — По местам! Саня, идешь? Саня посмотрел на отца, отец — на Карпыча. Саня шагнул к борту, к трапу, к берегу, на котором, высоко на гребне, показалась знакомая фигурка Наташи. — Иди, иди, — понял его отец, а сам повернулся спиной к сыну, лицом к Карпычу. — Слушай, надо бы нам с тобой манометр… — За работу! — приказал Гриша, и народ разошелся по местам. Саня завистливо провожал взглядом Коркина — скользя и спотыкаясь, летел он наверх, подальше от парохода с его котлами и швабрами. Поравнялся с Наташей, сказал ей что-то на бегу, и девочка, посмотрев с минуту на «Перекат» и не заметив, видно, Саню, поплелась обратно — за горку. Саня вздохнул и отошел от трапа. Через полчаса к солнышку вылезли Карпыч с отцом — молчаливые, чумазые, чем-то очень друг на друга похожие. Саня пригляделся и понял чем — уверенной поступью, деловитостью. — А ты, Петрович, разбираешься! — провожал Карпыч отца в душевую. А тот отвечал: — А как же — рабочие мы с тобой люди-то! А после душевой, блаженно покряхтывая, розовые, распаренные, бродили по пароходу, и Карпыч длинно и бестолково разъяснял отцу насчет валов-шатунов. Саня хмыкал про себя. — А это зачем? — стал потихоньку встревать он в долгую Карпычеву речь. — А то для чего? — Для нада! — уже заводился старик и надвигал на глаза кепку. — Саня, — сказал отец. — Пошел бы вон… к Володе… — Да! Двигай! Нечего! — поддержал его Карпыч. — Тебе с нами, с дураками, неинтересно! Вот и топай к ученым! А уж мы тут одни как-нибудь… Пошли, Петрович! — Сергеев! — сказал Гриша. — Сбегай в контору — бумага там. Хотя… Погоди-ка… Вон Коркин несется. Часу еще не прошло, а Коркин уже летел обратно, размахивал какой-то бумагой и орал издали — сперва непонятное, потом различаемое: — Эй! Баржи-и-и! Наши баржи украли-и-и! Перекатовцы столпились на палубе: слишком уж нелеп был этот вопль в умиротворяющей полуденной тишине. — Баржи, капитан! — показал рукой Володя, и все увидели, как другой мощный буксир-толкач подцепил их баржи и ходом поволок мимо «Переката». Напрасно Гриша гудел, а Иван Михайлович свистал, как мальчишка, в два пальца — на него из высоко вознесенной рубки толкача презрительно смотрел молоденький капитан в белоснежной фуражке. — Не суетись! — Гриша с тревогой проводил глазами караван. — Вон Коркин бумагу тащит. Семка взбежал на борт, задыхаясь, кинулся что-то говорить капитану, Гриша остановил его жестом. Принял из потной ладони пакет, вынул казенную, с нехорошим хрустом бумагу, забегал глазами. — Вслух! — потребовал Иван Михайлович. — На́,— передал ему бумагу Гриша-капитан, и механик добросовестно, как делал он все на свете, жестяным своим голосом зачитал приказ по пароходству, и все начали переглядываться, а глаза у всех стали расширяться, плечи подниматься, а руки сами собой растопыриваться в стороны коромыслом: как же это так?! — Не-е, — жалобно проблеял Иван Михайлович. — Гриш… Не положено… Капитан словно очнулся от привычного слова, зло взглянул на механика и крикнул: — Что там не положено! Отходил свое «Перекат»! Под боек его, на железо! — Погоди-ка, — остановил эти не капитанские слова Володя. — А может, нам собраться всем да и к начальству? И прямо сказать: не позволим! Наш «Перекат» еще послужит: машина в порядке… — Да! — топнул ногой по железу Иван Михайлович. — Машина в порядке, — продолжал Володя. — И котлы… — Котлы-то худые, — произнес Карпыч, — пар еле держат. Скажи, Петрович… Гриша вцепился взглядом в отца — тот пожал плечами: — Мое ли дело?.. — Вот именно! — отрезал Гриша, а Коркин добавил: