— Вахта… Слово-то какое серьезное… А ведь и я когда-то… На вахте… — Ты не говорил, батя. — Все некогда было… Саня пересел на койку отца, обнял его. Отец задышал в сторону, будто выпивши. И заговорил тоже в сторону: — Извелся я без тебя-то… День нету, два… Дед Кузьмин говорил: «Не волнуйся», а как не волноваться-то — сын ведь… Потом совсем очумел… Пусто в доме, как в гробу… Понимаешь? — Понимаю. — Ну, и стал я бегать, искать тебя. Узнал, что плаваешь… Что при деле… Порадовался… Прости, коль сможешь… За то… — Да что ты, папка! Что ты! Все вот как хорошо! Спи, а? Спи, пожалуйста. Давай я тебя накрою… Вот так… Спокойной ночи… Забухал по лестнице, споткнулся: «Шарик!» Да, жалко Шарика, пропал… Опечаленный, выбрался под звезды, посмотрел на воду, на небо и подумал: «Папка…» И стало ему легче, стало спокойней, что пропали вечные думы-заботы, что тихо спит себе отец в его каюте, что утром вместе с сыном увидит он рассвет, вечером — закат, а коли встанет сейчас, разглядит и огоньки на берегу — такие далекие, дрожащие, аж сердце сжимается… В рубке Гриша и Иван Михайлович — спорят о колхозах. Один за штурвалом, другой — на спасательном ящике. Саня тоже садится рядом с механиком. Он не жил в деревне, не знает колхозов и потому не ведает, кто из них прав. «Хорошие люди! — думает Саня про Гришу и Ивана Михайловича. — Все-то их волнует, за все готовы драться, как за свое, собственное». Вон как Иван Михайлович раскипятился, разорался совсем без степенности: — Я говорю, надо любовь к земле прививать! У молодых, естественно! По-государственному думать надлежит! По-государственному! Как положено! Гриша отвечает кратко, в лоб, точно. Саня молчит. И ему хочется, чтобы в мире было все хорошо и спокойно, чтобы не стало бедных деревень и равнодушных хозяев земли. — Чтобы войны не было, — вслух произносит он, и ребята, притихнув, соглашаются. — И чтобы пили меньше! — набежал на новую тему Иван Михайлович, но тут приоткрылась дверка, всунулся чубчик: — Можно на огонек? Отцу тоже не спится, Саня хорошо понимает его. Подвигается, теснит неколебимого Ивана Михайловича. — Садитесь, — без особой любезности приглашает механик, и отец присаживается рядом с ним. Ребята, остывая, молчат, и Сани понимает: не хотят при постороннем. «Посторонний», — екнуло сердце. — А вот у нас в Коломне… — силится он оживить разговор, и тот помалу оживляется — только теперь он не такой, как раньше, а вежливый, натянутый, словно при гостях. Иван Михайлович старается подбирать слова поученей и совсем запутывается в своих «естественно» да «понимаете ли», а Гриша вообще отделывается одной-двумя фразами. Молчит отец: да и чем ему похвастаться? — А мой Сергей Петрович машину вот как знает! — заступается за него Саня и опускает голову — с такой ледяной вежливостью тянет Иван Михайлович свое: «Надо же-е!» — Ну, нам пора, — поднялся отец. — Проводишь, сын? — Провожу. Им на палубе лучше, чем в рубке: они вдвоем, без посторонних, можно говорить обо всем. Но не говорится. Не спрашивается. Только изредка два-три слова: — Туман-то, а? — Да… Как вата… И верно, пришел с рассветом туман, навалился такой густой и тяжелый, словно вплыли они в молоко. Пришлось остановиться, бросить якорь и «погудывать». Наконец взошло солнце, очистилась вода, обнажились плесы с черными вечными рыбаками. — Смотри, смотри! — то и дело высовывался Саня из кочегарки, приглашая отца порадоваться свежему утру, раннему солнцу. И досада брала: почему не смотрит отец на рассвет, зачем приклеился рядом с Карпычем на шлюпке, о чем завел со стариком длинный и, видно, обоим приятный разговор? Коркин, поманив его пальцем, опасливо спросил, не договорятся ли деды до «этого самого»? И щелкнул себя по гусиному горлу. — Коркин! — позвал его Гриша-капитан, спускаясь с верхней палубы на отдых. — Ага! — отскочил Семка от Сани. — Я только… — На место, — чуть повысил голос капитан, и Семка, недовольно покачивая головой, потащился в машину. За обедом отец был тих и невесел, и чем сердечнее угощала его тетя Дуся, тем угрюмее глядел он в миску: понятно, человек рабочий, не привык даром есть хлеб. Наконец сказал спасибо и вылез из-за стола. Саня слышал, как возле Карпычевой шлюпки, к которой неведомая сила потянула отца, произошел такой разговор. — Не наелся, Петрович? — Да не идет в душу, Карпыч… — Это мне оченно хорошо известно, Петрович. — Да, такие дела, Карпыч… — Сейчас бы по маленькой, а? Глядишь, и наладилась бы беседушка, как считаешь, Петрович? — Неплохо бы и по маленькой… И чайком бы неплохо побаловаться… — Да-а, чай — он душу разогревает, на беседу настраивает. А то с кем тут поговорить-то? Мальчишки одни… Бегут, несутся — а куда? Нет бы старших послушать, поучиться… Так я говорю, Петрович? — Так, Карпыч, так. — Пойдем, что ли, ко мне, я тебя такими огуречками угощу… А ты, Санька, не гляди, не гляди: ничего страшного не будет. Я еще от того твоего угощения в себя не приду! Спасибочки тебе! Однако не успокоил Карпыч Саню — проторчал мальчишка на палубе, пока снова не появились эти двое, сытые, умиротворенные, очень друг другом довольные. Поддерживая один другого под локотки, проследовали к шлюпке, закурили, не обращая внимания на сновавшего неподалеку Коркина. — Может, вы ко мне подниметесь? — позвал гостя Володя, и Саня потянул отца за руку: — Пошли, интересно! — Да уж кино! — скривился Карпыч и, в сердцах наплевав в тихую безвинную воду, угнездился на шлюпке. — Ну? — торопил Саня отца. — Здорово? Гляди, какая река! Отец глядел и ежился: видно, вспоминал, как тащила его на плотик бабка Марья, тащила и слезно приговаривала насчет третьего неминучего раза. — Саня, покрути! — вдруг сказал Володя с каким-то веселым отчаянием в голосе. — Я? — испугался мальчишка: покрутить разрешалось только Семке-матросу, да и то не часто. — Давай, давай! — подталкивал Саню Володя к маленькому штурвальчику, а Иван Михайлович покачивал снизу тяжелой башкой: ох, не дело удумал штурман! Саня уселся на место капитана, на теплую скамейку, чувствуя на спине своей напряженный взгляд отца. Тронул пальцами заветное колесико. Увидел за стеклами рубки широкий Семкин рот: на, гляди! — Смелей, — наклонился Володя. — Я же тут… «Крутить» оказалось не так-то легко: шестеренки сыто похрустывали, и Саня чувствовал, как там, внизу, паровая машина натягивает цепи, тросы, как, подчиняясь его воле, неуклюже и важно поворачивается руль-рулино. А как, наверное, тяжело было вручную ворочать вот этот большой штурвал с отполированными за многие годы ручками! Саня скосил глаза — Володя выставил чуб в окошко, и его полощет ветер. Шлепают колеса. Саня ведет караван. Мимо мелей и бакенов, мимо плесов и перекатов, мимо суровых рыбаков. Володя громко поясняет отцу: — Столб на берегу видите? Знак такой. Можно свободно идти этим берегом. «Знаю», — понимает малую эту хитрость благодарный Саня. — А вон перевальный знак. Ну, чтобы переходить, переваливать, что ли, с берега на берег, идти где поглубже, поудобней… — Мудрено, — с уважением говорит отец, и в голосе его Саня слышит тревогу: справишься ли, сын, не подведешь? Не бойся, батя! Сане теперь ничего не страшно! А позади — осторожные разговоры. Отец спрашивает у Володи, трудна ли речная работа. И Володя горячо отвечает: ох и каторжна! Одних знаков да огней — черт голову сломит! «Точно!» — хмурится Саня. Впереди — земснаряд: черная высокая фабрика на плаву, с трубами, с окнами, с ковшами. Саня говорит, не оглядываясь: — Машинка! — Погуди! Гудит: разрешите пройти? Над трубой машинки поднимается белый султанчик, и чуть погодя доносится ответный гудок — пожалуйста. И трепыхается отмашка. Володя, выскочив на мостик, тоже машет белым ослепительным флагом. Машинка чуть отодвигается к берегу, освобождая, как условились, дорогу.