Саня взял бумажку — та ли это, которую спасал у борта Карпыч, или другая? Посмотрел на механика — что-то вдруг устал от бессонной ночи Иван Михайлович. И так, с пятеркой в кулаке, полез наверх — к светлому небу, к белой шлюпке, покрытой брезентом, на которой отдыхал после сна и перед сменой угрюмый Карпыч. — Карпыч… Старик не взглянул. — Не обижайся, а… Карпыч отвернулся. Коркин переводил недоуменный взгляд с расстроенного Сани на квадратного Ивана Михайловича: почему молчат, зачем не обличают порок? — Что за шум? — Из рубки на отдых шагал, по-стариковски шаркая тапочками, Гриша-капитан. Он все знает, все ведает — и про котлы, и про Карпыча, и про пятерку. Коркин ему напел, не за себя, за Саню беспокоясь. Суровы зоркие глаза капитана, обежали всех, цепко прощупали каждого. — Ну? И Коркин проглотил язык, затанцевал, и механик крякнул, словно сказанул глупость, и Володя в рубке врубил «Спидолу». Карпыч поднялся навстречу капитану, развел руки, уронил голову — нате, рубите. — Не надо… — Саня с надеждой посмотрел на Гришу. — Не надо! — повторил с напором, и капитан прищурился: ого! — Ладно, решу! — сказал наконец Гриша, и Саня передохнул: правильно решит капитан, раз теперь не рубанул сплеча. Карпыч торопливо и сутуло полез в кочегарку. Гриша провожал его взглядом. — А говорил… — заныл вдруг Коркин, и все посмотрели на него. — Что? — поднял бровь капитан. — Он вот! — Коркин ткнул пальцем в Саню. — Распинался! На воде люди спокойней, чище. Они от реки такие. Вот тебе — чистый! Карпыч! Деньги выманивает! И у меня тогда!.. И не отдал!.. — Коркин, Коркин, — сказал ему Саня. — Разве ж в деньгах счастье? — А то в чем же? — ответил тот без раздумья. Все замолчали, и в тишине раздался веселый Володин голос: — Берег! 13 Пока грузили баржи, пароход подошел к высокому берегу. На него перекинули трап — узкую трепетную дощечку, и возле нее остановился в нерешительности какой-то старый человек, в длинном пиджаке и рыжих башмаках. — Эй, товарищ! — крикнул Иван Михайлович, когда человек ступил на трап. — Не положено! Но, отпихнув его, полетел вниз Саня. Остановился, растопырил было руки и опять опустил их: — Папка… Здравствуй… День был пасмурный, на берегу ни души, и Саня с отцом уселись под деревянным облупленным мухомором, тут же, на песке, среди окурков и газетин. Посверкивало горлышко разбитой бутылки, и отец, косясь на него, покашливал. Саня во все глаза жадно, открыто смотрел на отца, подмечая и опавшие его щеки, и длинные серебряные нити в нечесаных волосах. «Папка, папка!» — повторял про себя мальчишка и боялся спросить, чтобы не обмануться. — Вот так… — медленно, без прежней суетливости начал отец, и Саня напрягся в ожидании. — Работаю… Дом наш сносят. Так что скоро переселимся… К осени… — К осени… — все терпел, ждал главного Саня, и отец усмехнулся горько: — Не пью… пока… Вот отпуск взял, тебя дожидаюсь… — Посмотрел на Саню внимательно и грустно и впервые за долгие эти дни спросил его по-родному: — Ну а ты-то как, сынок? — Ничего… — Саня ткнулся головой ему в плечо, потерся. — Как… Шарик? — Пойдем-ка, — поднялся отец. — Успеешь еще… Вот и улочка, вчера еще тихая, сонная, а сегодня на себя не похожая: прет по ней, по садам-огородам, по яблоням и грушам широкая, очень ровная, очень желтая по гребню канава. — Трасса, — произнес отец. — Поперек жизни нашей… Саня смотрел, закусив губу, на растоптанный огород, на вывороченную с корнем смородину в саду, на мамину искромсанную яблоню. Вот он, подошел завод к поселку — раздавил, не оглянулся. Может, так надо? Хохотал, лежа на спине, грушевый чертенок. Обнажились его крепкие корни. — Трактором рвали, — кивнул отец. — Не сдавался… Еле выдрали… И Шарик пропал… Не вынес… И голубей нету… — Батя! — обнял его Саня. — Прости. — Уткнулся в пиджак, пахнущий машиной и землей. — Я виноват! Бросил! Прости! — Нет, сынок, нет, ты все верно сделал… Я сам себя казню… Сколько я за эти дни и ночи передумал!.. Сколько понял!.. И главное… — Что? — прошептал Саня, поднимая глаза. — Что главное, батя? — А то, — смотрели ему в очи родные глаза, очень больные, очень усталые. — То я понял, Саня, что нельзя человеку одному… Одного-то его жизнь скрутит и вырвет, как нашего чертенка… маминого… Привычно скакнула отцова губа — вниз, вкривь. Саня сжал его руку: — Папка! — Ничего! — совладал с собою отец, посмотрел строго. — Ничего. Иди-ка! Тебя зовут. И тут только Саня услышал ворчливый гудок «Переката». К трапу подошли они вместе. Подталкивая сзади, Саня помог отцу взобраться на борт, задыхаясь, проговорил: — Вот папка! Он со мной! Пускай, а? И пока Карпыч усмехался и качал головой, пока Иван Михайлович хмурил брови, перед тем как выдать что-то длинное, уставное, капитан, переглянувшись с Володей, быстро и кратко сказал: — Проходите! — Очень хорошо, — заулыбался Володя. — Очень верно! Пускай товарищ посмотрит, как мы живем, пускай увидит. Проходите, товарищ! — Сергеев, — тяжело вздохнул отец. — А когда-то Сергеем Петровичем звали… — Проходите, Сергей Петрович, — сказал Володя. — Саня вас проводит! Он у нас молодец, Саня! — Молодец, — монотонно повторил гость, оглядывая ребят и потирая небритый подбородок: видно, неловко было ему стоять перед незнакомыми людьми в таком затрапезном виде. Саня притих: давно отец не обращал внимания ни на себя, ни на других — неужели переменился? — Право же, неудобно, — маялся пришлый. — Незваный гость, говорят, хуже татарина. — А капитан наш — татарин! — дернуло Коркина за глупый язык, и отец смешался, шагнул было обратно к трапу, да его уже убрали. — Извините, — пробормотал отец. — Ничего, — сдержанно ответил Гриша-капитан. — Саня! Саня глубоко, облегченно вздохнул, взял отца крепко под локоть и повел в свою каюту, чувствуя нехороший взгляд Коркина. Отец шагал, глядя под ноги, но, перед тем как спуститься в трюм, замедлил шаги перед узкой дверцей. — Гляди-ка, солнышко!.. Дул ветер, накрапывало, отец мерз в легком своем пиджачке. — Чудак, — исподлобья взглянул на небо Саня. — Какое там солнышко — тучи… — Да нет же, Сань, во-он там, видишь желтенькое?.. Саня открыл глаза. Шумит колесо… Ночь наверху. И длинный гудок — Гриша просит у кого-то разрешения пройти. Наверное, машинка, как зовут ребята земснаряд. Немного погодя Гриша начинает ругаться злыми короткими гудками — видно, в машинке замешкались. Ага, гудят ответно! И мигает теперь отмашка — белый ночной огонек. Качается пароход, плюхает колесо, тянет речным холодком в открытый иллюминатор. Хорошо жить на свете! И совсем здорово, когда рядом, на коркинской койке, спит самый близкий, самый родной человек. Сане не спится — скоро менять Карпыча. Одевается в рабочее, сует ноги в бутсы. — Ты чего? — Спи, батя, мне на вахту… Отец садится на койке, свешивает ноги, старается разглядеть сына.