— Да! — ответил ему Гриша-капитан, и механик пропал во тьме. А ветер вырастал из ночи, бил порывами, со свистом. Хлестала высокая волна — прямо в нос, в старческую грудь парохода. Все вокруг заходило ходуном, задрожало, заскрипело, только Гриша-капитан оставался неподвижен и черен. Он сунул в рот сигаретину, и она, часто вспыхивая, освещала его тонкие губы и нос. Вдруг пароход рванулся вперед, и Гриша, не оборачиваясь, как-то очень уж спокойно произнес: — Баржи. И протянул руку вверх. У-у-у! — часто понеслось над рекой. И через минуту Гриша уже отдавал приказания прибежавшим ребятам — кому в машину, кому на корму, а Сане сказал: — Иди-ка в котельную. — Да, капитан! — ответил мальчишка и выскочил на ветер, который, совсем как в океане, был штормовым и злым и норовил сдуть в черную и тоже злую воду. Гриша включил прожектор, осветил острым лучом баржи, испуганно сбившиеся в кучу. На них, черных, суетились черные люди. Пароход кормой надвигался на баржи. По палубе, нагнув голову, прошел Володя — в робе, в рукавицах, но, как обычно, даже тут, в темноте, углядел Саня чистый белый его воротничок: Володя всегда опрятен. — Трос лопнул! Баржа на камень налетела! Пробоина! — заорал, пробегая мимо, Коркин, и Саня увидел эту самую баржу — она беспомощно сидела на каменистой гряде, ее сваливало волнами набок, захлестывало, заливало. — Идем к вам! — рыкнул Гриша в мегафон и еще рыкнул: — Володя, насос! — И я! — подскочил к товарищу Саня, хватая толстый корявый шланг пожарного насоса, но капитан оглушил его: — Сергеев, в кочегарку! Коркин, к брашпилю! Михалыч, держи! Подчиняясь командам, старый пароход послушно пятится к баржам, его сносит течением, и Иван Михайлович стопорит ход машиной, а у брашпиля — якорной лебедки — стоит наготове Семка-матрос. Пароход приткнулся наконец к баржам, и Саня увидел, как тотчас полетел на первую гибкий конец — его ловко приняли на барже и следом поволокли тяжелый буксирный трос. — Давай! — прогремел над волнами Гришин голос, и Саня не понял, кто же проволок мимо него негнущийся шланг — то ли Володя, то ли Иван Михайлович, то ли Карпыч. Шланг задергался, зашипел, полилась вода. — Мешки! — крикнул Гриша-капитан, и снова какие-то молчаливые люди, неузнаваемые под брезентом, забегали на пароходе, на барже, потащили мешки, корзины и еще что-то. Саня тоже схватил было мешок, побежал вместе с людьми, но Гриша-капитан на сей раз своим, без мегафона, голосом спросил устало: — Сергеев, где твое место? И Саня понял, что каждый тут, на баржах и на пароходе, знает свое место и делает то, что нужно, и лишь он болтается под ногами, мешает людям и нагоняет ненужную суматоху. — Иди погляди, как там, — попросил Гриша, и Саня пошел, но, прежде чем нырнуть в кочегарку, успел увидеть, как баржа поднялась над водой и пароход начал медленно и упорно выволакивать ее на фарватер. «Заделали дыру», — понял мальчишка и, обессиленный, съехал в котельное отделение. Плюхнулся на что-то. — Шляешься там, а мне разодраться? — заворчал тут же Карпыч, и Саня обрадовался этому привычному ворчанию, как и привычным огонькам в глазках котлов, привычному гуду форсунок. Он видел, что и старик рад его приходу: верно, насиделся тут в одиночестве, наскучался. — Ветер-то, а? — сказал Саня, помаленьку отогреваясь в тепле. — Прямо ураган. Карпыч повернулся к нему взмокшим лицом. — Ураган! — скривился презрительно. — Разве ж это ураган? Вот у нас, бывало… «Давай, заливай», — устало привалился Саня к железной перегородке — ему так необходим сейчас этот Карпыч с его недовольным ворчанием, корявыми лапами и кепчонкой, насунутой на нос. — Как там? — спросил старик, и Саня открыл глаза. — Нормально. Карпыч забухал к выходу. — Ты тут побудь-ка, — сказал на прощание. — А я там… погляжу. — Карпыч! — испугался Саня, что остается один на один с живыми гудящими котлами ночью, в ураган. А вдруг что случится? Это тебе не день, когда рядом, наверху, Володя, или Гриша, или сердитый Иван Михайлович. Где они теперь? — Что? — понял его Карпыч и засмеялся, довольный. — Жутко? То-то, коломенский! Поймешь… И, не досказав, что же должен понять мальчишка, Карпыч загремел по железным ступеням, и Саня остался один. Хорошо еще, что на палубе топали и шумели — значит, там народ, а с народом не так страшно. И Карпыч наверняка, разузнав новости, явится к нему, чтобы с чувством, с толком, с прибавкой поведать о сегодняшних страстях и о тех жуткостях, которые случались с ним, с Карпычем, прежде. «Заливай, заливай, — улыбался Саня. — Заливщик!» Однако старика все не было. Топот на палубе прекратился, ветер вроде бы затих, и послышалось ровное, мерное шлепанье колес. «Значит, порядок», — подумал Саня и захотел было высунуться на минуту — поглядеть, действительно ли одолели они непогоду и так ли, как всегда, тянется по реке караван, но тут он заметил, что не туда пошла, побежала дрожащая стрелка манометра, что форсунка одного котла начала недобро посвистывать. «Ой! — испугался Саня. — Спросить бы механика!» Но Иван Михайлович сам заглянул к нему. — Стой-ка! — вскинул руку, хотя Саня никуда и не уходил. Бросился к котлам, к автомату — Саня глядел во все глаза. Опять как надо запела форсунка, стрелка утвердилась на положенном месте. Иван Михайлович зверем взглянул на мальчишку: — Почему ночью один? Где Карпыч? — Пьяный он, черт! — всунулся Семка-матрос. — Недаром у меня деньги просил — я-то не дал! А этот, коломенский, поди, дал! Глупый! …Карпыч мирно лежал на койке в своей каюте. Саня нагнулся — ему показалось, что старик не спит, притворяется. «Бросил! Оставил совсем одного!» Саня задохнулся от внезапной обиды, растерянно поглядел на механика. — Ага! — торжествующе сказал Коркин. — Пьяный! Сколько дал? Иван Михайлович растолкал Карпыча, тот сел, хлопая глазами. — Ну? — спросил механик. — Достукался? И не стыдно перед народом? Зачем деньги у мальчишки выманил? Карпыч жалко улыбнулся, и Саня впервые увидел его глаза, беспомощные, стариковские, покрасневшие — от вина ли, а может, от усталости… — Отдам, — пробормотал он, нашаривая кепку и опять напяливая ее на нос. — Отдам… Все отдам… Сполна… — Нет, ты ответь! — нависал над ним механик, и Саня поморщился: зачем, к чему он все это говорит? — Устал ведь, — пожалел Саня старика. — Пускай спит… — Что? Как это? — воззрился на него Иван Михайлович. — Он же позорит!.. — Завтра! — умоляюще прижал мальчишка руки к груди. — Завтра… Он устал, понимаете? Ему поспать бы… А деньги — ну их! — Чудак ты! — буркнул механик, бухаясь на табурет и оглядывая низкую Карпычеву каютку, неприбранную, неуютную, где из-под койки торчали шлепанцы, а на столике стояла жестяная кружка неведомо какого года выпуска. Ни картинки, ни светлого пятнышка на стенках — пустота. — Ладно, — с ехидством произнес вдруг Коркин. — Лежи, Карпыч! Спи спокойно, дорогой товарищ, а я капитану скажу! — Молчать! — обрубил его Иван Михайлович. — Не вылазь вперед батьки! — Верно! — кивнул Саня, разглядывая Семку-матроса, потом переводя взгляд на старика. — Спи, Карпыч, там все в порядке, — положил он руку на плечо старику, и тот шевельнулся. — Эх ты, Саня! — сказал протяжно. — Саня, Саня… Учить тебя и учить. Чтобы понял ты… Чтобы знал… Чтобы участие имел к человеку… — Пьянь! — визгливо крикнул Коркин. — Деньги брал? Они твои? — На! — Иван Михайлович трахнул Семку по затылку — тот поперхнулся, выкатил глаза. — Уйди! Коркин, шатаясь, поднялся, ушел, загребая ногами и налетая на все углы, которые только были в каютке. — Спать, спать! — приказал механик Карпычу, и тот усмехнулся — совсем не пьяный, скорее, больной человек. Иван Михайлович поглядел на Саню. — Брысь! — Ага! — вскочил тот. На минуту замешкался у порожка. — Спасибо! И потом, в кочегарке, куда притащился механик, они промолчали всю ночь до рассвета, и только под утро Иван Михайлович угрюмо поинтересовался: — За что же? Саня поднялся — одного с ним роста, — поглядел в глаза и ответил: — За человечность! Иван Михайлович надвинул брови: видно, в его уставах и наставлениях такого пункта не значилось. С первыми проблесками зари заглянул в кочегарку Коркин — сам светлее солнышка, на лице улыбка, в руке синяя бумажка. — Вот! — потряс он бумажкой, скосив глаза на механика. — Отдал! На!