— Ты! — заорал вне себя Саня. — Еще раз назовешь так — башку отвинчу! Понял?! — Чего, чего ты?! — Семка-матрос шарахнулся спиной о стенку. — Во бешеный! Ну, не буду, не буду, ладно! Извини! Я ж по дружбе так, по дружбе… Саня отвернулся от Коркина носом в подушку, затих. Семка долго бормотал что-то, горестно вздыхая в душном кубрике. — Ладно, — неожиданно сказал ему Саня. — Не стони. Пойдем-ка лучше на речку поглядим. — А чего на нее глядеть-то? — удивился Коркин, но потащился за товарищем на темную палубу, встал у борта, поплевывая. Саня поглядел с неудовольствием: дурацкая это привычка — плеваться! Особенно в воду, в чистую светлую речку. Володя вон рассказывал, что настоящий моряк никогда в море не плюнет, и это понятно: море для моряка — дом родной. В море и хоронили в войну — бросали прямо в волны. Тут не плюнешь… — Ну что ты как верблюд! — рассердился Саня на Коркина и стал рассказывать то, что рассказал ему недавно Володя. Семка-матрос слушал, не перебивал. Изредка появлялся из кочегарки Карпыч и тоже прислушивался к тихим Саниным словам и потом, повздыхав, как после груза, исчезал в своей горячей гудящей дыре. Саня закончил. — Знаю, — пробормотал Коркин. — Видел в кино, как хоронили… — И, помолчав, добавил с неловкой своей хитростью: — Так ведь то море, а у нас речка! — Ну и дурак! — раздался из преисподней сердитый голос Карпыча, на который Коркин не обратил никакого внимания. А Саня послушал, послушал и, не услышав больше кочегара, задумчиво сказал: — Речка — это правда… Ну и что ж? Это же питьевая вода, а ее на земле знаешь как мало осталось? Всю исплевали такие, как ты. Карпыч снова появился, уселся на шлюпке, вытянул шею. — Мало? — удивился Коркин. — Кто тебе сказал? — Володя! — отрезал Саня, и Коркин замолк. И плеваться перестал. Ребята молчали, смотрели на реку, слушали, как шумит колесом, плещет вода, шипит неуемный пар. В привычные звуки реки и машины вклинивались иногда и какие-то новые, посторонние: это что-то бормотал, раскачиваясь на своей шлюпке, Карпыч — то ли молитву читал, то ли тихонько ругался на кого-то. — Поддал, что ли? — прошептал Коркин на ухо Сане. — Ты, случайно, ему ничего? — Случайно, ничего… Саня с беспокойством, самому непонятным, смотрел в сторону Карпыча, который все раскачивался и бормотал. И вдруг мальчишка зажмурился, словно в глаза ему ударил яркий свет: так ясно увидел недавнее — грязную комнату, отца, раскачивающегося на смятой постели… — Ну гляди, коли что, — гусаком шипел в ухо Коркин. — Я не погляжу, а тут же!.. Карпыч перестал бормотать, выпрямился и застыл так, черной тенью на светлом. — Пошли? — повернулся Саня к Коркину: этот Карпыч мешал ему смотреть на звездную речку, мешал думать, дышать. — Пошли! — с облегчением ответил Семка-матрос, и, отойдя, оба почувствовали себя свободней, и Саня уже вспомнил смешное про Карпыча. — Как пончики-то в карман пихал! — с улыбкой подталкивал он локтем Коркина. — Масло, говорит, к маслу не пристает! — Дурак! — с непонятной злобой ответил Семка. — Грязнуля чертов! Саня вздохнул, замолчал, опершись на поручни. С шипом летела вода под бортом, выплывали издалека красные огоньки бакенов, дрожали звезды в воде. А впереди, прямо перед носом парохода, время от времени с гулом вышлепывалась из темной холодной глубины немалая рыбина и, блеснув влажным золотом, уходила опять в разбитую лунную дорожку. — Отец у тебя хороший? — спросил вдруг Саня, и Коркин осветился такой широкой улыбкой, что мальчишке стало больно от своего вопроса. А Семка придвинулся, обдавая ухо горячим дыханием. — Ага! Знаешь, какой он у меня! Добрый. Только… — Коркин поник головой, отвернулся. — Только, знаешь, больной он — сердце… Врачи говорят: волноваться нельзя. А как тут не заволнуешься? Кругом одни черти вроде Карпыча! Так и норовят объегорить! — Семка, Семка! — укорил его Саня. — Ну что ты такой? — Какой? — насторожился тот. — Недовольный какой-то. Как будто тебя часто обманывали… Семка подумал и ответил вроде бы с удивлением: — Да не-е, не часто… — И людей хороших много на свете! — упрямо тряхнул головой Саня. Коркин опять подумал и опять удивился, видно пересчитав хороших людей вокруг себя и поодаль: — Ой, много… — И засмеялся тихонько: — Вот и бабка моя… Такая добрая… Она ведь пончики-то сделала, которые Карпыч сожрал… Помнишь, какие пончики? С корочкой… В масле… Слад… — Коркин! — поспешил перебить Саня. — Ну? — испугался тот. — Коркин, Коркин, счастливый ты человек… И мать у тебя хорошая, и отец добрый, и бабка вон… Видишь, какое счастье подвалило одному. Я ведь бабку-то свою и не помню… Как твою-то зовут? — Бабка! — быстро ответил Коркин. — Бабка Дуня. Евдокия… Забыл, как дальше… — Эх ты, забыл! Я бы свою ни в жисть не забыл! Семка-матрос виновато засопел, плюнул было по привычке в воду, испуганно вытер губы и вдруг закричал обрадованно: — Петровна! Во! — Молодец, родил-таки, — грустно усмехнулся Саня. И пошел в каюту. Семка подумал, посопел и тоже отправился следом за товарищем — сутуловатый, большерукий и косолапый. 12 Проснулся Саня ночью непонятно отчего. Посмотрел на будильник: до вахты далеко. А почему проснулся? A-а, колесо не шлепает! Стоит пароход, и слышно, как Гриша кричит кому-то: «Трос, трос выбирай!» — Коркин! Не отвечает — спит. Саня выглянул в иллюминатор. Огоньки на берегу: какой-то городишко — не Коломна, не Серпухов. Может, Озеры? Гриша кричит, командует. Он на вахте: ночью всегда капитан стоит — самое ответственное время. Но кричит почему? Саня удивился, а потом встревожился. И начал одеваться. Оделся, вылез на палубу. Как раз загрохотала цепь — якорь подняли, пошли. Река лежала под ногами темная, и Сане показалось: вклеился пароход в чернила, вклеился и застыл. Но пригляделся, увидел: луна, удивительно плоская и большая, тихо плывет вдоль берега низко над кустами. Кусты пятятся, луна кажется близкой — палкой добросишь. Саня пригляделся получше — и река не такая уж темная. Встали вдали огоньки. На берегу они — точечки, а в воде отражаются длинными столбами, это, значит, рябь по реке. Впереди парохода столбы ровные, позади — изломанные волнами, извилистые. И бакены в темноте светятся в два огонька: один — маленький, настоящий, красный или белый, другой — отражение, длинный острый столб, тоже красный или белый. Саня вошел в рубку, освещенную только луной. Гриша в кителе, в кепке с большим козырьком и в любимых мягких домашних туфлях. Гриша татарин, родом из Казани, и оттуда ему прислали такие красивые тапочки, расшитые, с загнутыми носками, как у Хоттабыча. Саня посмотрел на темный профиль капитана, и ему показалось, что Гриша со своим горбатым носом похож на большую суровую птицу, на орла, что ли? И такой же он молчаливый, как орел. — Не спишь? — спросил капитан. — Чего? — Так, — обрадовался Саня живому голосу, стал рядом, глядя на огоньки. — Зачем кричали? — Баржу занесло, — кратко ответил капитан и без перехода продолжал: — В Коломну придем — сразу на берег тебя, да? — Да! — Саня счастлив, что так сразу и просто решил за него капитан: конечно, сразу на берег. Как там отец, что с ним? И теперь Сане кажется уже, что все станет на места, все будет хорошо — и с отцом, и с ним. — Отца бы сюда, — сказал мальчишка. Гриша повернулся. — Почему? Вопрос странный, однако понятный. Саня глядит на небо — совсем уж не черное, а синее, подсвеченное звездами, глубокое, бездонное. — Чисто тут… у нас. Просторно. И люди… чистые… «А Карпыч?» — вспомнилась вдруг жестяная — ковшиком — ладонь старика, и Саня замолк. Потемнело сразу — это луна нырнула в тучу. Ветер ударил по стеклам рубки, и Саня почувствовал, как напряженно загудела машина. Посмотрел на Гришу. — Ветер, — сказал капитан. — Баржи. — Ветер! — с топотом влетел в рубку заспанный Иван Михайлович. — Надо за баржами поглядывать!