Вот и Семка вышел с каплей под носом, и Карпыч долго засовывал «зряплату» в карман — Саня помнит: так же старуха Макарова запихивала деньги куда-то в самую душу. И Володя получил, и Иван Михайлович, раза два пересчитав, долго, на виду у всех основательно раскладывал красные, синие и зеленые бумажки по отделениям желтого кошелька. Мелочь ссыпал отдельно. Сделав дело, поглядел на Саню: — А ты чего? — Чего я? — пришла очередь вспотеть и Сане. — Получай! — весело сказал Карпыч. — Зарплату! — Да идите вы все! — испугался Саня, но Гриша-капитан высунул из каюты очень официальное лицо: — Сергеев! И Саня вошел к нему и остановился у порога в смятении. Гриша сидел при всей форме (только что из города, с берега), лишь фуражку свою капитанскую снял и положил тут же сбоку, и она, белоснежная, посверкивала якорьком. — Распишись! — с необычной сухостью приказал Гриша. — Ага, — мотнул головой Саня, и в глазах у него поплыло. — Где? — Вот, — сказал Гриша помягче. — Видишь? Фамилия и сумма. Тридцать два рубля сорок копеек. Как ученику. Саня проморгался и увидел: черным по белому выписана его фамилия, с инициалами. Тут же невиданная сумма. Не базарные гривенники — зарплата! — Ну, Александр Сергеевич, — хитро заговорил Гриша-капитан, и Саня сперва не понял его, смотрел с недоумением, потом дошло — засмеялся. — Ага! В школе Пушкиным звали! — Ну, Александр Сергеевич, трудовой человек, поздравляю с первой получкой! Да ты погоди, погоди! Пересчитать деньги положено! — Да ладно! — Саня не стал считать, так с пачкой в руке и вышел на палубу, глотая тягучие горькие слюни. Сразу на глаза ему — Володя, в руке бутылка лимонада, коробка конфет. — Вот, — сказал он, пихая Сане в ладонь подарок. — С праздником тебя, Сергеич! — Оглянулся на своих. — Помню, и мне в детдоме купили лимонад и конфеты… Подушечки… Каждому по одной досталось… Мы табуретки делали… Иван Михайлович оттеснил Володю: неведомо куда заведут воспоминания! И сказал, как по бумажке: — Уважаемый Саня! Мы всей командой сердечно и горячо поздравляем тебя и желаем счастливого плавания на долгие годы. Коркин захлопал, вслед за ним — остальной народ, кто с добрым смехом, кто со слезами, как тетя Дуся. И был общий пир! И потом еще Саня с Коркиным пили лимонад, ели конфеты, которые оставили им после дележа. И болтали. — У нас на судне сухой закон, — говорил Коркин с сожалением, — а то бы неплохо… — Плохо, Семка, плохо! — сразу помрачнел Саня, и Коркин понял его, захлопал глазами, наморщил свою единственную поперечную морщину: — Опять я ляпнул! Не сердись, коломен… то есть Санька! Не со зла! С дурости! — Думать надо, — повторил Саня Карпычевы слова, и Коркин над ними надолго задумался. Был праздник для Сани на весь нынешний день. Все смотрели на него, говорили с ним так, будто мальчишка сделал для людей добрый подарок, и самому ему было неловко от взглядов и слов. Хотелось залечь на койку и думать о хорошем. Только о хорошем почему-то не думалось, а все о плохом. То отца пьяного увидит, то мамины похороны. Поневоле вскочишь с постели и скорей к людям! — Карпыч, помочь? — Да ладно уж, отдыхай. — Не отдыхается… Саня присел рядом со стариком и, глядя на медленную вечернюю воду, задумался. Карпыч молчал, видно, понимал его думы, и Саня был благодарен ему за это, как и за слова, сказанные потом: — День-то у тебя сегодня… особенный… — Особенный, — кивал Саня, по-особенному разглядывая и реку, и дальние огни на берегу, и самого Карпыча. — И хочется тебе спасибо сказать всем, кто к делу тебя пристроил… — Всем, — соглашался Саня. И Коркину, который научил его драить палубу, и Володе, и Ивану Михайловичу, хоть тот совсем замордовал в последнее время! Не дает покоя, ходит возле Сани — все о машине, о машине нудно рассказывает и тут же требует: «Повтори!» А серые разбойничьи глаза Гриши-капитана все время следят за новым матросом… А Карпыч? Саня усмехнулся про себя, вспомнив, как по-своему натаскивает его старик. Учить-то он, может, и учит, не требуя повторить, как механик, но обязательно ему надо, чтобы Саня восхищался да ахал, когда он пускался в долгие воспоминания о жизни. Коркин давно устал слушать их, сбегает, другим, видно, тоже надоело, один Саня терпит, молчит. А старик тянет неспешно: — Да-а… Бывало-то, как деньги получишь, так старшому, значит, с почтением… Время таксе было… Теперь-то не то, теперь мы по велению души, а бывало, старшому… — Какому? — стал приходить в себя Саня, чувствуя ветерок над Окой. — Ну, который уму-разуму учит, на правильный путь наставляет… А как же, ежели б не старшой… Надо за то отблагодарить, посидеть с ним, чтобы человеку, значит, приятно… Саня низко пригнулся, силясь разглядеть Карпычевы глаза. Не видно их под козырьком — темень там, холод. «Вот ты какой… — стало зябко мальчишке. — Старшой…» — А ежели шиш ему? — глухо спросил Саня. Карпыч засмеялся — задрыгал плечами, заквохтал, как курица, зло и мелко. Поднялся: — Ни черта не понял! Одно слово — коломенский! Деньги мне, что ли, твои нужны? «Деньги, деньги», — отдалось в Саниных ушах. «Жадный, — подумал мальчишка, глядя на Карпыча сердито и зорко. — Точно, жадный, оттого и чудной такой. Жадный… Прячет глазищи нахальные!» Саня пошарил в кармане, вытащил деньги, сунул в жестяную — ковшиком — ладонь: — На! И тошно стало, захотелось на берег, домой, к маминой могилке. — Ты! — простуженно засипел Карпыч, вскакивая и озираясь. — Да как ты?! Да я ж тебя!.. А самому никак не разжать кулак — так и потрясает зажатыми деньгами перед Саниным носом. Наконец пересилил Карпыч натуру, распрямил пальцы и стал неумело запихивать деньги в карман к неживому мальчишке. Все почти запихал, что-то бормоча ему в лицо, осталась одна бумажка. Свистнул ветерок — выдул ее из ладони. — Что ж ты!.. — вскрикнул Карпыч, бухаясь на коленки и хватая бумажку у самого борта. Встал, тяжко дыша, разглядел бумажку. — Улетела б ежели, а? Пятерками швыряешься, купец? Сане видно, как жалко Карпычу бедную спасенную пятерку, как горько старику расставаться с нею. — Возьми-ка, — попросил он и пошел к себе. — Да что ты в самом деле, — сердито прошипел Карпыч. — Нужна она мне, такая-то!.. Саня оглянулся — Карпыч пихал руку в дальний глубокий карман. — Слышь, — неловко сказал он, — я, это, отдам… — Ничего! — жестко ответил Саня. — Обойдусь! Выпей. — Дурак, — откликнулся старик странным, будто бы плачущим голосом. Коркин, сменившись, пришел из душевой. Разлегся на койке, пустился вслух размышлять, куда денет свою получку: и на пилы, и на вилы, и на новенький сарай. Саня слушал рассеянно, однако не утерпел: — Скучный ты человек, Коркин! Я бы матери конфет купил! На все деньги! И еще — цветы! Коркин заворочался, завздыхал, и Саня представил, какая глубокая морщина пробороздила горячий Семкин лоб. Долго молчал товарищ, а потом сбивчиво заговорил: — Это, конечно, хорошо, а только баловство это — конфеты, цветочки… Вот ежели бы сапожки ей к зиме? И дорого, и нужно. «Ежели бы», — послышался Сане голос Карпыча в Семкиных рассудительных речах, и стало ему совсем скучно слушать. — Спать хочу, — сказал он недовольно, но Коркина прорвало. — А знаешь, Карпыч-то? — привскочил он на кровати. — Встретил меня сегодня… — Ну? — насторожился Саня. Семка засмеялся. — А вот тебе и ну! У меня жирно не съешь! Он уже раз подъезжал! Когда я только прибыл сюда. «Кто тебя в люди вывел да к должности приставил? Надо старшому с уважением…» Шиш тебе, а не уважение! За чтой-то? Верно, Сань? Не дураки мы с тобой, да? — Не дураки, — пробормотал Саня. — Ну и что же? Что ты ему ответил-то? — Я-то? Я прямо так и рубанул: «Будешь вымогать — Грише заявлю!» А он его Живо — раз! — и на берег! Будет там опять болтаться, пока не подберут! Это у нас народ мягкий! Володя да я… Взяли к себе, пожалели, а то бы пропал мужик… — Коркин захихикал. — Надо же! Дуб, лодырь, а туда же! Уважение ему! Ишь ты… Обойдется! Свои небось сумки никогда не открывает — все чужое норовит слопать! А, коломенский?