— Славный парень! Это сказал начальник. И тут же забубнил что-то Иван Михайлович — видно, про отца, про Санин побег, про ягоду клубнику. «Ну и пускай!» — подумал Саня, а еще подумал, что не больно-то даст разговориться ему Володя. Возле «Переката» собрались уже все свои. И Коркин обеими руками размахивал, призывая Саню, и Наташа смотрела на него, застеснявшегося вдруг своей новой формы. — Я щас, — пробормотал Саня и под окнами конторы дождался своих. Вышел озабоченный, как всегда, Иван Михайлович, за ним Володя, тоже не очень веселый — верно, разговор был серьезный. — Пошли, — сказал Володя, как-то рассеянно поглядев на Саню, и тот не сказал спасибо этим людям, хоть сказать надо было обязательно — именно теперь, сразу, пока не обступили его перекатовцы и Коркин не завопил восторженно: — Ну хорош, хорош, коломенский! — Красивая форма, — похвалила Наташа и пошла к Ивану Михайловичу с корзинкой, которую тот начал отпихивать. — Яички же! — растерянно сказала Наташа. — Позабыли мы, по дороге вспомнили — я сбегала! Чудак вы, дядя Ваня! Возьмите! — Возьми, дядь Вань! — засмеялся Володя и сунул корзинку механику, а Наташу звонко поцеловал в лоб и тут же стал подкидывать визжащего мальчишку лет четырех. — Не урони! — пугались Гриша-капитан и очень молоденькая женщина — капитанова жена, такая же, как он, тоненькая и ладная. — Не уроню! Володя отдал мальчишку счастливому Грише и, ухватив под локоть Саню, пошел знакомить его с коркинскими родителями, с девчонкой Нюрой, рыжей и зеленоглазой, с Наташей — «хорошим человеком», которая смотрела на Володю, как на родного, совсем не так, как смотрела недавно на серьезного дядю Ваню. И Саня понял, что Володя для всех тут свой и близкий и всем легко с ним и просто, — вон даже Карпычева старуха, доселе воровато выглядывающая из-за деревянного сарая, тоже замахала: — Володь, а Володь, подь-ка к нам! Карпыч что-то шепнул ей, и старуха опять замахала: — Саня, а Саня, подь-ка к нам! — Здрасьте! — медведем поклонился ей Саня, а Карпыч, что сидел ото всех в сторонке и закусывал над разложенной газеткой, поднялся навстречу Володе и Сане и сказал, одергиваясь и роняя с подбородка хлебные крошки: — Значит, это супружница моя… — Садитеся, — пропела супружница таким елейным голосом, что ни Сане, ни Володе садиться не захотелось, повернули к общей куче — в ней, в середке, стоял и механик с корзинкой, которая так не шла ему! — Коломенский! — закричал Коркин. — Давай сюда, к пончикам! Иван Михайлович не вытерпел беспорядка, сунул корзинку Наташе и дубово встал перед Семкой. Народ затих. — Коркин! Чтоб я больше не слышал, понял? Нету у нас теперь коломенского, есть котельный машинист-матрос Александр Сергеев! Ясно? — Ясно! — копнул ногой смущенный Коркин. Баржи загрузили наконец, подцепили, и «Перекат» напрягся, зашлепал колесами. На берегу словно дожидались последнего мига: бестолково закричали наперебой про огурцы и картошку, про сад и огород — про всякую всячину, которой не место в любом серьезном разговоре, а в прощальном особенно. — Домой, домой! — крикнул Иван Михайлович провожающим и повернулся к ним квадратной спиной, а к своим — квадратным лицом. — А тут что собрались? По местам! — Точно, — потер ладони Карпыч. — Все за стол! Все за стол — не получалось: кто в машину, кто в рубку, кто в кочегарку. Однако при случае и Гриша из своей застекленной будки, и Коркин из кочегарной дыры, и Володя от машины могли вставить слово в разговор за столом, в котором Саня не принимал участия — смотрел на далекий берег, различая там светлую голову Наташи… — Сергеев! — вернул его на «Перекат» Иван Михайлович. — А мы, между прочим, насчет твоей судьбы думы думаем. Садись! Саня сел и стал слушать механика, который, оказывается, за него уже все передумал: и где парню учиться осенью, и где плавать на практике летом — только в открытом море, на быстроходных судах, под штормами и ветрами. Коркин слушал, ежился. И тут вроде неплохо: и речка своя, и берега рядом, и штормов, слава богу, нет. — Главное, — распинался, похаживая по борту, Иван Михайлович, — есть у тебя хоть и временная, но должность, которую надлежит оправдать. — Оправдает, — заверил за Саню Карпыч. — Я помогу. Как старшой. Все почему-то с опаской посмотрели на Карпыча, и Коркин завозился у кочегарки, что-то надумал сказать, да так и не сказал, а Гриша-капитан сухо обронил: — Ну-ну… Ужинать! И скрылся в рубке. — Ешьте пончики! — сказал Коркин, прибежав на минуту и вытряхнув из своей сумки круглые пахучие пончики. — Налетай! Саня, как и все, принялся жевать их, хрустящие, сладкие, — от одного вида слюни рекой. И народ вслед за Коркиным принялся вываливать все из сумок на общий стол. Иван Михайлович хмурил брови, видно, жалел про яички в кошелке, которые так и не взял у Наташи — застеснялся. Только Карпыч ничего не вывалил: оставил сумки в каюте — может, просто позабыл про них? Саня не больно раздумывал над этим. — Ешьте! — приглашал он Карпыча, все еще топтавшегося поодаль. — Ешьте! — Тетя Дуся притащила молока — удобней стало жевать, легче глотать. Даже Иван Михайлович недолго стоял столбом — зажевал, захрустел, жмурясь. Наконец отвалились, насытились. — Братцы, ну же! — взмолился Коркин. — Куда я их дену — рыбам? — Все! — сказал сверху Гриша-капитан. — Объелся. — И я! — засмеялся Володя. — Лопну. Иван Михайлович поднатужился, убрал при общем благоговейном молчании еще тройку пончиков и тут же ушел куда-то. — Ребя-ата, — затянул Коркин от кочегарки. И Карпыч сжалился над ним. Подошел, раздвигая народ. — Эх, мелкота! На глазах изумленных зрителей (как сказал бы Володя) он, почти не жуя, проглотил десятка два пончиков, еще дюжину засунул в карман широких штанов и пошел на свою шлюпку. — Они ж в масле! — испугался Коркин. Карпыч похлопал себя по блестящим штанам: — Масло к маслу не пристает. 11 Что-то веселый нынче Коркин — с утра рот до ушей! И Карпыч довольный какой-то, даже напевает, заглядывая в топку — мурлычет, словно старый и ободранный кот на солнышке. — Карпыч, какой праздник? — присел Саня рядом с ним на шлюпке. Тот повернулся — глаза, как всегда, скрыты под нахлобученным изломанным козырьком. — Праздник не праздник — получка. — А, зряплата! — появился на палубе грохочущий башмаками Коркин. — Как это? — спросил Саня, и Коркин начал было пояснять ему, как глупому: — Ну, я это к тому, что ничего ты за полмесяца не сделал, а деньги получай — зряплату. Ха… — Дурак ты! — заорал вдруг Карпыч. — Это ты ни черта не сделал, балаболка! А мы!.. В поте лица своего!.. Тьфу! — Карпыч, слышь, да ладно тебе, я так, брякнул, — заробел Семка-матрос, глазами умоляя Саню: помоги. — Прости уж его, Карпыч, — удивился его вспышке Саня. — Ну, сказанул человек, не подумал. — Думать надо! — отрезал старик и отвернулся. И больше уж не пел. В каюту к капитану входили, словно к чужому начальнику, — серьезные, поодиночке, едва ль не со стуком. Саня приклеился носом к окну: повариха долго терла пальцы передником, прежде чем осмелилась взять в щепоть ручку. Расписывалась долго, старательно, губы собрала бантиком. — Пересчитай, тетя Дусь, — сказал Гриша, и добрая повариха замахала руками: — Да что ты в самом деле!