Знать этого наверняка он не мог, разумеется. Обычная его бравада. – Одевайся скорее, ты простудишься… – умоляла я его, подавая ботинок. – Да запросто! Простужусь, заболею и умру. А еще я ногу о камни поцарапал – может начаться гангрена, тогда вообще дело мое табак. Ты выйдешь замуж за одноногого калеку? Я бросила на него отчаянный взгляд – хоть бы при ребенке воздержался от своих дурацких шуток! Но Никки, кажется, нас не слушал, потому как совершенно не отреагировал на слова про «замуж». Пока я, встав коленями в снег, укутывала мальчика в свою жакетку, потому что мне казалось, что ему все же холодно, Никки так и стоял, вцепившись пальцами в мое плечо, – будто боялся снова потеряться. А когда я закончила и попыталась встать, он вдруг обвил руками мою шею и прижался всем тельцем. – Никки, ну что ты… я тебя больше не потеряю, обещаю. Он и сейчас не ответил, только жался сильнее и так отчаянно, что у меня снова начал нарастать комок в горле. А через секунду этот комок вылился в слезы – теплые и почему-то даже приятные, сквозь которые хотелось улыбаться. Крепко обняв Никки в ответ, я гладила его по мокрым волосам и шептала на ухо слова – глупые, безрассудные, будто вся моя выверенная сдержанность рухнула сейчас, оставляя лишь бесконечную нежность к этому мальчику. А потом я почувствовала, как на уже замерзающие мои плечи легла тяжелая ткань – это Ильицкий накинул мне шинель. И прежде чем я обернулась к нему, он каким-то быстрым и неловким движением прижался губами к моему виску и шепнул: – Прости. Глава двадцать четвертая О произошедшем – что Никки едва не погиб, потому что я за ним не уследила, – спустя полчаса я сама рассказала Елене Сергеевне. Хотя Ильицкий по дороге домой и взял полушутливым тоном с мальчика обещание, что «мы ведь не расскажем ничего маме?» – а тот заговорщически кивнул. Меня все еще трясло при мысли, что могло случиться с Никки, и я была уверена, что ни один беглый шпион на свете не стоит этого… я надеялась, что Елена Сергеевна тотчас даст мне расчет. Но доброту Полесовой – или же ее безрассудство – я снова недооценила. – Что – на льдине прямо так и стоял? Ах, божечки, страсти какие вы говорите… Дружочек, вы, верно, сами просто переволновались – наверняка все было не так страшно. Я потрогала ручки Николушки, так он даже не замерз. – Она подозвала меня сесть к ней на софу и, понижая голос, поделилась: – Со мною тоже подобное случалось. Сержу тогда и пяти лет не было: мы с ним по Александровскому саду прогуливались, а я с подругами разговорилась, да и потеряла его из виду. Уж потом мы Сережу искали-искали, искали-искали… ох, только к вечеру городовой его привел. Кошмар какой. До сих пор вспоминать страшно. Так что вы не переживайте, дружочек, со всеми может случиться. Напрашиваться на увольнение сама я не стала. Покинув Елену Сергеевну, я до темноты просидела с Никки – читала ему «Всадника без головы» Майн Рида. Русского перевода в библиотеке Курбатовых не нашлось, так что я, скорее, не читала, а пересказывала в своем вольном переводе. Очень вольном, поскольку не хотела шокировать ребенка некоторыми подробностями. А вскоре заметила, что на пороге комнаты притаился Конни и тоже внимательно слушает. Потом он осмелел и вошел в детскую. Потом сел на ковер возле меня и, приоткрыв рот, ловил каждое слово. Когда стемнело окончательно и Катюша пришла укладывать мальчиков, я закрыла книгу. – Здорово… – будучи еще под впечатлением, выдохнул Конни. – Мадемуазель Тальянова, а почему вы нас английскому не учите? – Никки, взяв книгу, листал страницы и хмурился. – Все самые интересные книжки всегда на английском. Я не сразу нашлась что ответить. – Ежели будете себя хорошо вести и прекратите безобразничать, то… думаю, мы сможем найти полчаса в день, чтобы заниматься английским. Мне самой не верилось, что я произнесла эту фразу. Конни и Никки переглянулись, прикидывая, кажется, способны ли они на такие жертвы. А потом Конни, более старший и рассудительный, вдруг распознал подвох и принялся торговаться. – А давайте лучше заместо французского английский учить? – предложил он, прищурившись. – Нет! – вскинул на меня просящий взгляд Никки. – Весь Жюль Верн написан на французском! Лучше заместо немецкого – мы его и так почти знаем уже… – Нет-нет, юные господа, – вмешалась все же я, – учить английский в ущерб другим предметам мы не станем. Соглашайтесь на то, что я предлагаю, иначе вовсе передумаю. Близнецы снова переглянулись, и Конни сосредоточенно кивнул: – Хорошо. Но пока мы не выучили английский, вы же дочитаете нам до конца историю про всадника? – Все зависит от вашего поведения, – серьезно, в тон ему, ответила я. Потом степенно поклонилась и вышла за дверь. * * * – Есть новости по переговорам в Асхабаде? А то с нашими событиями – я о бедном господине Балдинском – мы с Жоржем совсем за новостями не следим, газет даже не читаем… Разговор за ужином не клеился, и эта фраза Елены Сергеевны стала, кажется, самой длинной за весь вечер. – Да все то же, Еленочка, – со вздохом ответил граф Курбатов, – Абдур-Рахман, эмир афганский, пытается убедить англичан, что случившееся на Кушке – недоразумение. Мол, мелкий пограничный конфликт, он даже и внимания не стоит. Да только никто этого эмира не слушает: лорд Рипон[37] прямо заявляет, что ежели сейчас Россию не остановить, то она – мы то есть – начнет интервенцию Афганистана уже открыто. Посему, говорит, нужно объявлять войну… Я Рипона еще по Лондону хорошо помню – ох и упертый жук! Мало того что масон, так еще и либерал. Такой легко не отступится. Попомните мое слово, Еленочка, будет война! Елена Сергеевна горестно вздохнула, и за столом снова надолго замолчали. – Что это мы все о грустном да о грустном! – первым нарушил скорбную тишину Жорж Полесов. – У нас радость: Алекс женится! А мы его даже как следует не поздравили еще. Алекс оторвался от еды и изобразил улыбку. Встав, Полесов поднял бокал с вином и, постучав по нему вилкою, чтобы привлечь внимание остальных, начал произносить речь. Длинную, скучноватую, полную весьма двусмысленных шуток. Он желал Алексу неземного счастья, полный дом детишек и безо всякого зазрения совести под конец выразил надежду, что его с мадемуазель Волошиной ожидает «такая же счастливая и крепкая семья, как у нас с Еленочкой». Пышно произносить речи Жоржик умел – этого не отнять. Я же все это время молча рассматривала новоиспеченного жениха. Речь Полесова едва ли пришлась ему по душе: улыбка Алекса была фальшивой, а отведенный в сторону взгляд беспокойным. После мужа произнесла несколько поздравительных слов Елена Сергеевна и под конец даже всплакнула, растрогавшись. Граф же, и не взглянув на внука, сухо пробормотал, что он все уже сказал Алексу по поводу этой свадьбы. Своего недовольства Курбатов-старший скрыть не пытался. Мари тоже сказала что-то вежливо-заученное. На этом бы ей и замолчать, но, уже сев на свое место, она громко вздохнула и с мрачноватой улыбкой продолжила: – Да, Алекс… вот уж не думала, что вы когда-нибудь женитесь. Но знаете, чем дальше, тем более я уверена, что мадемуазель Волошина отличная пара для вас. Да-да, она будто для вас и создана! Конечно, не дай бог кому-нибудь в восемнадцать лет иметь такое кислое выражение лица, как у нее, и тем более заразиться ее умением вовсе не понимать шуток. Но вам, Алекс, безусловно, лучшей пары не сыскать. – Это почему же? – наклоняясь к столу, чтобы через Ильицкого, сидящего меж ними, видеть Мари, вопросил Алекс. – По-вашему, у меня тоже кислое лицо и я не понимаю шуток? – Напротив! У вас этих шуток даже слишком много. Иногда, признаться, это раздражает. Не поймите меня превратно: я всего лишь хотела сказать, что мадемуазель Волошина повлияет на вас в лучшую сторону – сделает солиднее и респектабельнее. И безусловно, она как раз та девушка, с которой не стыдно появиться в свете. Она откинулась на спинку стула, снова прячась за Ильицким, и усмехнулась еще мрачнее: – Глядя на вас, Алекс, я решила, что когда стану выходить замуж, то последую вашему примеру: выберу человека серьезного и основательного. Военного или, допустим, преподавателя, который тоже влиял бы на меня положительно… Салфеточку, месье Ильицкий? – спросила она у Евгения, который вслед за предыдущей ее фразой вдруг поперхнулся и закашлялся. – Благодарю, Мария Георгиевна… – Женя, справившись с кашлем, принял салфетку. А после полуобернулся к Мари и, тщательно подбирая слова, заговорил: – Только, боюсь, вы неверно понимаете некоторые вещи. Относительно замужества. Жениться для того лишь, чтобы «стать лучше», как вы выразились, или тем более чтобы кому-то что-то доказать – это… как бы вам объяснить… ахинея, вздор и чушь. Женитьба – это вообще достаточно сомнительный для здравомыслящего человека шаг, и уж если идти на него, то причина должна быть действительно веской. Мне стало до смерти любопытно, что это за причина, по его мнению. А Мари фыркнула и почему-то предположила: – Ох, только не говорите, что этой причиной должна быть любовь. Это самая нелепая причина для женитьбы. Сказав, она залпом осушила бокал с таким видом, будто там настоящее вино, а не ягодный морс, и будто сама она тридцатилетняя пресытившаяся жизнью дама полусвета. А потом продолжила несколько раздраженно: – Среди знакомых моих родителей тех, кто женат по любви, нет вовсе… ах, и даже не спорьте, маменька! – отмахнулась она от Полесовой, когда та попыталась возразить. – И пусть их жизнь похожа на протухшее болото, в котором всегда все спокойно, выглядят они вполне довольными. Закончив эмоциональную тираду, она снова осушила бокал, который едва успел наполнить для нее Ильицкий. Он, поставив графин на место, лишь негромко заметил: – Жизнь не обязательно должна быть похожей на протухшее болото. Отчего-то я была уверена, что Мари с ее характером это не грозит точно. За столом, впрочем, снова повисло молчание – кажется, думали над словами Ильицкого. Но ненадолго: вскоре тишину нарушил наш жених. – Месье Ильицкий, а вы действительно считаете, что любовь – это единственная стоящая причина для женитьбы? – спросил он, не скрывая усмешки. – Да вы романтик! Кто бы мог подумать… Ухмыляясь, Алекс откинулся на стуле, кажется, чтобы увидеть реакцию Мари, но та не ответила, осушая уже третий бокал. Зато, тоже откидываясь на стуле, с ним заговорил Ильицкий – с достаточно благодушной улыбкой: – Должно быть, шокирую вас, месье Курбатов, но я в ранней юности даже стихи писал. Не про любовь, не бойтесь – про декабристов. Я был глуп тогда и крайне им сочувствовал. Хотя моя маменька, прочтя, сказала, что я талантливей, чем Пушкин. Мне стало жаль Пушкина, и с тех пор я бросил свои сочинительства. Преподнесено это было как шутка, так что обстановка несколько разрядилась. Но, пока все еще улыбались, Ильицкий вдруг продолжил – громко и во всеуслышание: – Называйте эту причину как хотите, господа, но порой кажется, будто какой-то человек – лишь эпизод в жизни, минутное увлечение. Что через месяц ты наиграешься с этим увлечением, а вскоре и имени его не вспомнишь. А потом понимаешь, что тебе жизни не хватит наиграться – не только месяца. Видимо, в этот момент поперхнуться нужно было мне. Не в силах выдохнуть, я глядела на Евгения с таким обожанием, что если б кто посмотрел на мое лицо сейчас – не догадаться о моих чувствах не смог. Спохватившись в какой-то момент, я отвела взгляд, уткнулась в тарелку и принялась есть горячее с таким интересом, будто меня перед этим неделю не кормили. Что было в тарелке – совершенно не помню. – Видимо, в этом случае и стоит жениться, Мария Георгиевна, – закончил Ильицкий, пока старшее поколение еще улыбалось, представляя его пишущим стихи про декабристов. Глава двадцать пятая