Рука уже начала уставать и потому предательски дрожала, мешая целиться. Решив покончить с этим поскорей, я прищурила один глаз, поймав на мушку самую крайнюю бутылку, и нажала на спусковой крючок. Рука моя дрогнула от сильной отдачи, но ни одна бутылка, даже та, в которую я целилась, почему-то не разбилась. – Он что, не выстрелил? – я удивилась, взглянув на револьвер. – Выстрелил… только не туда. – Шагов на пять не туда, – скептически прокомментировал Полесов. – Но не думайте, Лидочка, что это ваша вина. Неважный из вас учитель, Алекс, вот что я вам скажу! – И, кажется, вознамерился учить меня сам. – Вы, Лидочка, просто дуло слишком вверх поднимаете… давайте-ка я вам помогу, зайчонок мой… И он тотчас встал позади, положив ладонь мне на талию, прижавшись щекой к моей щеке и направляя мою руку. Нет, это даже для Лидочки слишком… – Георгий Палыч! – дернулась я, высвобождаясь. И в тот же момент со звоном разлетелась вдребезги бутылка. – Что это?… Я обернулась на выстрел и увидела Мари с револьвером в руке и с озаренным улыбкой лицом. – У меня получилось! Я попала, попала! – словно ребенок, она запрыгала на месте, а потом и вовсе бросилась на шею стоявшему подле Ильицкому. – Да, вы молодец, Мария Георгиевна, – попали с первого раза, – отозвался он, ставя ее на землю. На них смотрела не только я, но и Алекс с Полесовым. Смотрели и молчали. И чувствовалось в этом молчании какое-то невысказанное раздражение. – Это ваш револьвер, Евгений Иванович? – наконец спросила я. – Позвольте спросить, зачем вы взяли с собою на отдых револьвер? – На всякий случай, Лидия Гавриловна, – отозвался тот, подняв голову и посмотрев мне в глаза. – Никогда не знаешь, пригодится эта petit pièce или нет. Я уже и забыла, что он умеет смотреть так, будто выносит приговор и одновременно приводит его в исполнение. Боже… я и подумать не могла, что он где-то поблизости и слышал весь этот отвратительный разговор. Не рассказывать же ему, что это все Лидочка, а не я! Но наших взглядов, похоже, никто не замечал. Мари радовалась удачному выстрелу, а ее братья, брошенные Ильицким, крутились рядом и пытались потрогать револьвер. И вдруг Мари настороженно спросила: – А где Никки? С трудом оторвав взгляд от глаз Евгения, я пересчитала детей: Митрофанушка и старший из близнецов, Конни, были здесь, но Никки со спаниелем поблизости действительно не оказалось. – Никки с Джеком ищут перчатку месье Ильицкого! – легкомысленно объявил Митрофанушка и пихнул в бок брата. – Мы ее так запрятали, что они еще долго будут искать. По спине пробежал холодок, и непроизвольно я обернулась к реке. Здесь лед был крепким, но я знала, что за поворотом, где мы проезжали прежде, лед начинал уже трескаться – видимо, река там мельче или течение сильнее. – Где вы спрятали перчатку? – радостный настрой Мари тотчас сменился тревогой в ее голосе. – Там… – Митрофанушка, как будто тоже испугавшись, махнул рукой в глубь леса, – спрятали ее в дупле на дереве. Я покажу! И, не дождавшись ответа, бегом бросился в лес по истоптанной тропинке. Мари, сунув револьвер в руки Ильицкому, решительно и уже без всякого намека на улыбку припустила следом, не оглянувшись на нас. – Мари, постойте, я с вами! – успел крикнуть Алекс, догоняя их. Глава двадцать третья После того как Мари, Алекс и мальчики скрылись из виду, я еще долго смотрела им вслед и пыталась перебороть это предчувствие неясной беды. – Сейчас вернутся, никуда не денутся… о чем здесь вообще волноваться! – будто подбадривая меня, Жорж Полесов делано беспечно пожал плечами и попытался рассмеяться. Заметно было, что он тоже беспокоится, но в характере Георгия Павловича до последнего надеяться на русский авось, так что он крепился. Зато Ильицкий, кажется, и впрямь был спокоен: – Здесь и правда трудно заблудиться. До проселочной дороги меньше полуверсты, и все время ходят люди. Обычно каменное спокойствие Ильицкого на меня действовало безотказно, но не в этот раз. Чем дольше Мари и Алекс не возвращались, тем отчаянней я вглядывалась за поворот реки. И наконец не выдержала: – Я пройду к реке и поищу там. – Лидия Гавриловна, позвольте… – подпрыгнул ко мне Полесов, но я не дала ему договорить. – Георгий Павлович, останьтесь здесь, прошу! – железным голосом сказала я. И чуть мягче добавила: – На случай, если Никки вернется. Ильицкого я с собою не звала, но не сделала и тридцати шагов, как он догнал меня в лесу. Не знаю, что он сказал Полесову – мне в тот момент не было до этого дела. Мне просто стало чуточку легче оттого, что он рядом. – Ты зря беспокоишься – мальчишка просто где-то играет с собакой, – сказал Евгений через полминуты молчания. Я не ответила, пытаясь разглядеть на снегу следы. То ли проталины, то ли и правда детские ножки. Я прибавила шагу. – Ну, давай скажи, что это я во всем виноват! – снова заговорил тогда Ильицкий – кажется, его злило мое молчание. – Скажи, что я вызвался следить за детьми и одного потерял! И что вообще не нужно было привозить собаку. Давай выскажись! В его голосе я слышала уже раздражение. Понимала, что нужно действительно что-то сказать – что это не его вина ни в коем случае, а целиком моя. Это я дрянная гувернантка, это я не на своем месте! Я очень хотела сказать ему именно это, но сейчас было не место и не время – сперва нужно найти Никки. Я хотела так сказать до тех пор, пока не услышала себе в спину его презрительно-насмешливое: – Ну что ж ты все молчишь? Зайчонок! Меня как будто обожгли это слово и этот тон. – По-твоему, мне нравится это все? – обернувшись и поймав его взгляд, с вызовом спросила я. – Тебе неприятно было это слышать, я понимаю, но подумай, каково мне?! – Если тебе это не нравится, то отчего ты до сих пор в этом доме? Я не ошиблась: Ильицкий вовсе не собирался шутить или журить меня этим «зайчонком». Он был в бешенстве, жег меня взглядом и, кажется, едва сдерживался, чтобы не повышать голоса. – Я уже говорила почему! – Я помню, что ты говорила! И кажется, начинаю понимать, что предела для тебя не существует. На что ты еще готова пойти, чтоб задержаться в гувернантках, а, зайчонок?! Глядя на него во все глаза, я мысленно умоляла его замолчать. Потому что чувствовала – еще немного, и он произнесет слова, после которых я сама не захочу его ни видеть, ни знать. Ильицкий же был слишком взбешен и даже не пытался меня понять. Однако он все же замолчал. Но лишь на мгновение, чтобы перевести дух и как будто даже осмысленно произнести: – Знаешь, я уже начинаю думать, что не нужно было нам встречаться в этот раз в Москве. Пусть бы лучше ты осталась светлым образом в моей памяти, чем так. Если б я не знал тебя раньше, то, клянусь, подумал бы… – Что бы ты подумал? Что я любовница Полесова? Или Алекса? Или их обоих? Так, может, так и есть? Может, ты правильно подумал?! Кажется, у меня начиналась истерика. В горле стоял ком из ненависти и горячей обиды, мешая мне говорить в полный голос. – Лучше б ты и правда не приезжал, – выдавила я без сил. Мне очень хотелось расплакаться сейчас. Не для того, чтобы по-бабьи шантажировать Ильицкого своими слезами – нет, я действительно хотела, чтобы он ушел. Но мне хотелось расплакаться, потому что не было больше сил терпеть эту боль, будто тысяча осколков в горле. А слезы все не могли вырваться наружу. – Ты слышишь? – изменившись в голосе, спросил вдруг Ильицкий. В тот же момент и я уловила собачий лай вдалеке. Спаниель! Не ответив, я встрепенулась и с ходу бросилась на звук. Лай, к ужасу моему, действительно доносился с реки, а там, где была собака, без сомнения, стоило искать и Никки! В панике, путаясь в подоле платья и то и дело проваливаясь в снег, я добралась до самого берега Истры, еще издалека увидев, что лед здесь тонкий и прозрачный, как стекло. Кое-где он уже стаял вовсе, а посреди реки, шагах в десяти от нас, на оторвавшемся куске такой же прозрачной льдины стоял совершенно бледный Никки и смотрел круглыми от страха глазами. Пес у его ног отчаянно лаял и рвался в воду. – Никки! – выкрикнула я в ужасе. Плохо соображая, что делаю, я шагнула на лед, тотчас проваливаясь в воду. – Куда ты?! – Ильицкий рванул меня за плечи, возвращая на берег. – Вода ледяная! – Мадемуазель Тальянова, все хорошо… – мальчик пытался говорить бодро, но голос его то и дело срывался. Я видела, что ему было страшно. – Я же умею плавать, я сейчас… не ругайтесь только. – Нет, стой на месте! Не шевелись! – снова выкрикнула я, сделав еще одну попытку шагнуть в воду. – Никки, я не буду ругаться, только не двигайся! Никки и правда умел плавать, но в своей одежде – валенках, теплых штанах и полушубке – его мигом, как только лед треснет, утянет на дно. А вода действительно ледяная. Сама я продолжала глупо метаться по берегу, снова и снова делая попытки броситься в воду. Мне казалось, что это длится бесконечно долго, но, верно, не минуло и десяти секунд. Просто я вдруг увидела, что Ильицкий, уже сбросив шинель и стащив ботинки, шагнул в воду – и я застыла, приложив руки к лицу и пытаясь подавить крик. Впрочем, быстро поняла, что все не так ужасно: воды было ему чуть выше колена. Добравшись до льдины, Ильицкий подхватил мальчика и повернул к берегу. Я смотрела на них обоих и все не смела выдохнуть: Женя что-то говорил притихшему ребенку на ухо и одной рукой держал его, а второй балансировал в воздухе. Спаниель следом за ними бросился в воду и вскоре уже отряхивался на берегу. – Я знал, что здесь неглубоко, – опуская Никки в снег, пояснил Ильицкий с деланым равнодушием. – Здесь река сужается, и раз лед начал таять… элементарная физика.