Столько всего случилось с последней нашей встречи, но в лавке Марго совсем ничего не изменилось. Юный гимназист вышел из магазина, пряча за пазухой одеколон «для женщины», как пояснил он, выбрав воду с ландышем, ванилью и корицей. Для меня было очевидно, что одеколон предназначается его матушке – должно быть, поняла это и Марго, но ни словом, ни улыбкой не показала, что раскрыла тайну юноши. – Ах, Лиди, Лиди… – пропела она, запирая за ним дверь, – узнаю этот взгляд. Ну, дорогуша, рассказывай, кто он? Марго читала людей, как раскрытую книгу. Я могла лишь надеяться, что Полесовы не столь же догадливы. Впрочем, вопрос «кто он?» был риторическим, Марго едва ли надеялась, что я стану рассказывать ей подробности. И верно, не дождавшись от меня хоть какого-то ответа, она продолжила. – Любовь – это прекрасное чувство, оно делает людей лучше и добрее! – произнесла она с мечтательной улыбкой. А потом ее взгляд вдруг стал жестким и цепко впился в мои глаза: – Однако помни, дорогуша, что любовь еще и притупляет разум, а в нашем деле это смерти подобно. – Быть может, у меня просто хорошее настроение, – сдержанно ответила я и подумала вдруг, что Марго вполне может доложить о своих догадках Платону Алексеевичу. – Но даже если и влюблена: «в нашем деле» я лишь до тех пор, пока не отыщем Сорокина. Более я в делах Платона Алексеевича участвовать не планирую. Договаривала я это, глядя в глаза Марго не менее цепко. Пускай она доложит и это, если уж у нее состоится разговор с дядей. – Ах да, – улыбнулась она в ответ, – все время забываю, что ты здесь временно. Ну что ж, когда станешь респектабельной замужнею дамой, то не забывай мою лавочку: для тебя здесь всегда будет скидка, – она задорно подмигнула мне. – Помоги-ка мне, дорогуша… Будто вовсе забыв уже о разговоре, она полезла за чем-то на антресоли, и я охотно придержала для нее стремянку. – Послушай, Марго… – вдруг решилась я, – давно хотела спросить, отчего ты на этой работе? Я имею в виду Платона Алексеевича. Прости, но мне кажется, это тебе совсем не по душе… И снова она бросила на меня этот жесткий, сбивающий с толку взгляд. И ответила холодно: – Такие вопросы в нашей среде не задают, милая. Я смешалась. И впрямь частенько забываю, что Марго мне не подруга и отношения у нас чисто деловые. Впрочем, не успела эта мысль оформиться, как Марго вновь задорно подмигнула: – Обычно не задают – но мне можно! Я, видишь ли, тоже когда-то думала, что это временно: заработаю немного денег, обзаведусь связями, а там и замуж выйду, стану жить не хуже других… Я же не знала тогда, что здесь вход – рубль, выход – два. У русских есть такая старая тюремная поговорка. Но у меня-то не было попечителя в Генштабе, так что у тебя, конечно, все будет по-другому. Отчего-то я поежилась после этих слов Марго. Я никогда не интересовалась прежде, какими путями она попала в отдел Платона Алексеевича, но кажется, мне пора отринуть иллюзии. Все чаще я в последнее время вспоминала слова одного мудрого старого человека, который сказал, что знакомства с людьми, подобными моему дядюшке, для простых смертных никогда не обернутся благом. – Ну вот, кажется, я тебя напугала, Лиди, – Марго поймала мой взгляд и ласковой улыбкой теперь пыталась загладить впечатление. – Но я вовсе не желаю, чтобы ты грустила. Что было, то было – зато теперь я вполне довольна своим положением и делом, которым занимаюсь. Погляди-ка, дорогуша, у меня для тебя кое-что есть… Она легко спустилась с лестницы и из коробки, что достала с антресолей, извлекла пузырек, на котором ее рукой было подписано «Lilas»[39], и глаза ее засверкали куда живее. – Новое произведение мсье Брокара![40] – объявила Марго. – Приберегла специально для тебя, зная о твоих странных предпочтениях. Хотя… должна признать, в этой сирени что-то есть, – добавила она, прильнув к капельке духов на моем запястье. Разумеется, я не удержалась и сделала то же самое. Кажется, это была именно белая сирень – но куда нежнее и тоньше, чем та, которой пользовалась я обычно. Увы, французские парфюмеры не слишком увлекались столь простым и предсказуемым ароматом, как сирень, и, чтобы заполучить ее, пришлось прибегнуть к услугам русских мыловаренных компаний, в частности к товариществу «Брокар и Ко» – месье Брокар хоть и был французом по рождению, однако жил и творил в России. Я вздохнула восхищенно, но, опомнившись, тотчас вернула пузырек Марго: – Пожалуй, мне стоит проститься с этим увлечением. Нехотя я рассказала, как на графской даче моя любовь к парфюмерии сыграла со мною злую шутку и я едва не раскрыла себя. А быть может, даже и раскрыла… Впрочем, Марго поспешила успокоить: – Едва ли Курбатов что-то заподозрил кроме того, что ты чрезвычайно любопытна и не прочь подслушать чужие разговоры. А к этому, увы, склонны не только шпионы, – она подмигнула мне. – Не думаю, что есть повод паниковать. Главное, впредь таких промахов не допускай. В дверь лавки в этот момент требовательно постучали – я спохватилась: мы разговаривали уже больше получаса, пора было заканчивать. – Не торопись, – остановила Марго, видя, что я опускаю на лицо вуаль, – я могу сказать, что мы вовсе закрыты. – Нет-нет, сегодня мне все равно нечего доложить Платону Алексеевичу. Есть лишь просьба: мне нужно изображение Сорокина, любое – хоть детский портрет, хоть групповой. Должно же хоть что-то остаться! Пускай опросят его друзей, в конце концов! Без его фото мне совершенно не за что зацепиться… – Так ты полагаешь, что Балдинский и Сорокин все же одно лицо?… – недоверчиво уточнила Марго. На вопрос Марго я так и не ответила – не знала, что отвечать. * * * Мне нужно было сейчас ехать в Ботанический сад на встречу с Кошкиным, но в ушах стояли слова Марго, что промахов мне больше допускать нельзя… А если под именем графа Курбатова действительно скрывается Сорокин, то не заподозрить меня после моего прокола в Березовом он не мог. Значит, станет проверять меня, возможно даже, что пустит за мной слежку. И если я сейчас приведу его прямиком к следователю Кошкину… это будет конец. Но и не ехать в Ботанический сад нельзя – у Кошкина наверняка полно новостей. И я решилась. Выйдя из Столешникова переулка, я безо всякого желания, лишь для вида, прошлась по магазинам на Петровке, купила какую-то совершенно ужасную дешевую шляпку, чтобы только не уходить с пустыми руками. Пройдя еще немного, я вошла в недорогую торговую галерею, где, как я знала, в этот час множество покупателей самых разных сословий. Здесь невозможно было и повернуться свободно, а главное, галерея имела второй выход – на Большую Дмитровку. Свернув за очередной поворот галереи, я весьма, как мне кажется, ловко скинула с плеч бархатный палантин, вывернула его изнаночной стороной, контрастного, по счастью, цвета, и покрыла им голову и верх своего пальто. Приметную же шляпную коробку я безо всякого сожаления опустила в урну для мусора. Более того, я приметила в толпе одинокую пожилую даму и тотчас приблизилась к ней – назойливо завела разговор, то и дело касаясь ее руки. Наверное, я испугала бедную женщину, но так и не оставила ее в покое, пока не вышла на Дмитровку. Здесь, завидев извозчика, я тотчас села в двуколку и велела ехать. Дай Бог, чтобы мои предостережения оказались напрасными. Однако если кто и следил за брюнеткой в синей шляпке, синем же пальто и с яркой розовой коробкой в руках, которая входила в галерею с Петровки, то на вышедшую из этой галереи даму, укутанную в малиновую накидку, без покупок, да еще и в компании другой дамы, внимания обратить не должны. Я на это надеялась, по крайней мере, так как опыта в «обрубании хвостов», как называл мой дядюшка уход от слежки, я не имела вовсе. Разумеется, Платон Алексеевич в процессе моей подготовки учил меня и азам слежки, и тому, как скрыться от преследования, – но многому ли научишься за три месяца? Главное, что я усвоила, – и в том и в другом случае важнее всего не выделяться из толпы. Открытых, просматриваемых издалека площадей следует избегать и не пренебрегать маскировкой. Даже такой элементарной, как яркая коробка в руках или покрытая накидкой голова. Дядя учил и множеству других вещей: как создать толпу на улице, как двигаться и одеваться, чтобы казаться совсем неприметной, и как перебороть себя, чтобы легко вступить в беседу с совершенно незнакомыми людьми на улице. Последнее было едва ли не самым важным и давалось мне, учитывая мое воспитание в Смольном, довольно тяжело. В последние недели перед моим отъездом в Москву у нас с дядей не обходилась ни одна прогулка без практики en plein air[41]: он требовал, чтобы я заводила разговор с выбранным им наугад человеком. То это был мальчик-бродяжка; то важная купчиха, совершенно не настроенная разговаривать; то не вполне трезвый извозчик. А однажды вечером, в Александринском театре, когда я рассчитывала просто посмотреть с дядюшкой новую пьесу Островского, тот заставил меня подойти и завязать разговор с хорошо одетым господином, подъехавшим в личном экипаже к дверям театра… Я сгорала со стыда, так что мне даже не пришлось выдавливать из себя слезы – они выступили сами, когда я изображала из себя разнесчастную гимназистку, потерявшую купленный на последние деньги билетик. Господин был очень добр и минуты три искал со мной несуществующий билетик, после чего купил мне новый. Платон Алексеевич остался доволен. * * * Оранжереи в Ботаническом саду по-прежнему были закрыты, так что пришлось снова кормить белок. В этот раз Степан Егорович запасся орехами и с большим энтузиазмом наблюдал, как хитрый зверек складирует добычу в дупле: хоть посетители приносят столько, что можно прокормить и армию белок, но инстинкты, видимо, никуда не денешь. Выглядел Кошкин, однако, озабоченным. – У вас для меня неприятные новости? – не удержалась я. – Да как вам сказать… во-первых, цифры, которые вы разглядели на револьвере, и впрямь оказались серийным номером. Удалось установить дату выпуска этого револьвера и даже завод, где его изготовили. – Так это же чудесно! – просияла я, поскольку мне самой не верилось, что цифры помогут хоть чем-то. Настроение моментально улучшилось. – И когда же его выпустили? – В тысяча восемьсот семьдесят первом году, в январе, в Лондоне. Более того, этот револьвер из партии, которую заказали в качестве наградного оружия для отличившихся британских дипломатов. Всего их было сделано чуть больше сотни, и благодаря нашим связям в Лондоне у меня уже есть список этих награжденных офицеров. Столь хороших новостей, право, я и не ждала – мне даже сделалось жарко от предчувствия скорого успеха. Вот только отчего Кошкин говорит это так угрюмо и все время сводит брови? – И в чем подвох? – спросила тогда я. – Так я ж говорю: в списке более сотни человек, кто из них получил револьвер, из которого убили Балдинского, – неизвестно. В Генштабе уже сутки как обрабатывают этот список, а результата нет и не предвидится. Я подумала немного и с прежней же бодростью в голосе попыталась Кошкина переубедить: – И все же вы выглядите слишком хмурым для человека, принесшего такие хорошие вести. Ведь теперь точно известно, что убийство Балдинского совершено вовсе не из корысти, мести или любой другой личной причины. Оно политическое! Его застрелил человек, который состоял на службе у англичан и, более того, в 1871 году пребывал в Лондоне. И теперь даже ясно, почему он не бросил револьвер на месте убийства: справедливо опасался, что мы это все выясним. И мы выяснили! – И что с того? – скептически хмыкнул Кошкин. – Мы лишь знаем, что Сорокин и впрямь где-то здесь, в вашем ближайшем окружении, или был здесь и что вы знали его под фамилией Балдинский. Но вы же понимаете, что он получал этот револьвер в тысяча восемьсот семьдесят первом году под каким угодно именем, но не под настоящим! А имен в списке более сотни, повторяю! – Дайте мне этот список, он у вас с собой? – Держите… Хмурясь, я принялась читать столбец из английских фамилий и пыталась их запомнить, поскольку уносить этот список с собой я, разумеется, не собиралась. – Напротив некоторых стоят красные галки – что это означает? – спросила я. – Это в Генштабе отметили. Решили, что этим фамилиям следует уделить особое внимание: одни уже не числятся в британской армии, другие вообще пропали из поля зрения. А одна из них переводится как «сорока», поэтому ее тоже отметили. Таких фамилий, помеченных галками, было десятка два: Бэйли, Нортон, Хельхейм, Мэгпай, Джонс, Кэннингем, Гужевский… – Гужевский? – удивилась я вслух, увидев славянскую фамилию. – Да, он поляк, в сороковых годах эмигрировал из Российской империи и поступил на службу в британскую армию. Тоже под подозрением. Я прочла список до конца и более всего отметила для себя двоих: Мэгпай, чья фамилия действительно переводится с английского как «сорока», и поляка Гужевского… Разумеется, не могла я не вспомнить, что двое из моих подозреваемых бывали в Лондоне именно в 1871 году – это граф Курбатов и профессор Якимов. Они сами в этом признались неделю назад, в доме Курбатовых. Быть может, в это же время там находились и Стенин с Балдинским, но мне об этом ничего не известно. – А есть новости по порошинкам на сюртуках? – спросила я, возвращая список. – Да, но тоже ничего особенно интересного…