– Если это столь же «неинтересно», как и первая ваша новость, то я расцелую вас прямо здесь, Степан Егорович. Кошкин взглянул на меня из-под бровей неодобрительно – кажется, ему не нравилась моя сегодняшняя веселость. Ровным голосом он продолжил: – У графа Курбатова на рукавах пороха нет. Зато есть въевшееся пятно от соуса… вероятно, потому он и отдал сюртук в чистку. У Якимова никакого пороха нет, у Стенина тоже. Увы, но новости относительно пороха действительно были не такими хорошими. Разумеется, нельзя поручиться, что на сюртуках Курбатова и Стенина не было пороха до того, как они отдали их в чистку, но теперь уже мы этого не узнаем. – А что младший Курбатов? – Он чист. Однако в лаборатории сказали, что сюртук только что из чистки. А младший Курбатов об этом умолчал. Кошкин не глядел на меня, когда произносил это, но по бодрому его голосу было понятно, что сей факт он без внимания не оставил. – Быть может, просто не посчитал нужным сказать о чистке… – предположила я, неохотно примеряя роль убийцы на Алекса. – А что у Полесова? – На сюртуке следов нет, – Кошкин вдруг глянул на меня искоса, и я отметила, что глаза его задорно блеснули, – зато есть явные следы пороха на манжетах сорочки, в которой он был в тот вечер. – Вот как?! Кажется, я все же должна вас поцеловать… – Пока рано, – самодовольно улыбнулся Степан Егорович. – Но в ближайшие дни ждите с официальным визитом – буду подробно разговаривать с вашим хозяином. – Да, разумеется, его нужно допросить, – согласилась я, – но у меня к вам будет еще одна просьба. За Полесовым нужно установить наблюдение… – Кошкин воззрился на меня удивленно, но я невозмутимо продолжала: – Это нелегко, я понимаю, но постарайтесь все организовать. Мне нужно знать, где бывает Полесов вечерами, нужно знать, с кем он общается, есть ли у него постоянная любовница и кто она. И главное, где и с кем он тренируется в стрельбе. Возможно это устроить, Степан Егорович, как вы думаете? За что мне невообразимо нравился Кошкин, так это за то, что он, хоть и глядел на меня так, словно я прошу достать луну с неба, ответил предельно кратко и ясно: – Вполне. – Отлично. У вас еще что-нибудь? – Да, есть кое-что… – глаза Кошкина снова многообещающе сверкнули, и я поняла, что самое «вкусное» он оставил напоследок. – Мы нашли револьвер, из которого застрелили Балдинского. Он лежал в запертом бюро, в комнате вашей няни, Катерины Карасёвой. Глава двадцать седьмая По словам Кошкина, револьвер находился в запертом ящике бюро в комнате Кати – и бюро, и сам дверной замок Кошкину пришлось вскрывать отмычками, так как ключей он не имел. Вероятность, что оружие ей подбросили, мы отмели сразу: в запертый ящик положить что-то могла лишь она сама. И конечно же, пропажу револьвера Катя бы заметила, поэтому Кошкин, проделав с револьвером некую процедуру и лишив его способности стрелять[42], вернул оружие на место. Относительно же причастности Кати к убийству мнения наши с Кошкиным расходились кардинально. Он возомнил, будто Катя и есть убийца Балдинского, а я, зная девушку лучше, предполагала, что она, скорее, стала случайным свидетелем убийства и, чего доброго, вздумала убийцу шантажировать. Если я права, то Катя сама не понимает, во что ввязалась. Но и спугнуть ее нельзя, поэтому я упросила Кошкина не допрашивать пока девушку официально, а дать мне время уговорить ее признаться во всем самой. Я была уверена, что у меня получится: Катя все же девушка практичная и благоразумная – не может не понимать, что шанс разбогатеть таким образом и остаться живой крайне мал. Но как подойти к столь щепетильному вопросу, я толком не знала, ведь Катя не то чтобы о происшествии речи не заводила – я, кажется, кроме сухих приветствий по утрам, вовсе ни слова от нее не слышала… * * * В остальном же дни в доме на Пречистенке пошли обычным своим чередом. Жоржик по-прежнему каждый день ездил на службу, после, иногда и не заезжая домой, отправлялся в клуб, а мы с Еленой Сергеевной коротали вечера за игрой в преферанс да пустыми разговорами. Однако кое-что все же изменилось: в понедельник к ужину не приехал Афанасий Никитич. Не приехал он и во вторник. В среду же, в день, который Полесовы уже не мыслили без визитов в особняк Курбатовых, чуть свет пришла записка от графа, в которой он приносил тысячу извинений за то, что сегодня не сможет принять гостей, потому как ему нездоровится. Конечно, можно было бы предположить, что граф Курбатов и впрямь болен. Вот только для меня было очевидным, что Афанасий Никитич нарочно избегает Полесовых. И понимала это вовсе не я одна. – Лидочка, у вас же отличная память, ну вспомните – чем мы могли обидеть Афанасия Никитича? – Весь вечер в среду Елена Сергеевна путала масти карт, не проявляла к игре интереса, а глаза ее то и дело начинали блестеть от слез. – Верно, это все Мари и ее нелепые выходки! Ну как можно было сказать такое о мадемуазель Волошиной?! Разумеется, это страшно обидело Алекса и Афанасия Никитича, и они теперь не хотят знаться с нашей семьей… Бросив на стол карты, она достала платок и расплакалась уже откровенно. Поняв, что игра сегодня не пойдет, отложила карты и я, а потом – хоть и решила прежде не вмешиваться – все-таки сказала: – Безусловно, дело в Мари. Но мне думается, что виной тому не ее выходки, а напротив – ее слишком добрые отношения с Алексом. – Совершенно не понимаю, что вы имеете в виду… – всхлипнула Елена Сергеевна. – Я лишь имею в виду, что частое посещение Алексом этого дома, его странная дружба с Мари и раньше были неуместны, а теперь, когда Алекс помолвлен… было бы просто возмутительно, если бы его визиты продолжались! Признаться, я вовсе не была уверена, что у Алекса проснулась совесть, – скорее инициатива прекращения столь тесной дружбы исходила от его деда. Подслушанный мной на даче разговор позволял сделать вывод, что граф Курбатов не желает распространения слухов о его нежной, как выразился Алекс, дружбе с Еленой Сергеевной. Отсюда и разрыв отношений. Полесова же плакать хоть и прекратила, но теперь смотрела на меня с обидой. – Я по-прежнему отказываюсь понимать, что вы имеете в виду! – сказала она. – Мари и Алекс лишь дружат! И мне крайне неприятно думать, что вы, Лидочка, разглядели в этой невинной дружбе что-то еще! Спорить не было смысла, и я, собрав со стола карты, принялась их тасовать, надеясь снова вернуться к игре и прекратить эту бесполезную беседу. Но Елена Сергеевна моему примеру не последовала: будто и не видя, что я раздаю карты, она поднялась из-за стола и рассеянно подошла к окну. Заговорила взволнованно: – Решительно не согласна с вами! Мари ведь совсем ребенок – ей всего шестнадцать! Когда мне было шестнадцать, я еще в куклы играла… – Могу вас заверить, что Мари давно уже не играет в куклы. Полесова, казалось, хотела мне возразить, но вместо этого вздохнула горестно: – Вы правы… сегодняшние дети так быстро взрослеют! И конечно, это целиком наша с Жоржем вина, что мы разбаловали Мари. Меня маменька воспитывала совершенно иначе, в строгости. И жили ведь мы с маменькой не в городе, а в деревне, в батюшкином имении – я целыми днями то за вышивкой, то за вязанием. А наставницей у меня была англичанка лет пятидесяти – вся в черном, худая, высокая, угловатая, затянутая в корсет так, что я все в толк не могла взять, как она дышит. Не помню, чтобы она хоть раз улыбнулась от души. Да и меня за каждую смешинку – буквально каждую – отправляла к себе в комнату пять раз отчитывать «Отче наш». И я же, дурочка, действительно отчитывала. Пять раз, будто она проверить могла… А отчитав, каждый раз обещала себе, что коли у меня будут дети, то я их никогда наказывать не стану. Полесова тяжело вздохнула, глядя в окно на тонущую в сумерках улицу. – Совсем меня иначе воспитывали, да… я ведь и мужчин толком не видела никогда: Жорж первым был, кто меня, дебютантку, на вальс пригласил да сказал пару любезных слов. Я и решила тогда, что люблю его без памяти. – Она снова вздохнула. – И на маменьку мою Жорж крайне хорошее впечатление произвел – она все спрашивала лишь, не военный ли он? Как узнала, что Жоржик на юриста выучился да в суде имеет должность, так и отдала меня сразу. Папенька мой ведь как раз военным был, дома почти не появлялся, все на службе – вот и не хотела она мне своей судьбы, видать. А невестой-то я завидной была, – не без гордости заметила Полесова, – и жили мы богато. Все благодаря батюшке. Полесова надолго замолчала, по-прежнему глядя за окно, и я спросила как можно небрежней: – Елена Сергеевна, а из мальчиков ваших похож ли кто на дедушку? Едва ли ее ответ помог бы мне в поисках Сорокина. Признаться, мне больше хотелось отвлечь Полесову от невеселых мыслей: как бы там ни было, а детей своих Елена Сергеевна любила безумно, уж как умела, и за разговорами о них, настроение ее всегда улучшалось. Полесова и правда оживилась, даже снова повернулась ко мне. – Я ведь и сама батюшку не помню толком… – с застенчивой улыбкой ответила она, – совсем крошкой его видела в последний раз. Но маменька, покуда была жива, часто повторяла, что Серж уж больно на него похож – одно лицо буквально! Маменька рассказывала, что папá очень видным мужчиною был. Хоть и признавала, что не такой красавец, как Жорж. – А портретов Сергея Васильевича не осталось ли? – спросила я снова. – Ах, да вы спрашивали уже, Лидочка, – не осталось. Маменька говорила, что папá не любил, чтоб с него портреты писали, а фотографии тогда и не делали еще особо… Уже после маменькиной смерти, когда имение с торгов продавали – Жоржик в долги влез, я вам рассказывала, – я все комнаты, даже чердак обыскала: ни одной картиночки не нашла. Куда все подевалось, ума не приложу… * * * Что касается детей, то мне очень бы хотелось сказать, что после Березового отношения наши улучшились. Но увы. Мальчики все так же капризничали, шумели и безобразничали на уроках. Разве что мышей в ридикюлях мне больше не попадалось – и то лишь потому, что я была ценна для них своим знанием английского. Правда, и здесь дети попытались сжульничать. – Денис Ионыч, а вы по-английски знаете? – невинно осведомился Конни, когда господин Стенин в очередной раз нас посетил. – Нет, малыш, увы, не настолько хорошо, – рассмеялся тот, пролистывая Майн Рида, которого Конни впихнул ему в руки. – Но зато могу поискать перевод – «Всадника без головы» ведь на русский давным-давно перевели! «Спасибо вам огромное, дорогой Денис Ионович!» – так и хотелось фыркнуть мне, но я сдержалась. И не зря. Когда в следующий свой визит Стенин принес перевод, то мальчики, начав было читать, как-то очень быстро приуныли и, стесняясь, уточнили у меня, в силе ли наш уговор. В тот визит Стенина я присутствовала при их разговоре – все исподтишка рассматривала Сержа, помня о словах Елены Сергеевны, что мальчик похож на Сорокина. И понимала, что ничего мне это не даст… Серж был самым обычным мальчиком – не низким и не высоким, не полным и не худощавым. Темно-русые, не слишком густые волосы, голубые глаза и тоненькое, еще детское личико с заостренным подбородком. Совершенно не за что зацепиться! Я пыталась сравнить мальчика с моим подозреваемым Стениным, но очень с трудом могла себе представить Дениса Ионовича молодым красавцем – без его объемного живота и оплывших щек. Глаза у него тоже были голубыми, зато волосы – точнее то, что от волос осталось, – гораздо светлее и с явным медным отливом, чего у Сержа не наблюдалось даже близко. Впрочем, я отлично знала о существовании красок для волос: простейшая хна дает как раз медный оттенок. Курбатов же имел волосы совершенно седые, так что невозможным казалось определить цвет его шевелюры в молодости. Еще он был высок, широкоплеч и голубоглаз – да и все в нем говорило о том, что в молодости он считался весьма привлекательным мужчиной. Покойный Балдинский тоже имел голубые глаза, а волосы его как раз были темно-русыми, как и у Сержа. Посмотреть бы на лицо Балдинского до ожогов… Зато больше всего внимания к детям проявлял, без сомнений, Стенин. Вот и сегодня, обменявшись с Еленой Сергеевной лишь парой фраз, он откланялся и попросил меня отвести его к детям. И дети, особенно близнецы, его обожали: сейчас, не обращая внимания на меня, они наперебой рассказывали, как здорово провели время в Березовом. О происшествии на реке Никки уже совершенно забыл. – А еще месье Ильицкий привез с собой Джека! – перебивая брата, спешил поделиться Конни.