– Джека? – Да, он настоящий английский спаниель, охотничий пес! У него нюх знаете какой! Что хотите найдет по запаху! Месье Ильицкий сказал, что родной брат Джека – охотничий пес главного егеря при дворе английской королевы! – Самой английской королевы? Подумать только! – рассмеялся в ответ Стенин. Я тоже не смогла сдержать улыбку. Вспомнила, как спросила у Ильицкого, действительно ли его спаниель королевских кровей, а тот, совершенно не смущаясь, пожал плечами и ответил: – Все может быть. Я выменял его за бутылку виски у гостиничного швейцара… но кто знает, какими путями он попал к швейцару, правильно? – А еще Мари стреляла из револьвера! – не замечая улыбок, наперебой рассказывали мальчики. – Да что вы говорите?! – делано изумился Стенин. – Да, из настоящего! – И сразу попала в цель! Папá ее похвалил и сказал, что она эта… как ее… Анфиска-Палата! – Афина Паллада! – вспыхнула, возмущенная оговоркой брата, Мари. Моя воспитанница сидела с нами, правда, в разговоре прежде не участвовала, а, устроившись с ногами в кресле, читала что-то из своей брошюры, испещренной иероглифами. – Афина Паллада – это греческая богиня, чтоб ты знал, балда, – продолжала Мари. – Вот только быть вечно непорочной девой-воительницей – нет уж, увольте. – Мари, Мари… – ласково рассмеялся Денис Ионович. Мне следовало одернуть девицу, поскольку мальчики уже начали совещаться, что бы могло означать слово «непорочная». Но, видимо, у меня было слишком хорошее настроение, поэтому я лишь хмыкнула: – Не волнуйтесь, ma chère, Афиной вам точно быть не грозит, поскольку, ко всему прочему, она еще и богиня мудрости. А вы скорее уж Эрида – богиня хаоса. – Нет, какая же Мари богиня хаоса? – смеялся Стенин. – Она у нас Фрейя, и только Фрейя! Красавица, богиня любви и – совсем чуть-чуть – войны. Искоса наблюдая за Мари, я отметила, что на мои слова она усмехнулась краешком губ, а после поверх своей книжки взглянула на меня. С четверть минуты мы так глядели друг на дружку, словно заново знакомясь. А потом, так ни слова и не сказав, опять уткнулись каждая в свою книгу. А спустя еще минут десять я услышала, как к воротам дома подъехала коляска, – выглянула в окно и сразу увидела топчущегося у дверей посыльного с огромным букетом роз. Тотчас отложив книгу, я попросила Мари приглядеть за мальчиками и направилась к парадной лестнице. Увидела как раз, что Аннушка открывает дверь и рассеянно принимает букет из рук посыльного. – Для Катерины Карасёвой, – притаившись на лестнице, услышала я его голос, – распишитесь-ка здесь, сударыня… – Ну, дела! – изумилась Аннушка, утыкаясь в розовый букет носом, когда закрыла за посыльным дверь. А потом крикнула наверх, все еще не видя меня: – Катька! Тут презент для тебя притащили – где ты прячешься опять?! Глава двадцать восьмая Аннушка продолжала обнюхивать букет, а потом, увидев на лестнице меня, громко ухмыльнулась: – Надо ж какой шикарный! Вот смеху-то будет, если Катька и правда замуж за прынца какого выскочит. В тихом омуте, как говорится… – Аннушка, позвольте я сама букет Катюше отнесу, – предложила я, протягивая к цветам руки и не давая ей шанса отказаться. – Ну, отнесите… только потом расскажете, какое у Катьки лицо было? Я ответила ей лишь укоризненным взглядом – порой Аннушка совершенно забывалась. – Это что – мне? – недоверчиво спросила Катюша, когда я постучала к ней в комнату с цветами в руках. – Да, посыльный сказал, что вам. Там записка есть, – кивком я указала на притаившуюся среди розовых бутонов карточку. Катюша немедленно ее схватила и, нахмурившись, принялась читать: – «Многоуважаемой Екатерине Сергеевне Карасёвой… со всем почтением… премного благодарен вам за Вашу доброту… подпись: Коньяков-Бабушкин Савелий Прохорович…» Ничего не понимаю, – совсем растерялась Катюша. – Я не знаю никакого Коньякова-Бабушкина. И я вовсе не Сергеевна… Она, кажется, начала понимать, в чем дело, но поздно: я уже протиснулась мимо ее плеча в святая святых – Катюшину спальню. Почему святая святых? Потому что, как я уже говорила, дальше порога она обычно без крайней надобности никого не пускала. Сейчас же Катюша слишком занята была розами. А я огляделась: небольшая комнатка выходила окнами на юг, так что здесь должно было быть солнечно и тепло – однако портьеры у Кати были опущены, из-за чего в комнате сразу поселялся полумрак, делалось как будто холоднее, а воздух становился тяжелым. Но Катюшу, похоже, это не смущало. В это время она должна была бы заниматься детьми, но без зазрения совести сидела у себя и, похоже, писала письмо – догадаться об этом можно было разве что по открытому флакону с чернилами. Самого же письма поблизости не оказалось – скорее всего, Катя оперативно спрятала его в ящик бюро. Н-да, мне такой конспирации учиться и учиться. Комната Катюши вообще поражала своим спартанским порядком – такого, пожалуй, даже у нас в dortoir[43] Смольного не бывало, это при том, что нас наказывали за тончайшую складочку на покрывале кровати. – Здесь написано: «Пресненский переулок, дом двадцать». Пресненский, а не Пречистенка. Адресом ошиблись, – заключила наконец Катюша, и в глазах ее читалось, пожалуй, облегчение от сделанного вывода. Я не стала ее переубеждать, что цветы доставили не только по верному адресу, но и сделали все наилучшим образом: служащий цветочной лавки по имени Николай с лихвой отработал свои два рубля, которые я вчера заплатила ему, чтобы он, во-первых, сделал на карточке продиктованную мною надпись, во-вторых, отнес букет по «неправильному» адресу, ну и, в-третьих, позаботился, чтобы на букете не осталось никаких опознавательных отличий их лавочки. Ну не могу же я, право, ждать вечность, пока у Катюши появится настолько хорошее настроение, что она пустила бы меня к себе в комнату просто так?! Да еще и выразила бы охоту разговаривать. А меж тем именно у этой девушки в запертой комнате и запертом на ключ ящике нашли револьвер, из которого застрелили Балдинского. Она своими руками его туда положила, преследуя цели, которые едва ли окажутся благородными. Все больше я укреплялась в мысли, что Катя осведомлена, кто убийца, и, так как до сих пор не призналась в этом полиции, рассчитывает что-то получить за свое молчание. Увы, я слишком хорошо знала, к чему это может привести, поэтому всей душой надеялась, что смогу девушку переубедить. – Какая у вас миленькая комната, Катюша, – сказала я и, отчаявшись дождаться приглашения, села на один из стульев. – Благодарю, – ответила девушка, недружелюбно глядя на меня из-под бровей. На полминуты примерно в комнате повисло молчание, в котором отчетливо слышно было, как по коридору прошел лакей, потом чуть скрипнула дверь в гостиную, и можно было даже разобрать, что он что-то спросил. Катя возобновлять беседу и не думала. – Как хорошо, оказывается, в вашей комнате слышно, что происходит за дверью, – обронила я. – Да, стены в этой части дома очень тонкие, – посетовала Катя. Я не смогла понять, искренне ли она не понимает моих намеков или делает вид. Но мне стало совершенно очевидно, что она не могла не слышать, что кто-то входит в гостевую спальню и стреляет в Балдинского! Пусть даже и через подушку. Тогда я решилась подойти к интересующей меня теме еще ближе: – Знаете, Катюша, мне все же было бы не по себе жить в комнате, напротив которой произошло убийство, – горестно покачала я головой. – Вот даже сейчас – едва вошла сюда, как сразу вспомнила о том страшном вечере. – В вашей комнате вам было бы гораздо спокойнее в таком случае, – отозвалась Катюша. Теперь уже я решила не понимать намеков. – Ох, всей душой надеюсь, что Степан Егорович найдет убийцу несчастного господина Балдинского, – продолжила я, вздохнув. – Поистине у этого человека нет ничего святого. Не знаю, быть может, за Балдинским и правда водились грехи, но вот так хладнокровно, недрогнувшей рукой застрелить беспомощного старика… ведь этот человек, почувствовав безнаказанность, с той же легкостью лишит жизни еще кого-то. Преступлением было бы не помочь следствию! Катя смотрела в сторону и легонько покусывала губу. – Я каждый день корю себя, Катюша, что оказалась столь невнимательной и не увидела, кто выходил за Балдинским… Последнюю фразу я произнесла уже искренне, а оттого чуть слышно. И не сводила взгляда с девушки, справедливо ожидая хоть какой-то реакции. Катя же была невозмутима: – Ну а я сидела здесь, в этой комнате, но тоже ничего не видела и не слышала. Она сказала это с довольно резким вызовом в голосе, после чего положила букет на кровать и подошла к двери, совершенно недвусмысленно давая мне понять, что пора знать честь. Маневр мой не удался – Катя не собиралась каяться. Заглянув в ее полные холода и решительности глаза, я отчего-то уже не была так уверена, что Кошкин не прав… у меня вовсе складывалось впечатление, что я совершила ошибку, вызывая ее на этот разговор. Нужно было сразу довериться опыту Кошкина и позволить ему допросить девушку самому! Что касается букета, то судьба его была печальной. Аннушка позже рассказала мне, что Катя явилась с розами к ней, убеждала ее зачем-то, что посыльный ошибся адресом, долго выспрашивала, из какой лавки доставили букет, и приставала, не знает ли она – кто такой Коньяков-Бабушкин… когда же Анна, устав от нее, велела Кате оставить ее в покое, та вылетела вместе с букетом на улицу и воткнула его в первую же попавшуюся урну для мусора. Все это должно было бы мне подсказать, что с Катей будет очень непросто. Что, если убийство и впрямь совершила она? Под любым предлогом заманила Балдинского в гостевую, хладнокровно застрелила его и вернулась к себе. А револьвер положила в фортепиано, опасаясь, что полиция обыщет дом в тот же день. Именно эту версию выдвинул Кошкин, а когда я спросила у него, как к дочери прачки мог попасть револьвер британского дипломата, тот не без лукавства взглянул на меня и ответил: – Ваша Катюша – дочь прачки, это так. Но кто ее батюшка ведь неизвестно? Кажется, Кошкин намекал, что она может оказаться внебрачной дочерью Сорокина, уже давно затаившей обиду на отца. Я сочла сей вывод странным, но любопытным, и глядела на Степана Егоровича, ожидая продолжения. – И вот могло выйти так, что Катерина застрелила Балдинского из его же табельного револьвера, – говорил Кошкин, – а мотив… я поспрашивал соседей в доме, где жили Карасёвы, и они со мной поделились, что мать вашей Катюши никогда не бывала замужем, кто отец ее дочери – неизвестно. Та рассказывала лишь, что в молодости работала горничной в дворянской семье, а как стало понятно, что она ждет ребенка, господа ее выгнали. А женщиной она, по словам соседей, всегда была порядочной, негулящей. – А что за семья, в которой она работала? Кошкин пожал плечами: – Этого из соседей никто не знает… – Значит, это всего лишь слухи? – уточнила я. – Слухи слухам рознь, Лидия Гавриловна, – Кошкин пожал плечами и нахмурился, недовольный, кажется, что я его не поддержала. – Я ничего не утверждаю – это только версия.