Тогда мне эта его версия показалась слишком надуманной, в то время как допущение с шантажом было простым, логичным и куда более жизненным. А теперь… кажется, я была склонна согласиться со Степаном Егоровичем. * * * Когда я вышла от Кати, то узнала, что у нас гости. Алекс Курбатов пожаловал – собственной персоной и без деда. Последним была весьма опечалена Елена Сергеевна. Алекс привстал при моем появлении, отвесив очередное «О, вы сегодня очаровательны, Лиди!», и продолжил заверять Елену Сергеевну, что Афанасий Никитич болен неопасно и передает искренние извинения, что не смог вчера их принять. Однако, видя, как отводит он взгляд при этих словах, я сделала вывод, что граф не только ничего не передавал Полесовым, но, возможно, и вовсе не знает, что его внук ужинает сегодня у нас. Для блага всех Полесовых я бы предпочла, чтобы Алекс вовсе никогда больше не приезжал. Но мое мнение, разумеется, никому не было интересно. Елена Сергеевна же, не замечая ничего, кроме своего надуманного горя, молитвенно складывала руки и все пыталась выяснить, чем обидели они Афанасия Никитича. – Поверьте, Алекс, – горячо убеждала она, – Мари безумно сожалеет, что сказала ту глупость относительно мадемуазель Волошиной… – Я сказала всего лишь, что у нее кислое выражение лица, маман, – закатив глаза, возразила Мари, – и это не глупость, а чистая правда, так что я ничуть не сожалею. – Разумеется, Мари не сожалеет. Елена Сергеевна, вы могли бы и сами догадаться, – язвительно хмыкнул Алекс, – Мари вообще никогда ни о чем не жалеет – она у нас исключительно самоуверенная особа. «Самоуверенная особа» в ответ на это не удержалась от смешка, но потом напустила на себя надменный вид и сказала: – Да, Алекс, я современная, уверенная в себе женщина. Разве в этом есть что-то плохое? – Нет-нет, Мари, в этом одни плюсы! – горячо, хоть и с явной насмешкой заверил Алекс. – Вот только между уверенностью и самоуверенностью есть разница. – А я, по-вашему, именно самоуверенная? – Конечно! Взять хотя бы ваш сегодняшний наряд. Посмотрите только – эта оранжевая в «турецкий огурец» юбка с наполовину оторванным, кстати, кружевом, так и кричит: моей обладательнице все равно, что на ней надето! Она выше этого! Она настолько самоуверенная натура, что может позволить себе выйти в гостиную хоть в пеньюаре, хоть вовсе в ночной сорочке! Говорилось все это с вежливой улыбкой и достаточно дружелюбным тоном, чтобы Мари не вздумала усомниться, что это лишь очередная очаровательная шутка. Елена Сергеевна шутке и рассмеялась. – Ах, Алекс, – она устало махнула рукой, – было и такое – и в пеньюаре, и в сорочке Мари сиживала вот на этом самом стуле. Да и Мари, кажется, не думала обижаться: – Нет, маменька, я выходила сюда только в пеньюаре. Выйди я сюда в ночной сорочке, мадемуазель Тальянова извела бы меня за это зубрежкой немецкого. И, чтоб вы знали, это кружево не оторвано – это так было задумано изначально. – О… – делано изумился Алекс, – в таком случае кто же автор сего творения? – Разумеется, я! – манерно поклонилась Мари. – Да это ведь многое объясняет! И снова душевная улыбка преданного друга. – Месье Курбатов, а что вы скажете относительно моего платья? – Алекс с Мари были очень заняты сей остроумной беседой, так что мой негромкий вопрос был услышан и понят далеко не сразу. – Ваше платье? – Во взгляде его мелькнула растерянность, и, видимо решив, что я напрашиваюсь на комплимент, он продолжил более уверенно: – Оно, разумеется, прелестно – как и всегда… – Благодарю. Просто я думала, что вы станете критиковать сегодня наряды всех дам в этом доме: Елены Сергеевны, мой, горничных. В ответ тот пробормотал что-то о моем безупречном вкусе, которым можно лишь восхищаться. Кажется, Алекс был уязвлен, а Полесова поспешила замять мое бестактное поведение: – Ах, Лидочка, дружочек, боюсь, вы принимаете все слишком серьезно – Алекс же просто шутит. – Сомневаюсь, что Александр Николаевич шутит, – возразила я, – поскольку он не может не понимать, что для любой барышни подобные шутки чрезвычайно обидны. Я сама с трудом могла объяснить себе, что на меня нашло. Никогда прежде, даже когда Алекс явно позволял себе лишнее, я не смела упрекать его и взглядом. У меня даже мысли не возникало ему возразить. И уж точно Алекса никто никогда не называл Александром Николаевичем – наверное, он решил теперь, что я его возненавидела за что-то. Пока Елена Сергеевна собиралась с мыслями, чем загладить еще большую мою бестактность, в комнате висело молчание – неловкое и напряженное. А потом Алекс заговорил нерешительно: – Мари, если я действительно вас обидел, то мне жаль… правда жаль. – Конечно, обидели, – ответила Мари, громко усмехнувшись, и без эмоций скользнула взглядом по моему лицу. – Я теперь всю ночь буду рыдать в подушку. Тут и Елена Сергеевна нашлась что сказать – непринужденный светский разговор продолжился как будто. Хотя Алекс говорил теперь куда меньше и осторожней, а минут через пятнадцать спросил вдруг, который час, и, хлопнув себя по лбу, «вспомнил», что ему срочно нужно заехать в одно место, так что остаться на ужин он никак не может. – Я провожу вас, Алекс! – с готовностью поднялась за ним Мари. Встала и я, сказав: – Я, позвольте, тоже… – Нет-нет, дамы, благодарю! – как будто испугался этого Алекс и поспешил заверить: – Я и правда очень тороплюсь – уверяю, я найду выход! Когда дверь за ним закрылась, Елена Сергеевна горестно покачала головой и сказала, ни к кому не обращаясь: – Ну вот… если теперь и Алекс перестанет нас навещать, я этого не переживу. Сказав так, она взглянула на меня, и если бы не ее врожденная мягкость, то, уверена, впервые за три месяца службы я услышала бы от нее упрек. Но, лишь посмотрев строго, Елена Сергеевна поднялась и вышла из гостиной, оставив нас с Мари вдвоем. Обычно в таких случаях и Мари тотчас покидала меня, всем своим видом показывая, что ей неприятно даже рядом сидеть со мною. Однако сегодня она и не шевельнулась в сторону дверей. Я не поднимала на нее глаз, но чувствовала, что она смотрит на меня с вызовом и усмешкой. Я пыталась читать книгу. – Жестко вы с Алексом сегодня, – через полминуты молчания сказала Мари. – С чего вдруг такая перемена? Вы же всегда с ним любезничали столь приторно, что смотреть было противно, не то что слушать. Разозлились, что он женится на Волошиной? – Разозлилась, – подтвердила я, перевернув страницу. Мари же вдруг поднялась из кресла и развязной походкой неспешно подошла ко мне, встав в двух шагах. – По-вашему, и я должна была разозлиться? – спросила она опять же с вызовом. Не могу назвать себя трусихой, но сейчас я отчего-то волновалась, как школьница. Только боялась я не своей воспитанницы и ее острого язычка – к ним я давно привыкла. Я боялась убедиться окончательно, что все сказанное о Мари Алексом тогда, в Березовом, и есть правда. Что возникшая несколько дней назад моя симпатия к ней – мнимая и растает вот-вот, едва Мари откроет рот и обнажит свою сущность во всей красе. И лишь мысль, что Мари, возможно, не меньше меня боится того же – боится ошибиться, – заставила меня все же поднять взгляд на ее лицо. А потом я захлопнула книгу и все же сказала, решив, что пусть будет что будет. – Смотря какая у вас цель касательно Алекса, – произнесла я. – Если вы хотите, чтобы он обедал у вас каждую среду, несмешно шутил, жаловался на свою жену и относился к вам как к глупой взбалмошной девчонке, с которой ему, однако, легко и удобно, то можете по-прежнему делать вид, что вас не трогают его слова. Мари выслушала меня, смело глядя в глаза, потом ресницы ее дрогнули и, сделав над собой усилие, чтобы побороть нерешительность, она спросила: – А если я, допустим, хочу чего-то другого? Будто тяжелая ноша упала у меня с плеч. Захотелось тепло улыбнуться, но, решив, что улыбки здесь неуместны, я ответила строго: – В таком случае нам предстоит много работы. Глава двадцать девятая Это невероятно, но мы проговорили с Мари до ночи, до темноты, запершись в моей комнате. Наверное, не разошлись бы и дольше, если бы не явились мальчики с требованием дочитать им «Всадника». Причем разговоры наши касались Алекса и сомнительных нарядов Мари лишь отчасти, а больше мы обсуждали литературу. Снова едва не поругались из-за Толстого: меня ужасно злили ее поверхностность в суждениях и упрямое нежелание копнуть вглубь. Но кажется, мне таки удалось убедить Мари прочесть «Войну и мир» целиком. Взамен, правда, на обещание ознакомиться с творчеством Басё. – Вы ничего не понимаете! – вскричала Мари, забравшись с ногами в кресло и размахивая руками так, что едва не опрокинула лампу. – Японская поэзия и культура – это же огромный и совершенно не изученный европейским обществом пласт! В целом мире нет больше ничего подобного! Судите сами: в хокку всего три строчки – а сколько в них смысла! Ваш Толстой исписал кипу бумаги, а здесь те же самые мысли уложились всего в три строчки! – Абсурд! – отмахнулась я, возмущенная столь кощунственным сравнением. – Уместить в три строчки всю глубину Толстого невозможно. Вы говорите так, потому что не потрудились прочесть целиком хотя бы одну его книгу! Мари несколько смешалась: – По правде сказать, я не читала его вовсе: общий сюжет мне Алекс пересказал… – Вот видите! – восторжествовала я. – Ничего я не вижу! Даже Алекс сказал, что Толстой в виде хокку смотрелся бы куда лучше. – Алекс, наверное, пошутил… – предположила я с сомнением.