Полицейскому я повторила те же слова, что и Полесовой, а Кошкин, вышедший следом, хмуро кивнул – так что тот помог устроиться и мне. Потом Степан Егорович отдал ему неслышное распоряжение: скорее всего, велел забрать из ящика Катерины оружие и ехать следом. Таким образом, полицейский остался в доме, а сам Кошкин запрыгнул на козлы кареты, сев возле кучера. Я же, устроившись напротив Кати, сказала ей: – Ко мне у них тоже вопросы, Катюша. Та кивнула и ничего не ответила, предпочитая глядеть куда-то в пол. Вскоре крытый, скрипучий и ужасно неповоротливый (одно слово – казенный) экипаж покатился по улицам Москвы. Я понятия не имела, где находился полицейский участок, куда нас везли, – да и не слишком задумывалась об этом. В итоге, когда экипаж выехал с Моховой улицы на продолжающий ее Театральный проезд, я слишком поздно сообразила, как близко мы находимся от «Славянского базара», где остановился Ильицкий. Здесь же поблизости находились и Петровка, и Столешников переулок, где я бывала часто, но прежде я с Ильицким не сталкивалась, а сегодня… вот уж поистине на грех и вилы стреляют. Евгений расплачивался с извозчиком на углу Неглинной и Театрального и, по-видимому, намеревался остаток пути до гостиницы пройтись пешком. Намеревался – до того, как поднял голову и увидел меня: в казенном полицейском экипаже в компании Кошкина. Глава тридцатая Наша неповоротливая колымага как раз объезжала еще более неповоротливую телегу, так что мы притормозили, и этого времени вполне хватило Ильицкому, чтобы оценить обстановку. Я страшно волновалась, выдумывала правдоподобную ложь и всерьез рассматривала вариант спасаться бегством. Ильицкий же, пользуясь заминкой кучера, приблизился и выставил трость, и вовсе преграждая экипажу путь. То, что перед ним была полицейская карета, его ничуть не смущало. – Куда направляемся, мил человек? – с деланым добродушием поинтересовался он у Кошкина, сидящего на козлах. Должно быть, он решил, что Кошкин арестовал меня и везет в полицейские застенки. Ну а что, право, он еще мог подумать? Впрочем, не дослушав ответа Степана Егоровича, он оповестил: – Я, позвольте, прокачусь с вами. – Боюсь, это не очень хорошая мысль, лучше вы… – начал было Кошкин, но смешался и умолк, видя, что Ильицкий уже забрался в экипаж. Так что лишь выдавил: – Ну, хорошо. С людьми – даже с теми, кто причисляет себя к знати и сливкам дворянского общества, – Кошкин обычно держался ровно, с чувством собственного достоинства, не переходящим, однако, в развязность. Но я отлично видела, как пасует он всегда перед Ильицким и, наверное, особенно остро вспоминает о своих происхождении и статусе. И Ильицкий явно это видел. Мне ужасно стыдно становилось в такие моменты за Евгения: все внутри у меня сжималось при мысли, что сейчас он отпустит какую-нибудь отвратительную бестактность, унизит Кошкина. А это было вполне в его характере. Не хочу бросаться словами, будто никогда не прощу ему этого, но, без сомнения, подобное его поведение вызвало бы между нами очередную размолвку, и не малую. Такие мысли роились у меня в голове, пока Ильицкий устраивался рядом со мной. И даже волнение от необходимости объясняться несколько отступило. Тем более что Ильицкий пока ни о чем не спрашивал. Катерина молчала, кажется, уже ничему не удивляясь. Под аркой в Третьяковский проезд лежало бревно, не давая двигаться дальше. Полицейский на козлах ругнулся чуть слышно: – Опять, что ли, мостовую разбили? Что за беда с дорогами!.. – Не шуми, – вяло бросил Кошкин, – так по Театральному и поедем до Лубянской площади, а там по Старому проезду[45] – и к нам, на Ильинку. Куда торопиться? – Так темнеть уж скоро начнет, Степан Егорыч! Чем такой крюк делать, лучше я сейчас дворами… Сказав так, он и правда начал заводить лошадей в ближайшую узкую подворотню в Китайгородской стене. Кошкину, кажется, это не понравилось, но он ничего не сказал. – От… ну куда прет? – снова заворчал кучер. – Допился до зеленых чертей, и теперь море по колено! Я отметила краем глаза, что из темноты навстречу карете идет человек в рваной потрепанной телогрейке, и подумала, что для праздношатающегося пьянчужки, каких в подобных подворотнях уйма, он идет довольно твердой походкой. Но я так и не продолжила мысль, потому что в этот миг к нам, в незастекленное нутро кареты, повернулся Кошкин и поймал мой взгляд. Шумно вздохнул, посмотрев и на Ильицкого – мы с Евгением сидели рядом, по ходу движения кареты, Катюша напротив нас, досадливо морщась, когда экипаж подскакивал на выбоинах. – Позвольте все же, господин Ильицкий, высадить вас у «Славянского базара». Я настаиваю, – сказал Кошкин теперь с нажимом. Я решилась, наконец, поднять глаза на Евгения, чтобы увидеть его реакцию – и правда ему совершенно нечего делать в участке. Ильицкий же вовсе, казалось, ничего не слышал – он напряженно вглядывался в перспективу узкого проезда, а потом вдруг подался ко мне, будто желая обнять. Обнял, но, не ограничившись этим, повалил сперва на деревянное сиденье экипажа, а потом спихнул на пол между сиденьями и придавил сверху. Все это произошло столь быстро и неожиданно, что я не успела и ахнуть. И лишь когда с резким свистом в деревянную спинку сиденья вошла пуля, оцарапав мне щеку россыпью щепок, я осознала, что тот человек в телогрейке шел, чтобы нас убить. Потом был еще один выстрел, и еще, и еще – совсем близко, будто над моей головой. Но я не видела ничего – мы упали так, что я лежала, полностью накрытая Ильицким, и утыкалась лицом ему в плечо. До боли в пальцах впиваясь в его руку, я одно лишь понимала: раз слышу и чувствую биение его сердца – мы еще живы. До меня донесся глухой стук об пол, и я отстраненно подумала, что Катя поступила правильно, последовав нашему примеру и упав. О Кошкине и кучере я словно бы вовсе не помнила. Единственная мысль, которая вязко, как патока, тянулась в моем мозгу и все не могла оформиться, что нужно считать выстрелы. Их должно быть шесть, а потом можно будет снова начать дышать. Но перейти к исполнению задуманного я так и не сумела: мысли были скованы жестоким первобытным страхом – страхом, что моя жизнь сейчас оборвется и не будет уже ничего. Или что оборвется его жизнь – и тоже ничего уже не будет. Ржали кони, карета ходила ходуном, принимая на себя пули, билось его сердце – каждый удар как последний. Я так и не сумела уловить момент, когда именно выстрелы прекратились и все стихло. Просто почувствовала, что Ильицкий пошевелился и попытался поднять голову – я вцепилась в его плечо еще отчаянней. Как будто он не понимает, что по ту сторону кареты просто перезаряжают барабаны! А потом я догадалась вдруг, что когда барабаны будут перезаряжены, этот человек в телогрейке обойдет карету – ведь убивать нас со стороны двери гораздо удобнее. – Женя, Женя!.. – в ужасе зашептала я, прижимаясь к нему еще сильнее, потому что он явно собирался меня оставить. – Лежи тихо! – ответил он, высвобождаясь из моих рук. Молниеносным движением он вскочил на ноги, и я успела отметить, что из-за полы сюртука он выхватил револьвер. А в следующее мгновение Ильицкий выпрыгнул из кареты – раздался выстрел. Я сжалась, но увидела, что стрелял именно Евгений, а после помчался прочь, стреляя на бегу еще несколько раз. Я же осталась лежать тихо, как он велел. И только теперь подумала, есть ли рядом кто-то живой? Кошкин, Катя, кучер… и подумала еще, что если бы не Евгений, то я лежала бы на этом полу сейчас мертвой. Первая пуля вошла в дерево ровно в том месте, где сидела я. От этой мысли мне сделалось по-настоящему дурно, и я суеверно попыталась отползти оттуда, где лежала. Тогда я увидела в противоположном углу кареты Катю. У нее было перебито горло, и темная кровь обильно выливалась на платье и мои руки, которыми я, мигом подскочив, пыталась зажать рану. Но кожа была скользкой от крови, а рана настолько большой и рваной, что у меня ничего не выходило. Хотелось кричать и беситься от собственной слабости. А потом ее взгляд начал медленно стекленеть, и я буквально видела, как жизнь вместе со слабеющими толчками крови уходит из нее. В последней отчаянной попытке сделать хоть что-то я отбросила подол Катиного платья и с невесть откуда взявшимися силами одним движением оторвала порядочный кусок ее нижней юбки, скомкав его и наконец зажав эту невероятно огромную рану на шее. – Кто?! Ты же знаешь, кто стрелял! Говори! – орала я сквозь слезы, видя, что она еще жива. Впрочем, я не осознавала тогда, что перешла на французский. Так что Катя не поняла бы меня, даже если б могла еще понимать происходящее. Но она все еще была жива – ее ресницы подрагивали, а губы едва шевелились, как будто пытаясь сквозь невероятные муки произнести: – Па… па… па… Потом она затихла, обмякнув в моих руках. Я все зажимала и зажимала ее рану, пока Кошкин, выросший невесть откуда, не приложил усилия, чтобы отвести мои руки – он плотно обматывал Катину шею другим лоскутом ткани. После он оттащил меня от Кати уже силой и стал что-то говорить мне, отчаянно рыдающей и вырывающейся. А потом я почувствовала, что сознание оставляет меня – и я даже не пыталась этому противиться, поскольку вязкая пустота, в которую я падала, стала вдруг самой желанной на свете. Глава тридцать первая Острый запах нашатыря ударил в нос – очень захотелось чихнуть, но я все еще не владела собственным телом. Некоторое время я ощущала себя словно в темной комнате с мягкими стенами. Осознавала, что еще сплю, и гадала как-то отстраненно: а вдруг не проснусь? А потом звуки, ощущения и чувства обрушились лавиной, оглушив и ослепив, и первое, что я увидела в ярком свете, были глаза Ильицкого. – Что-нибудь болит? – не сразу дошел до меня его вопрос. У меня раскалывалась голова и чуть саднило кожу на щеке – я помнила, что мне оцарапало ее щепками. И попыталась ответить, что нет, не болит. Кажется, у меня ничего не вышло, потому что голоса своего я так и не услышала. В конце концов я лишь отрицательно покачала головой. И поняла, что Ильицкий выдохнул – только сейчас. Он как будто тоже без сил опустил голову, прижавшись лбом к моему плечу. Мне стало так отчаянно жаль его в этот момент, что захотелось немедленно пообещать, поклясться, что никогда больше я не дам повода беспокоиться о себе! Однако сил моих хватило только на то, чтобы поднять руку и коснуться его щеки. Но потом я все же сделала над собой усилие, напрягла голос и, насколько могла бодро, заверила: – Женя, со мной все хорошо. Правда. – Я подумала, что действительно чувствую себя довольно сносно. Особенно в сравнении с… тут меня словно молнией поразило: – Где Катя?! Ильицкий поднял голову, взглянув мне в глаза, и я поняла, что он подбирает слова, чтобы не расстраивать меня. – Она была еще жива, когда Кошкин увозил ее в больницу… – ответил он, – тут недалеко, через дорогу буквально, есть госпиталь при храме. Кошкин и сам ранен – несерьезно, чуть задело плечо. Кучер убит. Воспоминания теперь накатили волной, вызвав на миг сожаление, что я все же проснулась. Надеюсь, Кошкин и правда ранен несерьезно. А Катя… я отлично понимала, что с такими ранами не живут. И ранена она в горло – вероятно, даже сказать ничего не сможет. И – новый удар молнии: – Тот человек, в телогрейке, ты… – Я застрелил его, – Ильицкий отвел глаза, – случайно, я не хотел. – Как можно случайно убить человека?! – вскричала я в отчаянии. – Ты мог стрелять в ногу, в руку… он ведь был нужен нам! А теперь получается, что все напрасно! Ильицкий до этого стоял на коленях возле софы, на которой лежала я, а теперь он поднялся на ноги и сказал едко, снова глядя на меня нахмурившись: – Извини. Меня учили стрелять только на поражение. Видимо, он понял, что я окончательно пришла в себя. А я вдобавок ко всему только сейчас осознала, что в комнате мы одни. И это не моя спальня, и даже не дом Полесовых, и уж точно не больничная палата. Кажется, он принес меня в гостиничный номер. Боже мой… – Мне нужно разыскать Кошкина, – сказала я и тотчас попыталась встать, чтобы поскорее уйти.