– Но Кошкин будет ждать меня в Березовом завтра… Я не поняла, дразнит меня Евгений или действительно сомневается. Я даже несколько была уязвлена. Но, решив придерживаться выбранной линии до конца, не выдала этого, а молча положила руки ему на грудь. Нежно, аккуратно и медленно я поправила лацкан его сюртука, после чего снова посмотрела ему в глаза: – Ну как хочешь. Повернулась и скрылась за дверью. Глава тридцать девятая Рано утром в день отъезда я разыскала Елену Сергеевну и в категоричной форме заявила ей, что дети никуда не едут. – Нам необходимо заниматься, – сказала я, – как их гувернантка и учитель, я решительно против этих незапланированных каникул! Дети совершенно не знают грамматики! Сами полюбуйтесь, какие чудовищные ошибки мальчики допустили в диктанте. Ошибок, к слову, действительно было много, хотя и не больше, чем всегда. Но сегодня ночью, рассуждая, что мне нельзя ехать в Березовое из соображений безопасности, я поняла вдруг, что детям туда нельзя ехать тем более. Да, Сорокин – их дед и едва ли обидит намеренно, но даже если в их присутствии случится убийство или несчастный случай… словом, нельзя, чтобы они были там. Нужно что угодно сделать, но этого не допустить! – Но… но, Лидочка, дружочек, сжальтесь, – робко возражала меж тем мадам Полесова, пролистывая тетрадки, испещренные моими исправлениями, – ошибки действительно ужасные, я согласна, но… они так ждут этой поездки! Только о ней и говорили весь вечер! – Закрыв тетрадь, она подняла на меня взгляд и твердо, насколько могла, сказала: – Нет, я все же не могу с ними так поступить. Можете обижаться на меня, Лида, но дети поедут с нами в Березовое. – Что ж, – ответила я спокойно, – я вовсе не собираюсь обижаться, но прошу в таком случае дать мне расчет. Сегодня же. – Расчет?… – опешила Елена Сергеевна. Полесова отпустят сегодня. И я знала, что если не уйду сама, то наверняка он уволит меня в ближайшие дни. Так что едва ли я рисковала, идя на подобный шантаж. Впрочем, оказалось, что Елена Сергеевна настроена куда менее решительно, чем я. – Лидочка, вы не можете сейчас уйти, – разволновалась она, – мадемуазель Торшина, вы сказали, сможет приступить к работе только в понедельник… – Боюсь, при таком подходе к образованию, что проповедуете вы, Елена Сергеевна, мадемуазель Торшина вообще едва ли сможет приступить к работе! – Ах, не говорите так, Лида… – мученически покачала головой Полесова. Потом нахмурилась, сжала губы, смирившись, и сказала: – Хорошо. Если вы считаете, что это необходимо… я скажу детям, что вы запретили им ехать. Разумеется, Елена Сергеевна именно так детям и сказала. Предвидела их реакцию и во всем ссылалась на меня – злую, жестокую и бессердечную. Однако в последние дни отношения мои с детьми заметно потеплели, видимо, поэтому все трое мальчиков тотчас явились ко мне на порог комнаты – в надежде, что я сменю гнев на милость: – Лидия Гавриловна, notre chère amie[61], душенька, мы обещаем, что все-все выучим! Когда вернемся. Только не запрещайте нам ехать, ну пожа-а-алуйста! Мы же знаем, что на самом деле вы добрая… Говорил это самый младший из мальчиков, Никки, сделавшийся, кажется, моим любимцем. Он ловил мой взгляд своими ясными, небесно-голубыми глазами, трогательно сводил бровки домиком и выглядел при этом столь несчастным, что сердце мое разрывалось при мысли, что я должна буду ему отказать. Ну как, право, можно отказать такому ангелу? Я уже и забыла, когда в последний раз меня называли notre chère amie и полагали доброй… – Никки, попытайтесь понять, – опускаясь возле мальчика, попробовала объяснить я, – вам не нужно туда ехать… поверьте, мы и здесь хорошо проведем время. Но мальчик все еще смотрел на меня доверчиво и ждал совсем других слов. Однако я больше ничего сказать не успела, потому что в комнату, подобрав юбки, бежала по коридору Мари – известие, судя по всему, застало ее позже, чем братьев. – Как вы можете так с нами поступить?! – с ходу воскликнула она, будучи скорее удивленной, чем негодующей. – Я не собираюсь из-за ваших проклятущих диктантов оставаться здесь и упускать единственный шанс… – Мальчики, идите! – велела я, перебивая Мари на полуслове и добавляя в голос железных ноток. – Вы никуда не едете, и это окончательное мое решение. А вы, Мари, останьтесь и закройте дверь. Дети подчинились: двое старших хмурились, а Никки, даже уходя, оборачивался на меня и смотрел с мольбою. Мари же, еще не до конца, видимо, осознав, что поездки действительно не будет, сама поскорее выпроводила братьев и закрыла за ними дверь. – Мне казалось, вы готовы помочь мне! – вскричала она в волнении, едва мы остались одни. – Вы ведь одобряли мои попытки произвести на Алекса впечатление. И мне казалось, вы сами понимаете, что Березовое – это отличное место, чтобы он окончательно забыл о Волошиной! И теперь запрещаете мне ехать?! Я ведь потеряю Алекса! – Значит, я была не права, – ответила я хладнокровно, – ежели Алекс хоть немного вами интересуется, то ваше отсутствие в Березовом на это не повлияет. Я говорила это и сама понимала, что сказанное – чушь. Да, вчера он и правда был впечатлен внешним видом Мари и, возможно, даже осознал, что она может быть вполне благовоспитанной барышней – когда захочет. Но едва ли это подвигнет его расстаться с невестой. Зато если бы эти два дня он провел с Мари, общаясь с нею каждый час, если бы они сумели там поговорить откровенно и объясниться друг с другом… может быть. Это действительно был шанс – едва ли не единственный. Но я постаралась отогнать эти мысли. – Мари, вам всего шестнадцать, вполне возможно, что Алекс и вовсе не тот, кто вам нужен… – Это не ваше дело – решать, кто мне нужен, а кто нет! – Вот теперь Мари поняла, что и в самом деле никуда не поедет, и недоумение ее сменилось хорошо знакомым мне гневом. Она сжимала кулачки, кричала срывающимся голосом и, похоже, готова была меня растерзать: – Я не собираюсь вас слушаться, я все равно поеду в Березовое! – Интересно, как вы это сделаете? – разозлилась и я в ответ. – Родители вас с собою не возьмут, и даже денег на извозчика никто вам не даст. Пешком пойдете? – Пешком! – На глазах у Мари выступили слезы. – Ненавижу вас, ненавижу, ненавижу! Уже не сдерживаясь, она разрыдалась и, задев меня плечом, выбежала в коридор. Я же без сил прислонилась к косяку двери. Кажется, мне суждено покинуть дом проклинаемой всеми без исключения членами этой семьи – и осознавать сей факт было неожиданно горько. Кроме того, вполне могло статься, что я действительно только что разрушила будущее счастье Мари. И лишь позже я подумала, что она ведь действительно попробует сбежать… В результате следующий час я потратила на то, чтобы не дать этому свершиться: строго-настрого запретила Федору выпускать Мари из дома, предупредила Елену Сергеевну и Аннушку. Позже я помогала Полесовой руководить упаковкой чемоданов – как обычно, делала она все в последний момент, суетилась без толку и больше мешала, чем приносила пользу. О том, чтобы ей отменить поездку и остаться вместе с детьми, и речи не шло: «Это ведь именины! Мы не можем так оскорбить Афанасия Никитича, он столько для нас делает…» И, даже более того, сама сказала мне, что и Лёлечке, ее младшей, тоже придется остаться, раз я не еду. Ведь Елена Сергеевна будет слишком занята в Березовом, чтобы возиться с ребенком, а Катюша болеет. О том, что супруг ее не явился ночевать, отделавшись странной запиской, что, мол, заночевал у приятеля, она совсем не беспокоилась. Наверное, она бы не расстроилась, если б Георгий Павлович не поехал в Березовое и вовсе. Но Полесов все-таки явился – помятый, невыспавшийся и хмурый. Вчера мы долго спорили с Кошкиным о том, что с ним делать. Отпустить? Он расскажет о моих странных отношениях с полицией при первой же возможности. Оставить в остроге, а родным солгать о командировке? Но это насторожит его близких и уж точно насторожит Сорокина, потому как Полесов никогда не ездил в командировки… Я настаивала, что его нужно отпустить. В конце концов, Полесов не сделал ничего такого, за что его следовало бы арестовывать. Степан Егорович же, твердо сказав, что хотя бы эту ночь его следует продержать взаперти, согласился отпустить Полесова наутро. При появлении Георгия Павловича я поспешно ушла к себе, дабы его не провоцировать, и надеялась, что хотя бы до отъезда в Березовое он не успеет меня выдать. Уехала чета Полесовых только в четвертом часу дня – в экипаже, присланном Курбатовым. Сам граф с внуком, насколько я знала, выехали, как и планировали, в полдень. О том же, как прошел остаток дня, и вспоминать не хочется… Дети, разочаровавшись во мне, снова принялись устраивать мелкие пакости – признаться, я уже стала забывать, что это такое, так что потеряла сноровку и реагировала вовсе не бесстрастно. Около часа мне пришлось потратить, чтобы просто собрать их в классной; потом еще полчаса я искала хорошо спрятанный задачник, а кончилось все тем, что, когда нашла его и раскрыла, по моим рукам, столу и юбке тотчас начали расползаться отвратительные жирные тараканы… От неожиданности и омерзения я взвизгнула совершенно по-идиотски, принялась стряхивать их и с ногами забралась на стул. Оттуда, придя немного в себя, я подняла взгляд на мальчиков и Мари, мстительно улыбающуюся. И в этот момент не выдержала: унижение, обида, осознание полной своей беспомощности, что не могу даже с детьми управиться, накатили на меня с такой силой, что я тотчас бросилась вон из класса. Самое ужасное – расплакалась я еще до того, как спустилась со стула. И далее я повела себя совсем непедагогично: заперлась в своей комнате, бросилась на кровать и с полчаса, наверное, рыдала, словно истеричная барышня. Мне даже не было дела в тот момент, что Мари без присмотра могла запросто сбежать из дома и поехать за своим любезным Алексом в Березовое. Пускай едет! Пускай вообще делает что хочет! Урок я так и не продолжила – да и какой урок, если за окнами уже темнело? Когда я, пряча заплаканное лицо, выбралась все же из комнаты, Аннушка заверила меня, что в классной прибрала, а детей наказала, отправив без ужина спать. Вот так, без лишних сантиментов и оглядок на их статус юных господ. Неизвестно, делала ли Мари попытки сбежать, но сейчас, как я убедилась, она находилась в своей комнате и притворялась, будто спит. Я и сама полночи провалялась без сна, думая все еще о детях. Увы, но мне уже было не все равно – любят они меня или ненавидят… * * * Проснулась я среди ночи – внезапно и даже сама не поняла отчего. В комнате стоял полумрак, который рассеивал лишь лунный свет, пробивающийся сквозь щель между портьерами. В этом слабом свете я разглядела, что в комнате как будто все по-прежнему и дверь плотно закрыта… вот только стул, которым я по привычке подпирала ее, сейчас аккуратно стоял у стены… А в следующий момент, испуганно повернув голову, я увидела Ильицкого, который мирно спал, сидя на полу возле моей кровати и привалившись спиною к комоду. Рука его покоилась на моей подушке и чуть касалась разметавшихся по ней моих волос – это, должно быть, меня и разбудило. Тотчас я вспомнила, что сама же пригласила его вчера – даже ключ отдала. И уснула. Хороша, ничего не скажешь… Однако сейчас, глядя на него спящего, такая нежность охватила мое сердце, что я долго еще не решалась потревожить его сон и готова была, кажется, любоваться так вечность. Но все-таки решилась и осторожно провела пальцами по шершавой и теплой щеке. Евгений от моего легчайшего прикосновения вздрогнул и тотчас проснулся, поднимая на меня сонный взгляд. По-видимому, он и сам не сразу сообразил, как здесь оказался. А сообразив, пробормотал с некоторым укором и разминая затекшую шею: – Я все бросил, пришел… а ты, вместо того чтобы трепетно ждать, оказывается, спишь самым бессовестным образом… – Так разбудил бы, – ответила я, до сих пор умиленно улыбаясь. – А я пытался! Но ты меня так пихнула за это! И в таких выражениях ответила… право слово, твои подружки-смолянки со стыда бы сгорели! Я, уверенная, что он лжет, рассмеялась и приподнялась на локтях, чтобы потянуться и снова погладить такую приятную на ощупь щеку: – Ты не будил меня. Ты и коснуться меня не посмел: прошел на цыпочках и даже дышал, должно быть, через раз, чтобы меня не потревожить. А потом глядел с трепетом, как я сплю. Можешь не отвечать – я знаю, что все так и было. И знаю, какой ты на самом деле. Ильицкий же смотрел на меня серьезно и излишне внимательно: я, увлекшись его обличением, позабыла, что из одежды на мне лишь ночная рубашка на кружевных бретелях, оголяющая столь многое, что вряд ли Ильицкий вообще меня слушал. – Какой я на самом деле? – хмуро переспросил он. Поднялся с пола и в мгновение ока навис грозно над моей девичьей постелью. – Я покажу тебе, какой я на самом деле… Сколько можно меня дразнить, маленькая глупая француженка! Признаться, в тот момент я и правда испугалась, поскольку весьма смутно представляла себе, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Однако Ильицкий, набросившись было на меня со всей страстью, в последний миг будто передумал и тронул мои губы необыкновенно нежно. Шепнул после: – Не бойся. – А я и не боюсь! – смело ответила я. И в подтверждение сама нашла Женины губы своими – после наших amusements[62] на куче сена в Березовом я имела основания считать себя весьма опытной в плане поцелуев женщиной. Наверное, все-таки напрасно. Согласна признать, что в некоторых вещах Женя и впрямь разбирался куда лучше меня.