– Бросьте револьвер! – велела я. – И отойдите к стене немедленно! Ну! Но на этот раз не сработало. Стенин, хотя и не делал больше попыток поднять оружие, бросать его тоже не собирался. – Вы не выстрелите, Лидочка, – он улыбнулся почти по-отечески, – у вас руки дрожат от страха – ходуном ходят. Того и гляди уроните. Отдайте его лучше мне, – с этими словами Стенин, совсем осмелев, сделал уже два уверенных шага, протягивая к смит-вессону руку. Не вполне отдавая себе отчет, я выстрелила. Пуля едва коснулась его рукава и врезалась в стену голландки, выбивая крошки мрамора. В глазах Сорокина мелькнула растерянность, и тотчас, оценив все правильно, он сказал: – Хорошо, хорошо, я понял… кладу револьвер, вот. – Он разжал руку, и револьвер с грохотом упал на пол. – Помните только, что я вам нужен. Нужен живым. Лишь сегодня утром я говорила Ильицкому, что не смогу выстрелить в человека. Но сейчас, клянусь, я едва сдерживалась, чтобы не нажать на спусковой крючок второй раз. И даже представляла уже, как стану оправдываться перед дядей: мол, Стенин сам напал на меня, а у меня не было выхода, кроме как его убить. Главное, расплакаться при этом – и дядя мне поверит. Я не в печку целилась секундой назад, а в его плечо. К сожалению, не попала. Сейчас, сумев наконец перевести дыхание, я велела ему ботинком передвинуть мне свой револьвер. А после, не глядя, нащупала рукой ключи от наручников, что Якимов положил на стол, когда освободил меня, и швырнула их ему с требованием приковать себя к печи. Только после этого я смогла, наконец, отвести взгляд от него. И опустила руку с револьвером. Возможно, я сделала это рано – в кармане у Стенина вполне могло оказаться еще что-то, но у меня не хватало больше сил оставаться тем комком нервов, что я была. Я чувствовала, что еще немного – и перед глазами моими все поплывет и я вовсе лишусь чувств. Последних моих возможностей хватило лишь на то, чтобы приблизиться к распростертому на полу Якимову и проверить, жив ли он еще. Потом, уже не заботясь, кто и что обо мне подумает, я сползла по стене на пол, словно обмякла, и, закрыв руками лицо, разрыдалась – громко, отчаянно, по-бабьи. Эпилог Ильицкий о случившемся так и не узнал. То есть узнал, конечно, но в куда более смягченном варианте – ведь не прошло и получаса, как на стройку приехала московская полиция во главе с Кошкиным. Сорокина обыскали, снова заковали в наручники и сопроводили в полицейский участок. Отпираться ему смысла не было, потому, насколько я знаю, он сразу начал сотрудничать с Генштабом. Алекс, слава богу, был жив и почти здоров – Мари нашла его в одной из соседних комнат, привела в чувство и перебинтовала голову. Криво, косо, так, что повязка постоянно сползала, – но зато сама. Она рассказала мне, что полицейские, которые увозили меня с Пречистенки, не понравились ей сразу, потому она еще долго наблюдала за нашей каретой, стоя у ворот. Увидев, что внутри явно что-то происходит, Мари бросилась следом – верхом на лошади Алекса направилась за каретой. Однако долго не решалась войти в дом, куда увели меня, и лишь когда ее дедушка выбрался из зарешеченного отсека, видимо, воспользовавшись отмычками, она решилась тайком пробраться в дом за ним… А Алекс, как выяснилось, сорвался в Москву из Березового только затем, чтобы просить Мари сбежать с ним и обвенчаться. Тайно. Он хотел сделать ей предложение еще на Рождество, когда подарил те злополучные заколки в виде сорок. Кстати, это оказались даже не сороки, а ласточки… но, видя, с каким пренебрежением Мари приняла его подарок, как безразлично ведет себя с ним, решил, что все это глупость и минутное помешательство. Правда, и идея жениться на мадемуазель Волошиной в отместку за флирт Мари с Ильицким глупостью была не меньшей… Когда же Мари не явилась вместе с родителями в Березовое, Алекс до самого вечера маялся от скуки, пока не понял, что если ему и один день невмоготу прожить без этой взбалмошной девчонки, то не повод ли это поступиться своей гордостью и сделать все-таки первый шаг. Только они, разумеется, никуда не сбежали – кто бы им позволил? И даже не поженились. Просто потому, что скандал с разрывом помолвки мадемуазель Волошиной вызвал такой резонанс в московском обществе, что Алексу вновь пришлось в спешке покидать город. Граф Курбатов велел ему уехать в их имение под Воронежем и сидеть там тише воды, ниже травы, пока Москва хоть немного не успокоится. Впрочем, Алексу не привыкать к скандалам. Мари рассказывала позже, что из своей ссылки Алекс едва ли не каждый день слал ей трогательные письма с просьбами его дождаться… * * * Но это все случится еще не скоро, а пока что, спустя два дня после описанных событий, я навестила Степана Егоровича в участке, чтобы выспросить у него подробности о Сорокине. К тому времени уже пришел ответ на давешний запрос Кошкина – об офицере с обожженным лицом, что служил на Кавказе в одной части с Щербининым. Сведения оказались прелюбопытнейшими. Некто с фамилией Стенин был ранен на Кавказе в 1847 году. Очень серьезно ранен – ему обожгло лицо, изуродовав до неузнаваемости. Так как был он к тому же без сознания, то его вовсе приняли за другого офицера, а Стенина сочли погибшим и из-за путаницы считали его таковым несколько лет, пока он не восстановил документы. Щербинин же, который покинул армию вскоре после того сражения, о том, что товарищ его выжил, и вовсе не узнал, потому, нимало не смущаясь, стал называться фамилией Стенин, когда шесть лет назад прибыл в Москву из Европы. Настоящий же Стенин, очень болезненно переживающий из-за ожогов, пустился во все тяжкие, промотав состояние, набрав карточных долгов и окончательно опустившись. Когда же в феврале-марте сего года до него дошли слухи, что в Москве объявился некто под его фамилией, он заинтересовался. А приехав в Москву, обнаружил, что его именем прикрывается не кто иной, как Щербинин, армейский друг. Вот только радости от встречи боевых товарищей не было вовсе: воспользовавшись той же схемой, Стенин назвался именем другого своего погибшего товарища – Балдинского – и стал требовать с Щербинина деньги за молчание. На том же основании он требовал деньги и от графа Курбатова в ночь перед памятным балом, рассудив, что не мог Курбатов не узнать своего знакомца Щербинина в лже-Стенине. А граф Щербинина узнал, разумеется. Вот только Курбатов располагал деньгами и не распространялся о своем знании на каждом углу – потому был Щербинину даже полезен. В отличие от Стенина. По-видимому, именно в тот момент, когда я вошла в бальную залу тем вечером, Стенин излагал Щербинину свои требования под видом светской беседы, а Щербинин благодушно согласился обсудить это минутой позже – в чуть более уединенном месте. А войдя в гостевую комнату, после короткого разговора просто застрелил Стенина из «бульдога», который все время носил с собой. Он не готовился к этому убийству, но, вероятно, счел, что вычислить среди полусотни подозреваемых его не смогут. Тем более что о мотивах убийства никто и не догадывался. Кроме разве что графа Курбатова, но тот ни за что не рассказал бы о них полиции – из благоразумия и страха за внука. Так Стенин считал, по крайней мере. Правда, была еще одна свидетельница – Катя. И в тот миг, когда Щербинин увидел ее на пороге комнаты, должно быть, он похвалил себя за предусмотрительность, поскольку уже не первый год Катя искренне полагала его своим отцом. И она действительно была предана ему. Вот только в желании помочь несколько переусердствовала. Когда на следующий день Полесовы уехали в гости, Щербинин ненадолго заглянул на Пречистенку – для того лишь, чтобы дать указание Кате избавиться от револьвера, спрятанного в фортепиано. А та по наивности своей решила, что обыска в доме уже не будет, и прибрала револьвер в ящик бюро в своей комнате – где и нашел его вскоре Кошкин. Разумеется, оставить в живых такую свидетельницу Щербинин уже не мог. Но убийство Кати сорвалось, открыв вдобавок, что в экипаже с полицией были я и Ильицкий – военный офицер в отставке. Все это не могло не навести Щербинина на мысль, что на него идет охота. И возможно, не только как на убийцу Балдинского. А правду ему раскрыл Жорж Полесов, дав понять, что я, оставшаяся в Москве, замешана в этой истории ничуть не меньше, чем Ильицкий. – Извините, я подвел вас… – неловко отводя глаза, вздохнул Степан Егорович. – Более я подозревал графа Курбатова, потому, когда стало известно, что его внук ночью внезапно покинул Березовое, я тотчас направил своих людей следом. В это время, видимо, настоящий Сорокин и улизнул, выиграв у меня несколько часов. – Это не ваша вина, – заверила я, – если бы Якимов не заменил ваши посты вокруг дома на Пречистенке своими людьми, вы бы без проблем взяли его в городе. А я сама села в экипаж к людям Якимова, хотя могла бы проявить чуть больше бдительности. Сейчас, когда все было позади и холодные браслеты наручников не смыкались больше на моих запястьях, произошедшее казалось не более чем ночным кошмаром. Куда больше меня волновало, чтобы о «кошмаре» не прознал мой жених… Я решила сменить тему – оставались и более интересные вопросы. – Но граф Курбатов, как я понимаю, все же поделился своими соображениями относительно Щербинина? – спросила я. – Поделился, – кивнул Кошкин, – поделился с единственным человеком, близким к власти, которого знал, – с Якимовым. Но у Якимова была своя игра, и никакой Сорокин его не интересовал. Якимову нужны были вы, он наблюдал за вами уже очень давно – с тех самых пор, как после событий в Псковской губернии вы вернулись в Петербург. Правда, вы его интересовали лишь постольку, поскольку являетесь племянницей Шувалова, под которого он действительно копал всю свою жизнь. И Ильицкий, очевидно, ему нужен был по той же причине – дабы через него воздействовать на вас, а через вас на Шувалова. Я подумала, что идея стара как мир, но, увы, неплоха. Своего Якимов практически добился, если бы ненависть к моему дядюшке не затмила его разум настолько, что он принял желаемое за действительное. И еще я поняла, отчего дядя солгал тогда Ильицкому, будто я осталась в Париже, – просто дядя лучше Евгения понимал, с какой целью Якимов его к себе приблизил. Вот теперь, кажется, я узнала все, что хотела. Оставалось лишь одно. – Степан Егорович, – заговорила я снова, – я просила вас еще кое-что для меня сделать… – Я помню, что вы просили. – Кошкин хмуро глянул на меня из-под бровей. Потом выдвинул ящик стола и положил передо мною конверт с бумагами: – Выездные документы с печатями и подписями – осталось только имя вписать. Любое по вашему усмотрению. – Он продолжал буравить меня взглядом. – Не буду спрашивать, зачем вам это… надеюсь лишь, что вы знаете, что делаете. – Спасибо. Надеюсь, я вас не слишком обременила? – тихо спросила я, вставая. Кошкин в ответ мрачно усмехнулся: – Ничуть. Один из немногих плюсов моей службы в том, что подобные бумаги я могу достать без проблем. – Он чуть помолчал и добавил: – Вероятно, я больше не увижу вас, потому прошу принять поздравления со свадьбой… я получил ваше приглашение, но едва ли смогу присутствовать в церкви и на последующем обеде. Ни к чему это. Да и вы, боюсь, не так уж горите желанием видеть мою физиономию. – Ошибаетесь, вы один из немногих, кого я действительно хотела бы видеть. Я сказала не особенно горячо, но искренне – чем, кажется, смутила Кошкина. К слову, приготовления к свадьбе шли полным ходом: уже приехал Платон Алексеевич – правда, думаю, больше ради допросов Сорокина, чем ради моей свадьбы; приехала и Людмила Петровна, матушка Евгения. Оба они поселились в «Славянском базаре» и в настоящее время, насколько я знала, в спешке решали вопросы, которые родные молодоженов решают обычно еще до помолвки. Мне очень страшно было оставлять Людмилу Петровну наедине с дядюшкой – я знала, что он и жениха моего не слишком жалует, а когда ближе познакомится с его матерью и «милыми» чертами ее характера… я всерьез опасалась, что он может костьми лечь, чтобы не допустить этого брака. В размышлениях этих я доехала на извозчике до Петровки и, скорее по привычке, остаток пути до Столешникова переулка проделала пешком. Вывеска с надписью «Лефевр и Ко» по-прежнему была чуть покосившейся… – О, Лиди, приветствую тебя, дорогуша! – Покупателей не было, потому Марго, не стесняясь, шагнула ко мне, намереваясь привычно поцеловать в щеку. Но, наверное, уловила мой настрой, потому что остановилась и настороженно спросила: – Что-то случилось? Когда Якимов заявил мне, что сведения, которые по секретным каналам уходили из Москвы к англичанам, знала только я, немудрено было догадаться, что еще ими владел лишь один человек. Моя связная. Отчего-то я недолго думала, как мне поступить с Марго. – Случилось, – ответила я. Потом раскрыла ридикюль, вынув конверт с выездными документами. И отдала Марго. – Твои шифровки англичанам уже три месяца перехватывают люди из Генштаба. Тебя ищут и, вероятно, скоро будут здесь. Марго не ответила. Держала в руках бумаги, но так и не свела с меня взгляда. По глазам ее – расширенным от страха с притаившейся в их глубине надеждой – я видела, что не ошиблась в своих выводах. – Что здесь? – выдавила она, взглянув, наконец, на бумаги. Но вскоре сама поняла и спросила: – Зачем… ты мне помогаешь? Я тоже ответить решилась не сразу. Хотя, возможно, это и было главным, что побудило меня поступить именно так: – Моего отца звали Габриэль Клермон… хотя, когда он вербовал тебя, возможно, представился иначе. Он был сотрудником Генштаба и работал в Париже в начале семидесятых. В 1874-м его раскрыли, и он погиб. – О… – только и ответила на это Марго понимающе. Еще недолго мы постояли молча, а потом она оглянулась на дверь подсобки, будто там было что-то важное: – Подожди, я на минуточку… сейчас вернусь. Она нерешительно направилась туда. Однако на полпути остановилась и резко обернулась. – Ты, наверное, думаешь, что это из-за денег? – спросила она. – Или потому, что я ненавижу эту страну? Нет, я ее не ненавижу… хотя и любить вроде бы тоже не за что… – Это из-за мужчины? – без особенного интереса уточнила я. Зная Марго, нетрудно было догадаться о причине. И она кивнула с уже блестящими от слез глазами: – Он казался таким милым и заботливым… я влюбилась снова, как девчонка. А когда поняла, что он вербует меня на работу для англичан, было уже поздно. Если бы я призналась Шувалову, меня бы снова ждала каторга, а я не отправлюсь туда… ни за что не отправлюсь – уж лучше смерть. – И снова бросилась к подсобке, договаривая на ходу: – Подожди минуту, я сейчас… Дверь за ней закрылась. Тяжко вздохнув, я огляделась, не проявляя сейчас ни малейшего интереса к духам, и устало привалилась к стене. Я уже начала думать, что минутка Марго несколько затянулась, когда в дверь лавки громко и требовательно постучали. Я оглянулась на подсобку, не зная, как поступить, но все же подошла и открыла входную дверь.