Пролог 1863 год Москва, Замоскворечье Дочь замоскворецкого промышленника, миллионера Семена Порфирьевича Зотова готовилась к выходу в свет, который должен был состояться на балу во дворце княгини Закревской. Сезон балов в Москве начинался задолго до Рождества и заканчивался в последний день Масленицы. Открывался он пышным дворянским балом в Благородном собрании. Далее череда балов гремела по всей Москве: по дворцам и частным особнякам на Тверской, Пречистенке и в Замоскворечье. Сюда слетались аристократы, небогатое провинциальное дворянство и блестящая гвардейская молодежь из Санкт-Петербурга. В светском обществе московские балы прозвали «ярмарками невест», потому что они служили местом отыскания выгодной партии. Любого кавалера, пригласившего девицу на танец, родители барышни рассматривали как потенциального жениха: тут же выясняли, кто таков, размер состояния, знатность семьи и наличие скандального шлейфа. Второе приглашение обязывало «танцора»[1] к представлению родителям. Третий, тем более четвертый танец с одной и той же дамой свидетельствовал о серьезных намерениях и предполагал два исхода: сватовство с последующей женитьбой или поединок с членом семейства девушки. На первых в сезоне балах набиралось до трех тысяч человек. Но случалось и больше, все зависело от величины бальной залы дома хозяев. Зала княгини Закревской вмещала до пяти тысяч человек и была построена в виде павильона в саду, позади дворца, с которым соединялась короткой, но торжественной галереей. Возникшие при этом неудобства (буфет остался в старой части дворца) ничуть не волновали княгиню. Ей льстило, что она владела едва ли не самой значительной бальной залой в Москве. Шестнадцатилетняя Агриппина Зотова, или Грушенька, как ее называли домашние, к тому времени окончила гимназический курс и до этого танцевала только на детских балах. Вместе с превосходным приданым она получила от родителей хорошее воспитание, манеры, скромную грацию и миловидное личико. Все это предопределяло ее судьбу – безбедное житье за мужем, имеющим хорошую репутацию и верный капитал, равный по величине капиталу ее родителя. Калерия Федоровна, жена Зотова – вялая, безынициативная особа, имела дурной вкус и одевалась не лучше иной купчихи или жены мещанина. Зная это, Семен Порфирьевич сам приказал найти для дочери лучшую портниху в Москве или, если таковая не сыщется, привезти столичную из Санкт-Петербурга. Однако таковая нашлась и в Москве: одеться в мастерской у мадам Менагуа было не менее престижно, чем выписать наряд из Парижа. Лучшая портниха из мастерской Менагуа вместе с четырьмя подмастерьями на время переехала с Кузнецкого Моста в замоскворецкий особняк Зотова, где за три недели пошила для Грушеньки три превосходных бальных туалета в светлых тонах. Для своего первого бала Грушенька выбрала простое воздушное платье из белого муслина с газовым подбором на юбке, розетками, кружевом и нежной вышивкой по линии декольте. Букетик у корсажа дополнили цветы в волосах и черная бархотка на девичьей шейке. Атласные туфельки, корсаж и перчатки доставили из Парижа. Мантилью для выезда выбрал сам Семен Порфирьевич в знаменитом на всю Москву Сущевском товарном депо мадам Белкиной. Вручив дочери меховую мантилью в день бала, он так же надел на ее ручку браслет с пятью большими сапфирами и чистейшей воды бриллиантом. – Красавица… – прошептала Калерия Федоровна, глядя на Грушеньку. – Собиралась бы ты сама, матушка. Нешто не поспеешь. Скоро уж ехать. – Семен Порфирьевич достал папироску и вышел из комнаты. Спускаясь по широкой лестнице, он закурил. Задрав голову, с нижнего этажа к нему обратился швейцар: – Вас тут спрашивают, барин. – Кто? – справился Зотов. Дождавшись, когда Семен Порфирьевич спустится, швейцар, ответил: – Художник Сомов… – Я же приказал его не пускать! – воскликнул Зотов и грозно поглядел на швейцара. – Без спросу вошел, ей богу! Я только открыл дверь, тут же – шасть! – Где он?! – В сенях. Дале я не впустил. Семен Порфирьевич направился к двери с узорчатыми стеклами и, распахнув ее, увидел широкоплечего молодого человека с русой вьющейся бородой. – Я просил вас никогда не являться в мой дом! – Он оглядел Сомова неодобрительным взглядом: – Для честного человека это достаточный повод. – Кажется, я не делал вам зла, – сказал Сомов. – Что касается чести – вы заплатили мне деньги, но портрет еще не закончен. – Аванс оставьте себе! Портрет мне больше не нужен! – Считаю своим долгом его закончить. – Не трудитесь, – холодно заметил Семен Порфирьевич. – Другой долг – отцовский – предписывает мне избавить дочь от вашего общества. Остается только догадываться, что приводит людей к столь безнравственным и непотребным поступкам! – Я не делал вам зла, – уверенно повторил Сомов. – Вы совершили куда худший поступок! Воспользовались отцовским доверием и влюбили в себя Грушеньку. – Я пришел попросить руки вашей дочери. – Вон из моего дома! – Зотов схватил художника за грудки и толкнул его к выходу. С лестницы послышался плачущий голос Грушеньки: – Папенька! Оставьте его! Оставьте! Зотов обернулся: – Немедленно возвращайся наверх! – Это гадко! – Немедленно!! – Семен Порфирьевич повысил голос и призвал на помощь швейцара: – Степан! Оставив Сомова швейцару, рассерженный родитель схватил Грушеньку за руку и потащил вверх по лестнице. Подчинившись отцу, она не отрывала от Сомова влажного, заплаканного взгляда, покуда швейцар не вытолкал его на улицу и не захлопнул за ним дверь. Глава 1 Наше время Москва, Замоскворечье Ателье Надежды Раух В пятницу рабочий день в ателье закончился раньше обычного, примерки состоялись, и портных отпустили домой. В течение последующего часа фойе и гостиная приобрели сугубо праздничный вид. Официанты сервировали фуршет. Флорист принес большую вазу с лиловыми гиацинтами, синеголовником и белым морозником. Увидев его, Надежда Раух замахала руками: – Поставьте ее на пол! – Но вы хотели на жирдоньерку[2], – напомнил флорист. – Я передумала. С жирдоньерки ее могут уронить во время приема. – А если задвинуть в угол? – Попробуйте… Флорист перетащил жирдоньерку в угол и установил на нее вазу. – Спасибо, так хорошо, – согласилась Надежда. – Уверены, что букет – сугубо мужской? – Абсолютно. В гостиную вошла мать Надежды. Ираида Самсоновна решала в ателье все жизненно важные вопросы. Оглядев помещение и мужские манекены в строгих костюмах, она удовлетворенно кивнула: – Настоящий английский клуб. – Я в ужасе. – Надежда опустилась на диван. – Что случилось? – Кажется, мы совершаем ошибку. – Поздно сомневаться. – Ираида Самсоновна присела рядом дочерью. – Через полтора часа здесь соберутся гости. – Я никогда не шила мужских костюмов. – На тебя работает лучший мужской закройщик Москвы. И, что немаловажно, Тищенко пришел со своей клиентурой.