С каждым годом советское кино становится все хуже, катится в какую-то пропасть… При этом действительно талантливых режиссеров (как мой Герман) всячески притесняют. Зато дают зеленый свет разной серости… Как говорит по этому поводу Герман: — Я бы еще пережил, если б лично мне почему-то перекрывали кислород… Но они ведь перекрывают кислород всему советскому кино, которое еще недавно было величайшим в мире! Как можно было за такой короткий срок пасть столь низко?! От Эйзенштейна и Пудовкина до Эйсымонта и Чулюкина… От «Чапаева» и «Волги-Волги» до «Человека-амфибии» и «Ивана Бровкина на целине»… Я обычно утешаю его примерно так: «Не волнуйся, милый, рано или поздно тебя заметят, оценят, и ты, может быть, своим примером поднимешь, наконец, советский кинематограф до былого уровня…» Но я и сама понимаю, что это звучит неубедительно. За десять лет со времени окончания ВГИКа Герман сумел снять всего три фильма. Все три получили вторую категорию и вообще неизвестно где показывались. Чтобы посмотреть в кинотеатре последнюю его картину, мы всю Москву объездили. Единственный зал, где ее крутили, оказался где-то у черта на куличках. Мы туда два часа добирались с пересадками… Зато такая ерундистика, как какая-нибудь «Голубая стрела», месяцами прокатывается в лучших кинозалах… Я знала, что Герман рано или поздно не выдержит. Не в его характере мириться с несправедливостью. Я не могла предугадать, какие формы примет его бунт (боялась даже думать об этом), но в том, что этот бунт неминуем, давно уже не сомневалась. И вот этот момент настал. В тот вечер мы с Германом посмотрели новую картину режиссера Жнейцера «Воскресение». «Новая картина на допотопный сюжет», — пошутил Герман. Тем не менее мы на нее сходили. Когда мы возвращались после этого сеанса домой, Герман был мрачнее обычного. Чтобы хоть как-нибудь подбодрить его, я сказала: — Никто в Советском Союзе в здравом уме не станет такое смотреть. Герман тяжело посмотрел на меня и произнес: — Ты же видела — полный зал. — Это потому что премьера, — возразила я. — Завтра все залы пустые будут. — Как бы не так, — горько усмехнулся Герман. — Вот ты говоришь: «в здравом уме». Но ведь из людей сейчас намеренно выколачивают весь этот здравый ум. Ты посмотри, что творится: кругом без стеснения поливают грязью Сталина, оплевывают наше героическое прошлое… В так называемой литературе приспособленцы только на эти темы сейчас и строчат. «Новый мир» без содрогания открыть нельзя… Увидишь, скоро и в кино то же самое будет… Вот уж воистину: «Бывали хуже времена, но не было подлей»… — Да, но вот это «Воскресение» — оно же не имеет отношения к современности, — робко заметила я. — Все, что делается современниками, имеет отношение к современности, — отрезал Герман. — Еще лет семь назад невозможно было и представить, что кто-нибудь станет экранизировать такую муть, как «Воскресение»… А сейчас — пожалуйста: и экранизируют, и смотрят. Еще и нахваливать начнут. — Ну, уж это вряд ли, — усомнилась я. — Как такое можно хвалить? — А вот посмотришь! — воскликнул Герман. — Я тебя уверяю: уже в завтрашних газетах начнут этому «Воскресению» дифирамбы петь… 2 Предсказание Германа сбылось: на следующий день он принес охапку газет и воскликнул: — Вот, полюбуйся! Действительно, почти в каждой газете с восторгом писали о картине «Воскресение»… Прочитав все это, я в бессилии присела среди газетных листов. — Герман, что же делать? — умоляюще посмотрела я на своего возлюбленного. — Просто уже хочется пойти в другую профессию… — Ага, — усмехнулся Герман, — в управдомы переквалифицироваться… Нет уж, они этого не дождутся! — И он погрозил кулаком куда-то в потолок. — Ну, а как нам быть? — простонала я. — Сам ведь говоришь: чем дальше, тем хуже. Значит, надо уходить из кино, пока там совсем худо не стало. — Худо или не худо — зависит от людей, — возразил Герман. — Вот уйдем мы с тобой из советского кино, и на кого его, спрашивается, оставим? А пока мы все-таки внутри этого процесса, пока мы работаем на «Мосфильме», у нас еще есть шанс повернуть время вспять и возвратить былое величие кинематографа… Я не согласилась: — Нет, Герман, ты просто обманываешь и себя, и меня… Что мы с тобой можем? Я понимаю, если бы все на «Мосфильме» были на равных… Но у тебя, к сожалению, нет возможности влиять на количество копий твоих картин, а у Жнейцера, значит, есть… И как с этим бороться? Выход напрашивается один: тебе самому надо опуститься до жнейцерского уровня… Но я прекрасно понимаю, что ты на это не пойдешь, — предупредила я возражения Германа. — Разумеется, — подтвердил он. — Однако ты, моя милая, слегка ошиблась в том, что лишь один выход напрашивается… Отнюдь! — он взмахнул рукой. — Я вижу еще как минимум один. Лично для меня он куда более приемлемый… — Какой же? — заинтересовалась я. — Убийство, — коротко ответил Герман. Я подумала, что ослышалась. — Что-что? — переспросила я. — Да убийство же! — почти выкрикнул Герман. — Как это? — все еще не понимала я. Или, может быть, просто боялась понимать. — Элементарно, — сказал Герман. — Представь, что кто-то убивает Жнейцера. Что, по-твоему, за этим последует? — Убийцу посадят в тюрьму, — сразу ответила я. — Ну, во-первых, необязательно посадят, — протянул Герман, — а во-вторых — дело-то не в этом. Я спрашиваю: что изменится в кинематографе, если в нем больше не будет Жнейцера? — Он больше не будет снимать, — неуверенно произнесла я. — Вот именно! — Герман приподнял кверху указательный палец. — Жнейцер больше не снимает, а я продолжаю снимать. И, следовательно, в соответствии с простым законом сохранения и превращения, я занимаю место Жнейцера. Потому что кто-то же должен его занять! Я задумалась: — Допустим. Только я не понимаю, почему именно ты должен занять место Жнейцера… Скорее, его займет кто-то из этой же компании — Хучрай там какой-нибудь или Мумунин… — Ну, а если вслед за Жнейцером в могилу отправятся и Хучрай с Мумуниным? — усмехнулся Герман. — Да и все остальные из этой, как ты говоришь, компании… — Но это невозможно! — воскликнула я. — Это же просто беспочвенные фантазии… — Нет, дорогая, нет, — покачал головой Герман. — Это как раз очень «почвенные» фантазии. То есть фантазии такого толка, которые из сказки легко становятся былью. — Что ты имеешь в виду? — не поняла я. — То, что жизнь отдельно взятого Жнейцера, — пояснил Герман, — находится в моих руках. Дело только за моей волей. Если я решу, что Жнейцеру не жить, так оно и будет. 3 После этих его слов я уже схватилась за голову. — Так, погоди, Герман, — с трудом проговорила я. — Извини, но ты меня просто в тупик сегодня ставишь… Я не понимаю: или я схожу с ума, или все-таки… ты, — тихо закончила я. — Да никто из нас не сходит, — небрежно отмахнулся Герман. — Ну, а что ты сейчас говоришь такое? В твоей власти решать, кому жить, а кому — нет? Или я ослышалась? — В такой формулировке — ослышалась, — сказал Герман. — Если я решу, что… не знаю, американский президент должен перестать жить, то я все равно ничего с этим не поделаю. Даже поставь я себе такую цель и сделай ради нее все, что в моих силах, вряд ли у меня что-то получится… А Жнейцер — другое дело. — Хочешь сказать, твоя власть распространяется только на некоторых? — возразила я. — Но это все равно звучит безумно… Ты ведь не считаешь себя богом? Герман расхохотался: — Милая, да что ты! Конечно, я не считаю себя ни богом, ни рукой бога, которого вообще нет… И я даже нисколько не могущественнее любого другого человека в плане того, что ты называешь «властью»… Я ведь не о власти говорил, а о том, что если кто-то очень сильно захочет убить человека из своего окружения, то ничто не мешает ему это сделать. — Кроме угрозы тюремного заключения, — возразила я. — Ну вот — опять ты про тюрьму! — Герман с досадой хлопнул себя по колену. — Пойми же: тюрьма — дело десятое. Главное, сам факт того, что ты можешь убить своего недруга. — А Жнейцер тебе уже недруг? — перебила я.