— Не интересует, — повторил я. — У ясновельможного пана трудности с пониманием? — предположил Янек. — Ясновельможный пан может разбить тебе морду за хамство, — выступил я со встречным предложением. — Прошу прощения, — поклонился Янек, метнув на меня злобный взгляд исподлобья. — Иди и скажи начальнику вокзала, что если через десять минут он не начнёт заправлять поезд, я прикажу отрезать ему уши. С этими словами я повернулся и зашёл в вагон. — Чего он хотел? — подняла глаза от книжки мама, когда я вернулся в столовую. — Сказал, что вёрст через десять нас будут грабить, и предложил откупиться. Здешний воевода работает в паре со старшиной Прушкова — того, кто отказывается заплатить воеводе, грабит старшина. Мама равнодушно кивнула, возвращаясь к своей книжке. * * * Поезд резко содрогнулся и с визгом тормозных колодок начал останавливаться, периодически дёргаясь. При очередном рывке кофе из недопитой чашки выплеснулось на мамину книгу. Наконец поезд окончательно остановился. — И что это такое? — обманчиво спокойно спросила мама. — Полагаю, нас грабят, — сказал я, пожав плечами. Мама резко поднялась и стремительно направилась к выходу. Насколько я её знаю, сейчас она была в бешенстве, и мне совсем не хотелось видеть, что произойдёт дальше. Накатившее через пару минут сосущее чувство в животе, быстро ставшее болезненным, только подтвердило, что ничего хорошего я там не увижу. Реальность заколебалась, сморщилась старым покрывалом и после нескольких мгновений пугающего ощущения падения в ничто постепенно начала возвращаться в норму. Я осторожно отодвинул шторку и выглянул в окно. Рядом с вагоном стояла поблескивающая металлом группа скелетов с винтовками в изорванных кунтушах. Чуть подальше несколько скелетов стояли за высокими станками с крупнокалиберными пулемётами, а за ними возвышалась пара лёгких бронеходов. В самом центре этой композиции стоял сервированный раскладной столик, за которым в походном кресле вальяжно развалился скелет в порванной, но богатой одежде, надо полагать, тот самый прушковский старшина Войчех Михальски. Точнее, бывший старшина. Я поморщился и отпустил шторку. Мама опять решила продемонстрировать свой жутковатый фокус. Не то чтобы я так уж жаждал разнообразия, но мне вполне хватило одного раза. Впрочем, чего у этого фокуса не отнять, так это доходчивости. Вложенное послание сразу и полностью доходит даже до последнего имбецила. Не думаю, что кто-то ещё решится нас побеспокоить. Я бросил взгляд на стол. Там по-прежнему в лужице кофе лежала мамина книга. Я посмотрел на стоящую в ступоре служанку: — Приведи здесь всё в порядок. Или ты ждёшь, когда госпожа проявит недовольство? Бледная служанка побледнела ещё больше и метнулась к столу. Я вздохнул и двинулся к выходу. Мама как раз возвращалась в вагон; я подал ей руку и помог забраться на высокую подножку. — Я уже отдала нужные распоряжения, Кеннер, — сказала мама. — Ратники сейчас уберут барьер, и мы поедем. * * * Томек Дуда по кличке «Ржавый» жизнью был доволен вполне. Служба в дружине старшины — это гораздо лучше жизни деревенского холопа. У любой деревни есть хозяин, а значит, и у холопа он тоже есть. Холоп только называется вольным — продать его, конечно, нельзя, а допустим, выпороть можно запросто. Да и продать можно, если очень захотеть… есть способы. Томек вытянул свой счастливый билет, когда уговорил двоюродного дядьку походатайствовать за него. Нет, всё было не так просто, конечно, и Томеку даже не хотелось вспоминать, чего это ему стоило, но он не прогадал. В дружине жизнь тоже лёгкой не была — старшаки нагружали салаг выше крыши, — но всё же это даже близко не могло сравниться с холопской долей. Короче говоря, Томек Дуда по кличке «Ржавый» жизнью был доволен — до этого дня. В этот день их подняли рано и отправили к железной дороге. Дело было привычным и вопросов ни у кого не вызывало. Салаги приволокли и взгромоздили на рельсы барьер, затем поставили и накрыли столик для старшины. Чуть позже подъехал старшина, и подошли бронеходы. Старшина расположился за столом, потягивая вино — он предпочитал заниматься оценкой трофеев с комфортом. Старшаки заняли позицию перед ним, прикрывая старшину от возможного нападения на тот случай, если вдруг кто-то из клиентов окажется достаточно сумасшедшим, чтобы попытаться драться — были случаи, были. Пулемётчики заняли свои места, салаг поставили примерно в районе головы и хвоста состава, чтобы отслеживать возможных беглецов. Всё было готово к встрече, и оставалось только ждать очередных дураков, которые не захотели поладить с воеводой по-хорошему. Томеку выпало дежурить у барьера в паре с толстым Кшиштофом. Толстяк был существом подлым и злопамятным, и у Томека не было ни малейшего желания с ним общаться, тем более что Кшиштоф общаться предпочитал в основном подколками. Кшиштоф несколько раз пытался завязать беседу, но Томек попытки разговорить его не поддержал. Так они и ждали в молчании, пока не показался поезд. Как и ожидалось, поезд затормозил и остановился перед барьером. Затем дверь открылась и из вагона спустилась женщина, причём красивая женщина. Да нет, не просто красивая женщина — редкая красавица. Старшаки заухмылялись и загомонили, а Томек завистливо причмокнул, подумав, что у старшаков сегодня будет праздник. Если, конечно, им что-то останется после старшины. Однако это оказалось последней мыслью, которую он подумал — дальнейший ход событий вымел у него из головы все мысли, и он просто наблюдал происходящее, не в силах пошевелиться. Мир как-то странно застыл, и дружинники перед женщиной словно окаменели. А потом подул ветер — не настоящий ветер, воздух был по-прежнему неподвижен, — а какое-то безмолвное движение, которое, казалось, выдувало из тела душу. Томек, оцепенев от ужаса, смотрел, как адский ветер разрывал кунтуши и без следа сдувал плоть с костей, оставляя отблескивающие металлом скелеты. В себя он пришёл, только когда ветер начал стихать, оставив после себя металлические скелеты в металлических лохмотьях. «Матка боска Ченстоховска», — пробормотал Ржавый, а затем ноги сами понесли его прочь. Практически сразу его обогнал Кшиштоф. Томек никогда бы не подумал, что толстый Кшиштоф может бежать, перебирая ногами так быстро, что виделось только мелькание. Затем Ржавый снова ощутил спиной дыхание адского ветра, и прибавил ходу, обгоняя толстяка. Упали без сил они одновременно, уже возле замка старшины. Кроме них, спаслось ещё двое салаг, стоявших в хвосте состава. В этот день Томек Дуда, собрав свои пожитки, вернулся обратно в свою деревню. * * * — Для меня всё же очень непривычно видеть тебя с этой стороны, мама, — признался я. — Осуждаешь меня? — бросила на меня острый взгляд мать. — Ни в коем случае, — отказался я. — Тем более что именно на тебя я и рассчитывал, больше мы ничего им не могли противопоставить. Просто я привык считать тебя образцом доброты и сострадания, и видеть тебя такой для меня странно и непривычно. — Ты считаешь медикусов добряками, Кеннер? Напрасно. Мы видим столько страданий, что перестаём на них реагировать. Равнодушие — это наша защитная реакция и наша профессиональная болезнь. Никогда не доверяй участию медикуса, это всего лишь маска. Нам ведь не так уж редко приходится действовать против интересов больного. К примеру, ты знаешь, что лекарка обязана блокировать репродуктивную функцию носителя наследственного заболевания? Что-то это попахивает фашизмом. Помнится, они тоже принудительно стерилизовали больных. Правда, только психических, но разницы, в сущности, никакой. По всей видимости, клятва Гиппократа здесь в обиход не вошла. Впрочем, и там у нас мало кто воспринимает её всерьёз. — Не берусь судить о целесообразности, — заметил я, — но с морально-этической точки зрения это выглядит очень сомнительно. Как можно лишать человека возможности оставить потомство? — Это закон, — пожала плечами она. — К примеру, кое-где практикуется законодательное ограничение рождаемости — как это выглядит для тебя с морально-этической точки зрения? Или вот лекари не всегда могут вылечить бесплодие, но тебя же не возмущает факт, что бесплодные не могут оставить потомство? — Это другое, — возразил я. — Одно дело, когда это результат случайности, ошибка природы, и совсем другое, когда это осознанное решение постороннего человека. — Не берусь судить, что в природе случайность, а что нет, — заметила мама, — но я не вижу принципиальной разницы между этими случаями. Медикусы просто фиксируют решение природы о том, что данный индивидуум не может оставить здоровое потомство. Если уж ты взялся апеллировать к этике, взгляни на это с другой стороны. Кто будет оплачивать лечение ребёнка с наследственным заболеванием? Разве это не безответственно — рожать заведомо больных детей? — Почему ты не допускаешь, что родитель сможет оплатить лечение ребёнка? — Зачем все эти сложности в таком случае? — удивилась мама. — Можно просто оплатить своё лечение у целительницы, тогда блокировка снимается. Закон всего лишь препятствует рождению заведомо больного ребёнка. Кеннер, меня беспокоит твоё отношение. Ты сложнейшую проблему общества сводишь к переживаниям отдельного индивидуума. Для руководителя, от которого зависят тысячи людей, это совершенно непозволительно. — Ну, руководство людьми не должно исключать моральные нормы, — не согласился я. — Это замечательно, что для тебя важны моральные нормы, но ты смотришь на ситуацию слишком однобоко. Ты рассматриваешь только права больного, но почему-то забываешь, что у его детей тоже есть права. Вот недавний пример: оба родителя не больны, но несут дефектный ген. Первый ребёнок также носитель дефектного гена, но он здоров, а вот второй родился с муковисцидозом. Мать отказалась забирать его после родов, и он попал в приют. Что твоя мораль говорит по поводу этого случая? — Выглядит не очень хорошо, — признал я. — Согласись, что страдания его родителей, которым после этого запретили иметь детей, не идут ни в какое сравнение со страданием их брошенного ребёнка. Ему, правда, повезло, что он в конце концов попал в мою лечебницу, но ведь туда попадают далеко не все. Да и будучи вылеченным, он всё равно остался брошенным. — Моё суждение было поспешным, — признал я. — Я уже не уверен, что будет правильным в такой ситуации. — У этой проблемы есть более глобальная сторона — кроме прав родителей и ребёнка, есть ещё права общества, — продолжала мама. — Давай рассмотрим этот вопрос немного шире, отвлекаясь от судьбы какого-то конкретного человека. Если мы позволяем бесконтрольное рождение детей с наследственными дефектами, то это прямой путь к вырождению популяции. Раньше за этим следили боги — вот у них были действительно жестокие методы чистки генофонда. Отдельный человек для богов значит меньше, чем ничто. Сейчас мы стали заботиться о чистоте генов сами — не даём появляться дефективным детям, лечим больных, проводим профилактику. Но боги за нами приглядывают, и стоит нам перестать следить за генетической чистотой, этим займутся они. И нам это не понравится, можешь быть уверен. Причём это даже не худший вариант. Самый плохой вариант — это когда за генофондом никто не следит, тогда дело рано или поздно неизбежно кончится вырождением популяции. Поставь себя на место того же князя — выберешь ли ты интересы тех, кто не в состоянии оплатить лечение своих наследственных заболеваний, если за это впоследствии придётся заплатить возможным вырождением своего народа? Правитель не может позволить себе действовать исходя из эмоций. Глава 13 Остальную Польшу мы проехали без каких бы то ни было проблем, с единственной остановкой во Вратиславии. Но и там вратиславский воевода никак себя не проявил и как будто нас вообще не заметил. Станционные службы без малейших задержек обеспечили нас всем необходимым и немедленно отправили дальше. Возможно, брудненский воевода был единственным разбойником в Польше, хотя я скорее поставил бы на то, что местные каким-то образом уже узнали о случившемся и предпочли с нами не связываться. Прага встретила нас зимней моросью. Наш поезд завели на специальную стоянку для литерных поездов, далеко от здания вокзала, который от литерного перрона не был даже виден. Лишь издалека слышались какие-то объявления для пассажиров на немецком, из которых до нас доносились только отдельные слова. По отзывам, этот самый старый пражский вокзал на Панкраце был жемчужиной старинного зодчества, но он меня не заинтересовал — я достаточно равнодушно отношусь к архитектуре, да и не думаю, что здешняя Прага так уж сильно отличается от той. — Будем заниматься туризмом? — поинтересовалась ещё не до конца проснувшаяся Ленка. — А ты хочешь? — спросил я. В ответ она настолько заразительно зевнула, что я сам зевнул в ответ, а мама засмеялась. Надо отметить, что хотя Прага не особо отличалась, сами чехи были заметно другими. В том мире гуситские войны, а затем и Тридцатилетняя война повыбили всех пассионариев, и от былых лютых отморозков остались только пацифисты с пивным брюхом. Они, конечно, повыступали в шестьдесят восьмом, твёрдо зная, что русские стрелять не будут, но вот, к примеру, с Гитлером боролись в основном путём показывания фиги в кармане. Это и понятно — немцы, будучи истинно демократической нацией, без лишних слов просто расстреляли бы протестовальников, и получилось бы как-то неудобно. Но там — это не тут. Здешние чехи жвачными не стали. Впрочем, чехов как таковых здесь и не было — хотя по деревням по-прежнему говорили на моравском и силезийском диалектах, горожане уже считали себя немцами, и деревенских частенько вообще не понимали. Словом, буйные у здешнего населения сохранились в полном комплекте, и оттягивались они как могли, разнообразно и со вкусом. — Вообще Прага сейчас — это мировой центр сатанизма, — заметил я. — Сатанизма? — переспросила Ленка, а мама вопросительно подняла бровь.