– Нптлся… Я наклонился и злобно на него уставился, усиливая тем самым смысл моих слов. – Джордж? Тебе надо заткнуться. – Видимо, это сработало, потому что он округлил глаза, но больше ничего не произошло. – Вот что мне от тебя нужно – оставайся здесь и не теряй сознание. Ты понял? Джордж кивнул. – Отлично. Я завел твою машину и включил обогрев, так что ты быстро согреешься. А теперь самое главное, – я нагнулся еще дальше. – Сколько бы меня не было, тебе надо ждать здесь. Ты понял? Я не отводил глаз и следил за его реакцией. – Хорошо. Лежи здесь и грейся. А я скоро вернусь. Я снял чехол с пассажирского сиденья и потащил его за собой, выйдя на снег и ветер. Потом закрыл дверь и завернулся в чехол, натянув его повыше и сделав капюшон. Я снял рацию с поясницы и вытер с нее конденсат, пока он не успел замерзнуть. – Это Уолт Лонгмайр, шериф округа Абсарока, у меня чрезвычайная ситуация, двое раненых. Меня кто-нибудь слышит? Конец связи. – Я подождал, но помехи казались слабее, чем раньше. Я оглянулся через стоянку в общем направлении начала тропы, но поверх пикапа были видны лишь мои быстро заполняющиеся следы, ведущие в небытие. Я положил рацию обратно в чехол на пояснице и отправился в путь. Потом я плотнее обхватил чехол сиденья и обнаружил несколько виниловых карманов спереди. Я засунул затекшие руки в два кармана и молча поблагодарил Джорджа за то, что он потратил лишнюю двадцатку на свою машину. Я пошарил по другим карманам и нашел что-то вроде открывашки и большую тряпку, которую вытащил и обернул вокруг лица. Наверняка меня можно было принять за бедуина. Я усмехнулся про себя при мысли о том, что когда Генри увидит меня в таком одеянии, то может расхохотаться до смерти. В конце стоянки начинался уклон, и я подумал, что это тропа. Я вглядывался сквозь снег, пока он сновал вокруг моего импровизированного капюшона, но не мог разглядеть знак. Тот факт, что тот был два метра в высоту и примерно столько же в ширину, мягко говоря, не очень обнадеживал. Я снова спрятал голову в нейлоновый твидовый чехол и продолжил тащиться вперед. Мне казалось, что поиски не увенчаются успехом, раз я не мог найти даже табличку, когда врезался головой в один из телефонных столбов, которые поддерживали эту чертову штуку. Было ужасно больно, но, по крайней мере, это был первый признак того, что я двигаюсь в правильном направлении. Шквалы ветра давили мне на спину и накинули на меня концы автомобильного пончо. Что я делал? Что натворил? Сложно было судить. Теперь было темнее, и снег валил больше. Снежинки были меньше, чем доллары, а стали крошечными дисками, летающими по воздуху вместе с ветром. Они кружились, останавливались и летели вдаль, из-за чего мне казалось, что я иду назад, насколько бы сильно ни шлепал вперед. Я закрыл глаза, чтобы начать мыслить трезво, но это не помогло. Стало определенно темнее; углубление тропинки тянулось вверх по склону, и тени деревьев оставались неизменными с обеих сторон. Пока я оставался между ними и продолжал подниматься в гору, я до него доберусь. Генри не присутствовал при вынесении приговора, но в этом нет ничего удивительного – его и на суде не было. Мы мало общались во время того дела, и, хоть я и был постоянно занят, у меня возникло ощущение, что он от меня отдалялся. Не знаю, изменилось бы хоть что-то, поговори я тогда с Генри, но все было так, как он сказал мне на тропе, казалось, уже сто лет назад: игнорировать парней – это лучший вариант. И я не думал, что смог бы проявить такую сдержанность, учитывая обстоятельства. Верн сказал, что получил около семидесяти пяти писем о вынесении приговора и в половине люди просили отнестись к мальчикам снисходительно, а в другой половине – выпороть и сослать в другой город. После того как он занял свое место, защита потребовала приговора, который «отражал бы семейные ценности и умение прощать, которые являлись отличительной чертой цивилизации фронтира». Даже Ферг бросил взгляд отвращения на Стива Миллера, пока тот это произносил, но его праведный тон и откровенная убежденность в своей правоте удерживали всех от громкого смеха. Каждому из парней разрешили встать и сделать заявление; тогда Брайан Келлер первый раз публично заговорил об изнасиловании. Он встал и провел кончиками пальцев по столу перед собой. Побелевшие костяшки пальцев выдавали тот факт, что он не мог стоять без опоры, и мы все ждали. Через несколько мгновений Верн сказал ему: – Вы хотите сделать заявление, мистер Келлер? – Да… – прокашлялся Брайан. – Хочу, ваша честь. Он опустил голову и изучал тусклую дубовую отделку стола, но потом глубоко вздохнул и поднял голову. – Ваша честь, мой адвокат советовал мне хранить молчание, но, честно говоря, мне кажется, я и так слишком долго молчал. – Тогда он потратил весь свой набранный воздух, и я задумался, сколько еще он сможет сказать перед тем, как доведет себя до гипервентиляции. – Я долго думал о том, что хочу сказать, и у меня было много времени, чтобы обдумать все как следует. Свои неверные решения в тот день; то, что я стал старше; и то, что я надеюсь получить шанс извлечь уроки из этой ужасной ошибки… Но сейчас все это кажется неважным. Теперь я хочу сказать лишь одно – мне жаль. Брайан поднял голову, и его глаза начали блестеть от слез. – Я хочу извиниться перед Мелиссой и перед ее семьей за то, что с ними сделал. Перед всеми жителями резервации за то, что было сказано. Перед моей семьей… – Он ненадолго замолчал, но потом встал прямее и опустил руки к бокам. – Но нет никого важнее Мелиссы. Я хочу извиниться перед ней за то, что сделал с ней и с ее жизнью. Брайан еще немного постоял, а потом сел и накрыл глаза ладонями. – Джордж Эспер? Джордж встал, сунул руки в карманы, но потом быстро вытащил и опустил. У него был тихий голос, и к концу фраз он затухал, как будто Джордж не привык говорить на публике. – Ваша честь, нельзя изменить то, что произошло… – В основном он извинялся перед родителями, что сидели за ним, и больше почти ничего не говорил. – Джейкоб Эспер? Джейкоб встал, опустив зажатые в кулаки руки к бокам. – Ваша честь, я не могу выразить свое сожаление, – поэтому он и не стал. Вместо этого Джейкоб просто намекнул, как ему жаль за все, и замолчал. Я задался вопросом, что значит «все». – Коди Притчард, вам есть что сказать? Он не двинулся с места и остался сидеть с руками в карманах. Через пару секунд он хмыкнул и сказал: – Нет. – И я задумался, как далеко он может полететь, если я вытолкну его из окна второго этажа. Затем Кайл Страуб, прокурор, встал и начал произносить свое заявление, после которого, как он надеялся, обвиняемым дадут значительный срок. Он доказывал с небывалым пылом, что этих молодых людей нельзя выпускать на свободу, а обратное станет лишь кульминацией нелепой шутки, в которую превратился этот судебный процесс. На этих словах Верн тоже поднял голову. Кайл ожидал, что из-за их возраста во время изнасилования Мелиссы Маленькой Птички Верн приговорит троих молодых людей, осужденных за изнасилование, к заключению в исправительном учреждении для несовершеннолетних, а не в тюрьму. Тем, кого направляют в такие учреждения, не выносят минимальный приговор, в результате чего срок заключения ложится на плечи представителей тюрьмы. А это означало, что обвиняемым надо дать срок минимум в пять лет, иначе они могут получить условно-досрочное освобождение за очень маленький срок. Судья должен установить минимум; даже я это понимал. Я поскользнулся, но восстановил равновесие до того, как упал в снег. Сугробы стали выше, уже примерно по голень, и мой шаг становился все тяжелее. Кроме ног во всем моем теле не замерзли только подбородок и нос. Голова уже кружилась от запаха бензина и отработанного моторного масла от тряпки. Ноги устали, спина болела, а чехол от сиденья почти не защищал от бури. Я засунул руки в нейлоновые карманы, поэтому не мог удержать чехол, когда северо-западный ветер периодически поднимал заднюю часть пончо и дул мне в спину, и пальцы уже ныли от попыток обернуть чехол плотнее вокруг себя. Они болели больше всего, но потом онемели. Главная проблема с тропинкой заключалась в том, что мои ботинки постоянно скользили под наклоном на замерзшей, неровной земле. Когда такое происходило, мне приходилось раскидывать руки в попытке сохранить равновесие. И после десятка таких трюков я его потерял. Я упал на землю лицом вперед, потому что руки запутались в карманах чехла. Было не так больно, как я ожидал, поэтому я немного полежал, чувствуя, как тает снег рядом с моим лицом. Мои глаза жгло, но там было приятно отдыхать. Почему-то на земле было не так уж холодно, и мне казалось, что я растворяюсь так же, как тающий снег. Я выдохнул, чтобы смахнуть снег со своей тряпичной вуали, но получилось не очень хорошо. Наверное, надо было забеспокоиться, но мне было все равно. Воздух все еще проходил, а большего мне и не надо. На каждую клеточку моего тела давила тяжесть, как теплое одеяло. Я заерзал, чтобы вытащить давящий камень из-под бедра, и почувствовал жжение в правом ухе. Видимо, оно открылось, поэтому я высвободил правую руку из нейлона и поднял ее к оголенной плоти. Я слушал ветер и хотел уже немного вздремнуть, но потом появился новый звук. Их голоса были высокими и переливались на ветру вместе со звоном колоколов или, может, маленьких колокольчиков. Да, это были колокольчики, тысячи маленьких колокольчиков, не идеально выполненных, а ручной работы. Я слушал, как они летели и кружились вместе с ветром и снегом. Эти колокольчики будто не звенели сами по себе, а задевали что-то, продолжая свой путь с ветром, задавая более быстрый ритм, который обгонял их. Сначала они звучали вдалеке, но теперь будто окружали меня со всех сторон, причем очень настойчиво. Тени тоже появились, но не такие, как раньше. Эти сновали между и внутри заснеженных деревьев с другой целью, запутаннее предыдущей. Если предыдущие призраки двигались со мной в одной линии, то эти наслаждались бесконечными узорами ветра, снега, деревьев и, возможно, чего-то другого, мне неизвестного. Я лежал, держа свободную руку наготове, чтобы накрыться чехлом, совсем как маленький ребенок, который боится смотреть, но и боится отвернуться. Я почти ничего не видел, потому что веки опускались из-за холода; пальцы больше не двигались по отдельности, поэтому я потер глаза тыльной стороной ладони и моргнул, чтобы прояснить зрение. Теперь тени кружили прямо перед моим лицом и несли за собой множество ритмов. Они подлетали близко к земле, а затем быстро возвращались назад, как будто подталкивая землю следовать за ними. Я протянул руку, чтобы коснуться одной из теней, но она выскользнула у меня из пальцев вместе со снежинками. Я протянул руку дальше, но с каждым сантиметром белые линии улетали дальше. Я подложил руку под себя, приподнялся на локте и всматривался сквозь свою снежную тряпку. Передо мной были маленькие колокольчики в форме конуса, которые слегка звенели, двигаясь вместе с тканью, ниспадающей с пышных форм. Они продолжали звенеть, даже когда кромка ветра унесла их прочь. Я дополз до одной стороны тропинки и немного посидел, прислушиваясь к голосам и к колокольчикам, пока они поднимались к верхушкам деревьев. Эти голоса были более высокими, чем те, что сопровождали меня по пути вниз, они успокаивали и одновременно подталкивали. Я откинул импровизированный капюшон и почувствовал, как голова склоняется на левое плечо. Длинные пальцы прочертили огненные дорожки по всей длине моих плеч, но когда я повернулся, они снова улетели вместе со снегом. Я почувствовал другие пальцы на пояснице, но потом выпрямился, и они уже продолжали подниматься по тропе. Я подтянул ногу под себя, приподнялся, а затем встал. Сначала было трудно идти, но ритм крошечных колокольчиков и шорох ткани вокруг мягкой кожи тянули меня вперед. В мое открытое ухо кто-то говорил – они шептали на непонятном мне языке. Я не слышал ни начало, ни конец предложений, а только бесконечную игривость середины. Эти слова одновременно будоражили и жгли. Некоторые были скорбными и протяжными; другие – короткими и резкими, как удивленные обрывки дыхания. Я слушал слова и мелодию и ковылял наверх, склон холма поднимался навстречу моим ногам, пока те погружались в податливый снег. Теперь его стало намного больше, и ветер прижал свисающую ткань чехла к задней части моих ног и заморозил ее там, из-за чего другой край давил мне на макушку, если шаги становились медленнее. Я больше не искал в снегу тропинку. Я просто следовал за звенящими серебряными колокольчиками и кружащейся оленьей шкурой, пока они продолжали вырисовывать свой узор вверх по холму. Их губы не улыбались, зато улыбались глаза. Тем же сверкающим обсидианом, что и раньше, но намного нежнее, обещая весь мир под изогнутыми бровями и густыми ресницами. Земля подо мной сначала стала плоской, а потом круто наклонилась в противоположном направлении, и мои пятки начали ударяться о приглушенный снег раньше пальцев. Инерция несла меня вперед, и я замедлился, только когда услышал другие голоса, с первого раза. Они были словно басовой партией для колокольчиков и прекрасно гармонировали с кружащейся красотой голосов, которые поднимались на холм вместе со мной. Затем я увидел, как все они стоят вместе и смотрят вниз на что-то на земле. Все они растянули губы в улыбку и оглянулись на меня. Я поплелся к ним и встал там, тоже оглядываясь по сторонам и улыбаясь. Но посередине на земле что-то лежало и не двигалось, и мне пришлось прижать подбородок к груди, чтобы лучше видеть. Это было что-то большое и тяжелое, но казалось, что этот предмет был очень важен теням, поэтому я наклонился и смахнул с него снег. Когда большая часть снега была расчищена, я отошел вместе с остальными и слушал новую песню; она звучала гораздо ближе, и на этот раз все слова были отчетливы. Я услышал всю песню – начало, середину и конец. Она была очень сильной и исходила от существа на тропинке. Какое-то время мы слушали ее, улыбаясь, а потом они начали растворяться. Но перед тем, как улететь прочь, каждая тень жестом предложила мне взять это нечто на тропе в подарок. Сначала я отступил назад, но две тени взяли по одной моей руке и положили их на предмет перед нами. Он запел громче, когда я к нему прикоснулся, и потом поднял его с земли, стряхивая оставшийся снег. Его было очень тяжело и неудобно нести, но не принять подарок казалось невежливым. Песня стала натянутой, когда я взвалил его на спину. Снег словно расступался, пока я двигался вперед в такт теням слева и справа от меня. Впереди в темноте виднелись маленькие вспышки, будто они расчищали мне путь, удушающая белизна разбавлялась алыми и кобальтовыми всполохами. Мои ноги уже начали дрожать от тяжести подарка, но я просто не смел бросить его после такого гостеприимства, поэтому продолжал идти. Вскоре равнина сменилась пологим спуском, и мир стал приятнее, позволяя мне делать длинные шаги и легче дышать через хлопковую ткань, которая уже примерзла к моему лицу. Я больше не чувствовал холода и заметил, что мой шаг стал живее, потому что соответствовал музыке маленьких колокольчиков и темпу бегущих вокруг меня фигур. Мой подарок начал издавать лучшую часть песни. Она содержала в себе все сложные мотивы и мелодии теней и соединяла воедино так, чтобы их можно было услышать сразу. Голос звучал прямо за моей головой, и с каждым шагом его сила проходила сквозь меня в землю. Но через какое-то время песня изменилась и стала плаксивой и протяжной. Я потряс подарок на плечах, чтобы он снова начал играть первую, но это не сработало. Под вторую песню было тяжелее подстраивать шаг, потому что мелодия была неровной. Я уже начал задумываться, что такого хорошего в этом подарке, когда прошел то место, где немного подремал по пути наверх. Я уже хотел снова сделать то же самое, но остальные тоже присоединились к пению, и мой путь начал походить на процессию. Я не хотел первым выпадать из ритма, поэтому продолжил идти. Через некоторое время я заметил большую фигуру справа от меня. Это точно было что-то важное, но я не мог вспомнить почему. Когда я обходил эту фигуру, то ощутил резкий спуск и чуть не потерял равновесие. У меня было смутное воспоминание о том, что в прошлом эта фигура сильно меня ударила, но сейчас все казалось слишком далеким. Я встал на ровной поверхности и изо всех сил старался держаться прямо. Впереди меня что-то ждало, поэтому я снова двинулся вперед, но голоса оставались в тени позади. Они предпочли остаться в лесу, и я бы обернулся на прощание, но у меня просто не хватало энергии. Я жалел, что не попрощался. Песня за моей спиной продолжалась, хоть и стала тише. И мне нужно было добраться до места назначения до того, как песня затихнет. Я не понимал, откуда знал это, но был в этом уверен. Я снова двинулся вперед, наткнулся на участок, где снега было меньше, и вспомнил о данном мне обещании. Причем очень важном. Что-то об уходе. Все важные обещания так или иначе связаны с уходом. Я подумал о том, чтобы обернуться и посмотреть, от чего же ухожу, но тогда я как бы не уйду до конца и обещания не будут иметь смысла. Я продолжал идти. Песня за моей спиной была едва слышна, поэтому я встряхнул подарок, пытаясь снова его завести. Он замолчал. Я потряс его еще раз, но все без толку. Я подумал бросить его, раз он больше не работал, но тени могли все еще наблюдать из деревьев. Видимо, они решили, что мне нужна помощь, потому что алые и кобальтовые всполохи вернулись, те самые, что освещали снег, но духи, видимо, тоже устали, потому что на этот раз огни утратили свою индивидуальность и мигали монотонно и раздражающе. Музыка стихла, ветер унес колокольчики, барабаны и голоса. Я прислушался, но услышал лишь мерзкое карканье. Я снова потряс песню за спиной, но она не поддавалась. Наверное, все это из-за холода, и какая-то часть подарка перемерзла. Надо проверить, смогу ли я его починить, когда доберусь до места назначения. Я попытался вспомнить, где оно, но мог вспомнить лишь то, что там было теплее. Я уже был готов опустить песню и отдохнуть, но ко мне вернулись тени. Некоторые из них вышли из снежных облаков справа, и я только начал рассматривать тех, что были слева, когда заметил, что новые тени летели прямо на меня. Я пришел к единственному выводу – они хотели вернуть песню себе. Ох уж эти индейцы. Я остановился и выпрямился. Тогда стало понятно, что я был намного крупнее их. Они тоже остановились, но их руки потянулись к песне. Я слегка развернулся, показывая, что не отдам ее. Потом я попытался заговорить, но мои голосовые связки будто замерзли, поэтому я просто зарычал и сделал несколько быстрых вдохов, готовясь к бою. Самая маленькая тень стояла прямо передо мной; в отличие от остальных, она почти не отступила. Я всматривался в эту тень и наклонился, чтобы развеять ее. Она не сдвинулась, а просто стояла, немного согнувшись, словно бо́льшая часть веса приходилась на одну сторону, а рука лежала на бедре. Надо быть осторожным, потому что маленькие тени могут быть такими же сильными, как и большие. На самом деле мне было все равно, насколько они большие и сколько их, потому что я не собирался отдавать свою песню. Маленькая тень все еще не двигалась, и я как раз решил наступить на нее, когда она заговорила резким, неприятным, но до странности знакомым голосом: – Охрененный прикид. Позже, когда я повернул голову и увидел, что Генри смотрит на меня полузакрытыми глазами, пока скорая помощь медленно пробиралась через сугробы, накопившиеся за вечер и ночь, я спросил, не глупо ли было так долго петь со всеми этими внутренними повреждениями. – Петь? – сонно переспросил Генри. 13 – Что значит «ты сам себя отпустил»? – Я несколько раз нажал на звонок, но никто не пришел, – ответил я, стараясь выглядеть серьезно, но в моей одежде это было нелегко. – И ты просто уехал? – Мы стояли и смотрели друг на друга. – Мне звонят и хотят знать, где ты! Руби была права, и да, я действительно поступил безответственно. Я переложил несколько бумажек на столе и напустил важный вид. – Ну так скажи, что я здесь. – Сам скажи. И объясни своему врачу, почему он не может найти тебя в больнице. Я уставился на мигающий красный огонек; надо бы сменить этот цвет. Было еще рано, и на востоке небо начинало желтеть. Завершающаяся буря приближалась к Паудер, но небо оставалось в основном серым. Мне сказали, что буря закончилась, но она словно преследовала меня. Я ненадолго замер, не позволяя боли в пальцах и ухе взять надо мной верх. Люциан тихо посмеивался про себя в коридоре. Смена караула. Я плохо рассчитал время; надо было приехать раньше, и тогда я бы все сделал и уехал до того, как Руби пришла на дежурство. Я проснулся очень рано и не мог снова заснуть, поэтому лежал и думал о Генри. Я нажал на кнопочку вызова ночной медсестры и подождал около пяти минут. Потом еще раз, а потом еще. Через полчаса я решил найти Медведя сам. Капельницы были самой противной неприятностью, но иголки извлеклись довольно легко, и пластыри перекрывали проколы, так что кровь не пошла. Я решил не тащить капельницу с собой, потому что она бы препятствовала моей скрытности в этой миссии. Медсестра спрятала мои вещи, но я нашел их в шкафчике рядом с ее постом, где, как я потом понял, скрываться от нее было разумнее всего. На столе стояла картонная табличка с надписью: «В СЛУЧАЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СИТУАЦИИ ИДИТЕ ДАЛЬШЕ В БОЛЬНИЦУ ИЛИ НАЖМИТЕ НА ЗВОНОК». Я не поддался на провокацию и не стал звонить и идти дальше. Когда я вернулся в свою палату, чтобы переодеться, в коридоре мыл полы мужчина, который, судя по всему, был из кроу. У него был болезненный вид, как и у всех людей, которые работают по ночам; у меня раньше тоже такой был. – Привет. Уборщик уставился на мой халат и одежду, которую я прижимал к груди, но ничего не сказал. Он оперся на швабру и продолжал на меня смотреть. – Ты не знаешь, где держат Генри Стоящего Медведя? – Уборщик указал ручкой швабры на комнату напротив моей: 62. Мы постояли еще немного. – Спасибо.