– Не думаю. Не забывайте о визите Пеллетье. Селеста что-то знает, он боится ее и, более того, угрожает ей. И тем не менее она его защищает. Сколько ей было, когда он появился тут? Тридцать пять лет. – И что из того? – Что? Мужчина и женщина. Они замолчали, следуя за шуршанием Марка. – Кому принадлежит эта башня? – неожиданно спросил Адамберг. – Коммуне Брешь. – И что с ней не так? – У нее плохая репутация, если верить Селесте. Она сказала, что в стародавние времена башня служила каменным мешком. Туда сгоняли заключенных и оставляли их подыхать. – А это значит… – А это значит, что там еще слышны рыдания загубленных душ, чьи призраки жаждут мести. – А, понятно. – Само собой. Марк, не остановившись на аллее, повел их через лес к отверстию в изгороди. – Ну, разумеется, – сказал Адамберг. – Он знает, что выйти можно только тут. Ворота заперты цепью на три оборота. – Селеста велела ему “до аллеи”. – Не в обиду ей будет сказано, Марк-то поумнее ее. Почему? Потому что он адаптируется, а Селеста совсем закоснела. Адамберг почесал кабану детский пятачок. – Я скоро вернусь, – пообещал он ему. Бурлен спал на голубой деревянной скамье, полностью закрыв ее своим массивным телом. Адамберг потряс его за плечо: – Мы с Дангларом возвращаемся в Париж. – А жаль, – сказал Бурлен, садясь. – Тут хорошо. Мелани каждый вечер готовила бы мне картофельные оладьи. – А то. – Я таких вкусных оладий никогда не ел. У меня, само собой, отбирают дело. Я только что получил уведомление. Пятнадцатый округ, увы, нельзя протянуть до “Трактира Брешь”. Короче, оно твое. – Да. – Кто там кричал? – Один кабан пришел за помощью. Пеллетье грубо обошелся с Селестой. Она живет в убогой лачужке в гуще леса и курит трубку. Как все ведьмы. – Лачужка? А кем все же был ее патрон? Филантропом или эксплуататором? – Не грех бы выяснить. Не забудь сфотографировать знак на кожаной обивке стола. – Чертов знак. – Похож на гильотину. – Ты уже говорил. Тебе когда-нибудь приходилось видеть гильотину с двумя ножами? – Никогда. Глава 10 Оставив стакан из-под виски в жандармерии Рамбуйе и строго-настрого наказав вернуть его Селесте после экспертизы, Адамберг продолжил свой путь. Стук дождевых капель о лобовое стекло разбудил Данглара. – На каком мы этапе? – спросил он. – Проехали Версаль. – Я про наше расследование. Убийства это или самоубийства. – Оба самоубийцы начертили один и тот же знак. Оба самоубийцы имеют отношение к исландскому камню. Что-то тут не так. И где-то между ними болтается Амадей. – Не очень-то он похож на одержимого злодея, совершающего по убийству в день. Он скорее напоминает мне поэта с бледным челом и пером в руке. А не с ружьем и бритвой. – Кто его знает. Характер переменчивый, темперамент нервный, взгляд то отсутствующий, то разгневанный. – К тому же он трус, сбежал от нас верхом на лошади. – Если бы он хотел сбежать, ему проще было бы сесть за руль. – Он же не идиот. Верхом за ним было не угнаться. Он мог бы доскакать до Рамбуйе и сесть на парижский поезд. А там уже Лиссабон, Неаполь, Копенгаген и что душе угодно. Оставил бы нас далеко позади. – В таком случае он не взял бы Диониса, тем более без седла. Нет, он задумал что-то другое, – сказал Адамберг, опуская стекло и высовывая наружу руку. Он всегда так делал, чтобы почувствовать капли дождя на ладони. – Или вообще ничего не задумал, – сказал Данглар. – Что было бы еще тревожнее, но почему бы и нет. Пустая голова, красивое лицо? Полная противоположность Виктору. Тонкий ум, неблагодарная внешность. – А Виктор? Он мог прочесть письмо Алисы Готье и помчаться в Париж. – Чтобы заткнуть ее, мог, да. Но у Виктора не было никаких причин убивать своего шефа. В отличие от всех остальных. – Это правда, – согласился Данглар. – У Селесты, Пеллетье, да и у любого из соседей могло возникнуть желание прикончить Анри Мафоре. Если верить Бурлену, он нажил целое состояние. Семейство Мафоре приобрело около тысячи картин между 1870 и 1930 годами. Такие суммы – лучший катализатор всякого рода драм и приступов ярости. Только вот зачем им топить Алису Готье. – И тем более рисовать непонятный знак. – Кстати, о знаке. Данглар вздохнул, поудобнее устраиваясь на сиденье. – Вы раздражены, потому что не смогли его расшифровать. – Это еще слабо сказано. А почему вы заговорили о гильотине? Этот знак похож на что угодно, кроме гильотины. – Я заговорил о гильотине, потому что это гильотина. Майор в темноте покачал головой. Адамберг замедлил ход и притормозил на обочине. – Это еще зачем? – проворчал Данглар. – Не для того, чтобы пописать. Я хочу нарисовать вам гильотину. Или, вернее, этот рисунок гильотины. То есть я нарисую вам рисунок. – Вот оно что. Адамберг включил аварийные огни и повернулся к майору. – Вы хорошо помните Революцию? – спросил он, отодрав от штанов шарик репейника. – Французскую? Помню, хотя я при этом не присутствовал. – Отлично, потому что я не помню. Но я знаю, что как-то раз один инженер предложил использовать гильотину для казни осужденных, чтобы их всех можно было обезглавить одним и тем же способом, не причиняя страданий. В то время она еще не предназначалась для Террора. – Не один инженер, а один великий врач. Доктор Гильотен. – Вот-вот.