– Это могло произойти скорее на ферме, чем в клинике, – заметил Жюстен. – Может, у них там проводились мероприятия, связанные с животными, – предположил Мордан, – сейчас это модно. Установить контакт, почувствовать свою ответственность, выполняя мелкие работы на свежем воздухе, задать корм, поменять воду. – Для ребенка отсечение головы уткам – не безобидные “мелкие работы” на свежем воздухе, – сказал Адамберг. – Он мог случайно это увидеть. Во всяком случае, малыш был явно не в себе. Как, впрочем, и сейчас, судя по всему. – Что еще помнит Амадей? – Холодную постель, вечно кричащую на него женщину. И практически ничего больше. – Других детей с ним не было? – Он помнит мальчика постарше, который водил его гулять. Амадей его обожал – наверняка какой-нибудь санитар. Кабинет их семейного врача находится в Версале, мы поедем туда с Вейренком. Ретанкур возьмет на себя Пеллетье, он сомнительный субъект. На параллельной линии объявился Данглар: – Нотариус Мафоре в Версале, я только что от него. – Дался им всем этот Версаль. – Версаль будет, конечно, попрестижнее Мальвуазина. Учитывая суммы, поставленные на карту, Мафоре выбрал солидную контору. Очень, кстати, красивое помещение, старинная деревянная отделка с пола до потолка, обюссонские гобелены, в том числе сцена охоты с парочкой непристойных деталей, как… – Данглар, прошу вас, – оборвал его Адамберг. – Извините. Нотариус еще не закончил оценку имущества, но предположительно речь идет о пятидесяти миллионах евро. Представляете? Раньше было еще больше, но Анри Мафоре вложил собственные средства в исследования откачки СО2 и повторного использования отходов. В департаменте Крёз завершается строительство опытного завода, на котором должны испытать новые технологии. Благодетель и крупнейший ученый, нотариус все подтвердил. Год и пять месяцев тому назад он составил завещание. – Ну, давайте, – сказал Адамберг, вынимая из кармана пиджака мятую сигарету. Комиссар, якобы бросив курить, таскал сигареты у сына, засовывая их прямо в карман, где они гнулись и крошились, начиная новую жизнь на свободе. – Все состояние отходит его сыну Амадею при условии, что он завершит строительство завода и проследит за вводом его в эксплуатацию. За исключением ста тысяч евро, завещанных Виктору, и пятисот – Селесте. – Ну, с Селестой все ясно, – сказал Адамберг. – Но сто тысяч евро секретарю – редкое явление. Интересно, за какие такие заслуги он удостоен столь щедрого вознаграждения. – Проблема в том, комиссар, что эти люди относятся к деньгам совершенно иначе, чем мы. За подобную сумму могут и убить. – Убить Мафоре – да, но не учительницу математики. – Разве что… – сказал Данглар, – план состоял в том, чтобы совершить до того еще одно убийство, сопроводив его тем же замысловатым знаком для отвода глаз. Тогда мы имеем дело с обычной ловушкой. – Мне записывать? – спросил Жюстен. – Ведь это уже не отчет, а комментарии к нему. Педантичность Жюстена была ценным качеством, и на его блестящие протоколы можно было полностью положиться, но ее маниакальная составляющая очень раздражала. – Да, Жюстен, записывайте все, – приказал Адамберг. – А как Виктор или Селеста узнали бы о существовании Алисы Готье? – Виктор знал ее лично, по Исландии, – ответил Данглар. – Что касается Селесты, то она, порывшись в вещах Мафоре, могла наткнуться на какую-нибудь переписку между ними. Если полицейские поверят в два самоубийства, тем лучше. Если их введет в заблуждение Исландия, тоже хорошо. А на худой конец останется причудливый знак, придуманный, чтобы сбить нас с толку. Замечательная работа, учитывающая логику полиции. – Не исключено. – Согласен, – поддакнул Жюстен. – Но записывать я это не буду, – уточнил он себе под нос. – А как они узнали о завещании? – не уступал Адамберг. – У Мафоре хранилась копия, – сказал Данглар. – Найти ее невозможно. Я разъединяюсь, комиссар, пойду закажу нам столики в ресторане. Кстати, я знаю, почему это место называют Брешь. К нашему расследованию это не имеет отношения, но, по-моему, любопытная история. А, извините, Пеллетье – вот что важно. Он ничего не получит. То есть больше ничего. По предыдущему завещанию ему полагалось пятьдесят тысяч евро. Но, по словам нотариуса – он держится официально, но вполне доброжелательно и вообще отличается манерами старого дворянина, хотя я думаю, что приставка “де” в его фамилии была присвоена незаконно, поскольку все де Мар… – Данглар! – Я не записывал, – бесстрастно заметил Жюстен. – Итак, Пеллетье ничего не получит, – продолжал Данглар. – Мафоре подозревал его в том, что он покупал лошадей и сперму производителей по завышенным ценам. Ведь один только элитный жеребец стоит сотни тысяч евро, я уж не говорю о призерах с сумасшедшей родословной. – И не надо, майор. – Мафоре предполагал, что Пеллетье жульничает заодно с продавцами, выписывая липовые счета, и делит с ними разницу. – Об этом догадывалась и Селеста, – сказал Адамберг. – Наверняка. И если это правда, представьте, какое он сколотил состояние. Поэтому Мафоре внес поправки в завещание. – А нотариус с фальшивой приставкой не в курсе, почему Мафоре не подал в суд на Пеллетье? – Потому что он хотел закончить свое расследование, чтобы не прибегать без нужды к крайним мерам. Пеллетье – выдающийся специалист в своем деле, он может научить лошадей вальс танцевать на одной ноге. Слышали, как он свистит? Так что Мафоре решил все выяснить, прежде чем с ним расстаться. У Пеллетье есть тоже отличный мотив для убийства. – Что Вуазне? – Рыщет в поисках сведений о жене, погибшей в Исландии. – Дайте мне его. – Дело в том, что он буквально сейчас ненадолго отлучился в башню обреченных. – Прекрасно. Хоть что-то прояснится в этом густом тумане. – Да, мы узнаем, кто это, галки или вороны, – согласился Данглар. Весь вечер Адамберг изучал доклады своих помощников. Отопление он не включил, но после ужина разжег камин. Положив ноги на подставку для дров и открыв компьютер, тёльву, постоянно сползающую вниз, он просматривал сообщения, которые Жюстен продолжал посылать ему из дому, то есть от родителей, с которыми он по-прежнему жил, несмотря на свои тридцать восемь лет. Зато не обремененный хозяйственными заботами Жюстен был всегда свободен, если, конечно, не играл в покер. Ноэль решил проявить деликатность в разговоре с Пеллетье о реальных ценах на лошадей, рассчитывая добиться результата обходным путем. Но поскольку деликатность не являлась сильной стороной Ретанкур, она без обиняков спросила его о возможных злоупотреблениях. Пеллетье мгновенно вспылил и, не изменяя своим привычкам, набросился на собеседницу, никак не ожидая, что сдвинуть ее с места будет не легче, чем фонарный столб. Ретанкур отшвырнула его на пол одним толчком массивного бюста, даже не ударив его. Поскольку в детстве Виолетте приходилось несладко в компании четырех драчливых братьев, она освоила навыки весьма оригинальной борьбы. Но поверженный Пеллетье просвистел какую-то замысловатую мелодию, и два свирепых жеребца тут же примчались во весь опор. Поднявшись, он остановил лошадей за полметра до полицейских, но всем было ясно, что могучие кони, стучавшие копытами, могут напасть на них по малейшему знаку хозяина. Ноэль выхватил револьвер. – Легче на поворотах, – приказал Пеллетье. – Они стоят по четыреста пятьдесят тысяч. Вряд ли такой мелкой шушере, как вы, удастся возместить мне убытки. Об этом в своем отчете написала Ретанкур, а не Ноэль. Адамберг прекрасно понимал, как он был взбешен и унижен. Никто еще не обзывал его мелкой шушерой. – А вот компенсация за вашу смерть, – продолжал Пеллетье, оценивая Ноэля, словно перекупщик, – вряд ли перевалит за десять тысяч, да и то я беру по максимуму. Вот она, – добавил он и, сплюнув на землю, показал на Ретанкур, – потянет подороже, раз в десять больше, чем вы. Я не жульничаю на торгах, задолбите себе это на носу. И если я еще раз что-то подобное услышу, то подам на вас в суд. Амадей. Комиссар теперь лучше понимал характер молодого человека, его нерешительность, замкнутость, вспыльчивость и даже необузданность. Если не психопатию. В течение пяти лет он был оторван от мира. Спал в “холодной” постели. И это в дорогой психиатрической клинике? Часто ли его навещали? Узнать это, видимо, не получится. По словам врача из Версаля, не считая бесконечных ангин и отитов, у Амадея были признаки панических атак и “вытеснения”. То есть он стер почти полностью воспоминания о первых годах своей жизни. “Слишком тяжко пришлось? – написал Адамберг. – Жестокое обращение? Его бросили?” Потом добавил: “обезглавленные утки”. У его матери, какая бы она ни была раскрасавица, репутация в окрестностях оставляла желать лучшего, будь то в Мальвуазине, Сомбревере или даже в Версале. Таково было общее мнение, за исключением разве что мэра Сомбревера, которому был важен голос сына Мафоре. Показания шестнадцати опрошенных свидетелей были единодушны, отличаясь лишь речевыми особенностями во всем их многообразии – от сдержанного изложения помощницы мэра, приглашенной Эсталером на кофе, – “Ну, скажем, она строила из себя гранд-даму” – до самого что ни на есть простецкого говорка служащей химчистки, скрупулезно переданного Жюстеном: “Она вечно хотела прыгнуть выше жопы”. “Много о себе понимала”, “смотрела сверху вниз”, “ни тебе здрасте, ни спасибо”. Кокетка и авантюристка, она “своим ребенком не занималась, хорошо там была Селеста”, была “жадна до денег” – “глаза завидущие”, “похвалялась своими бабками”, но “ей все было мало, бедный месье Анри”. Что касается представителей версальской элиты, то они снисходительно именовали ее вульгарной парвенюшкой. Благодаря письмам, уцелевшим в картонных ящиках на чердаке, Вуазне и Керноркяну удалось изучить круг общения Мари-Аделаиды Мафоре, урожденной Пуйяр, до ее сказочного замужества. Картина получилась неполная, но в ней все же нарисовались безденежные родители-рабочие, которых она вскоре стала стесняться. Сама же она начинала в парижской парикмахерской, потом выучилась на гримершу и таким образом вошла в мир театра, хоть и не через парадную дверь. Красота и боевой задор привели ее в постель по крайней мере трех продюсеров. Адамберг поднял глаза на сына, который бесшумно сновал по кухне. – Данглар зайдет, – сказал он, и Кромс, просияв, достал из буфета бокал. – Он не останется там на ночь вместе со всеми остальными? – Данглар всегда спит там, где дети. В своей берлоге. – Ты сказал, что дети вылетели из гнезда. – Не важно. Данглар спит возле детских кроватей. Калитка скрипнула, и Кромс открыл дверь. – Он застрял в саду. Лусио угощает его пивом. Майор поставил бутылку белого вина в траву и беседовал со старым испанцем – у них с Адамбергом был общий сад. Каждую ночь, в любую погоду, прозорливый и церемонный Лусио выпивал в саду две бутылки пива. Прежде чем уйти к себе, он писал на вяз, и это был единственный камень преткновения между соседями, потому что Адамберг считал, что это наносит вред дереву, а Лусио утверждал, что, напротив, насыщает почву благотворным азотом. Данглар сел на деревянный ящик под деревом, рядом со стариком, и явно не собирался сдвигаться с места. Адамберг вынес две табуретки, и Кромс вышел вслед за ним с бокалом для майора, зажав в руке бутылки пива и штопор. Когда, с некоторым опозданием, Адамберг познакомился со своим двадцативосьмилетним сыном, Кромс говорил “пробкодер” и употреблял другие странные термины такого рода. Адамберг не мог понять, был ли молодой человек умен и оригинален или это свидетельствовало скорее о его заторможенности и ограниченности. Но поскольку те же вопросы возникали у него и по отношению к самому себе и он не придавал им значения, то и эту загадку он решил оставить без ответа. – Сколько у вас теперь кошек? – спросил Данглар, глядя на грациозно мелькавшие тени. – Маленькая выросла, – сказал Адамберг, – и оказалась очень плодовитой. Шесть или семь, не знаю, они для меня все на одно лицо, кроме матери, потому что она приходит иногда потереться об меня. – Благодаря тебе она увидела свет божий и теперь тебя любит, hombre[4], – сказал Лусио. – У нас было два помета, и их теперь девять: Педро, Мануэль, Эсперанса, – перечислял он, считая на пальцах. Не дожидаясь, пока Лусио закончит, Адамберг вручил Данглару стопку бумаг.