Второй ответ Фруасси пришел семь минут назад. Молодец Фруасси. От сознания, что он оказался прав, у него слегка кружилась голова, словно его занесло в какие-то иные сферы, чуждые здравому смыслу, механизм действия, а главное, будущее которых было ему неведомо. Притом что, стоя ночью, в одиночестве, на горном гребне, он чувствовал себя так же непринужденно, как пиренейская серна. Но мир Франсуа Шато, ставший сейчас еще более непроницаемым, был чужой территорией. Он вспомнил любимую сказку Мордана – стоило человеку войти в лес, как ветви смыкались у него за спиной, скрывая обратный путь, превратившийся в непролазную чащу. Адамберг не осмелился выдвинуть ящик стола, чтобы достать пепельницу, и рассматривал книги на полках, не читая названий. – Добрый вечер, комиссар, – раздался за его спиной скрипучий голос. Этот голос он уже слышал накануне. Франсуа Шато только что вошел, вернее, не он, а скорее на сей раз Максимилиан Робеспьер. Адамберг оцепенел при виде этого персонажа, которого вчера вечером ему не удалось рассмотреть вблизи. Скрестив руки и выпрямив спину, человек с напудренным лицом, в красивом синем фраке и парике, улыбался ему застывшей улыбкой, мало на улыбку похожей, часто моргая за стеклами маленьких круглых очков с зеленоватыми стеклами. Адамберг стоял не шелохнувшись, как и многие другие в свое время. Одно дело говорить с Шато и совсем другое – беседовать с Максимилианом Робеспьером. Не произнеся ни слова, Шато выдвинул ящик и поставил пепельницу на стол. – Красивый костюм, – тупо сказал Адамберг, неуклюже присев на край стула. – Я надевал его на празднество Верховного Существа, где должно было состояться мое посвящение, – сухо пояснил его собеседник, вновь встав в прежнюю позу. – В то утро, по словам некоторых любителей второстепенных деталей, на моем лице против обыкновения играла искренняя нежная улыбка, ибо на редкость великолепен был небесный свет, сиявший над Парижем. Вам никогда не приходилось созерцать столь незамутненную чистоту неба, и теперь уже и не придется. Восьмого термидора я снова облачился в этот костюм и предстал в нем перед Конвентом. Но ему не суждено было уберечь меня от смерти, воспоследовавшей два дня спустя. Так прозвонил колокол по Республике. Адамберг распечатал пачку сигарет и бестолково протянул ее Шато – или как теперь следовало называть этого человека? Уж ему-то, опознавшему президента Общества в образе Робеспьера, не пристало так реагировать на его появление. Но вместе с костюмом изменилась и личность стоящего перед ним, как если бы бесстрастное лицо Робеспьера сменило милейшую и даже в чем-то ребяческую физиономию Франсуа Шато, более того, грубо ее вытеснило. От скромного президента не осталось и следа, и Адамберг пытался проникнуть в смысл этого дурацкого пафосного представления, которое, несмотря ни на что, так смущало его. Может быть, Шато, не надеясь на себя, собирался почерпнуть в Робеспьере силы для предстоящего разговора с комиссаром? Рассчитывал впечатлить его своим ледяным спокойствием? Нет, тут есть что-то еще, решил Адамберг, наблюдая за ним сквозь сигаретный дым. Шато недавно плакал и ни за что не хотел, чтобы это заметили. За толстым слоем пудры Адамберг угадывал покрасневшую каемку нижних век и мешки под распухшими глазами. Он инстинктивно понизил голос, постаравшись, чтобы его слова звучали как можно мягче. – Неужели? – спросил он, сидя в той же неудобной позе. – А вы сомневались, господин комиссар? Реакция уничтожила Францию, которая пала в объятия тирана, словно забывчивая продажная девка. А потом? Что произошло потом? Несколько мимолетных бунтарских вспышек, слабое подобие наших славных дел, канувших отныне в небытие униженной Республики, где наши идеалы оказались попраны людской низостью и алчностью, но их имена – Свобода, Равенство и Братство – по-прежнему произносят с ностальгией во всем мире. Этот девиз украшает ваши фронтоны, но ни один из вас даже в глубине души не помышляет о том, чтобы выкрикнуть его. – Кто придумал девиз этот? Вы? – Не вполне. Эти слова витали в воздухе, но я, да, именно я выковал из них единое острие: Свобода, Равенство, Братство или смерть. Ноздри его трепетали. Внезапно он умолк на полуслове и склонился к Адамбергу, положив свои изящные руки на стол. – Ну что, с вас довольно, господин комиссар? Развлекательная часть окончена? Вы же таким хотели меня увидеть, верно? В его обличье? Пришелся ли вам по вкусу этот спектакль? Можно не продолжать? – И что теперь со всем этим будет? – прозаически спросил Адамберг и обвел широким жестом помещение. – А вам-то какое дело? У нас достаточно средств, чтобы довести наше исследование до конца. – В голосе президента еще звучали повелительные, почти гипнотические интонации Робеспьера, от которых Адамбергу по-прежнему становилось не по себе. – А его вы знаете? – спросил он, протягивая Шато фото Виктора. – Еще один покойник? Подлый предатель? – Шато выхватил мобильник из рук комиссара. – Вы его здесь видели? – Разумеется. Это же секретарь Анри Мафоре, некий Виктор, бастард и сын народа. Его тоже убили? – спросил он бесстрастно. – Нет, он пока жив. То есть он сопровождал своего патрона на заседания Конвента? – Анри вообще не мог обойтись без своего секретаря. Виктор повинуется, Виктор запоминает. Допросите его тоже. – Я как раз собирался это сделать, – ответил Адамберг, сознавая, что, не выходя из роли повелителя, Шато только что отдал ему приказ. Впрочем, его это никак не смутило, скорее поразило. Адамберг встал, сделал несколько шагов и положил мобильник на стол, предварительно нажав на четверку, чтобы связаться с Дангларом – таким образом его помощник мог, не выходя из своего кабинета, следить за их разговором. В столь необычной ситуации мнение майора было ему крайне важно. – Вы знаете, чем объясняется ваше удивительное сходство с Робеспьером? – спросил Адамберг, продолжая стоять. – Это грим, господин комиссар. – Нет. Вы на него похожи. – Каприз природы, вмешательство Верховного Существа, что вам больше нравится. – Шато сел, закинув ногу на ногу. – Именно это сходство побудило вас пуститься по следу Робеспьера и основать Общество, придумав его “концепцию”. – Отнюдь. – А потом этот персонаж постепенно захватил вас целиком. – Уже вечер, господин комиссар, у вас был трудный день. Видимо, поэтому проницательность отказывает вам. Сейчас вы спросите, не страдаю ли я раздвоением личности, слившись с ним окончательно, и прочие бредни. Прерву вас, пока вы не начали нести эту ахинею. Я играю роль Робеспьера, и я только что вам это продемонстрировал, не более того. И кстати, мне отлично за это платят. – Быстро вы. – Вас опередить не так уж сложно. – Он теряет преимущество, – сказал Данглар встревоженным голосом спортивного комментатора. Все сотрудники уголовного розыска сгрудились вокруг него, тесно прижавшись друг к другу, некоторые даже полулежа на столе, чтобы лучше слышать голоса, доносящиеся из телефона. – Вы Франсуа Шато, это я знаю, – сказал Адамберг. – Поздравляю. Вопрос исчерпан. – Но вы также сын Максимилиана Бартелеми Франсуа Шато, который, в свою очередь, является сыном Максимилиана Шато. Шато-Робеспьер застыл, и Данглар с Вейренком на другом конце Парижа последовали его примеру. – Что? – спросил Вуазне, и все посмотрели на него. – Так звали отца и деда Робеспьера, – быстро пояснил Данглар. – В семье Шато детям давали имена Робеспьеров. Президент Шато вдруг разъярился, совсем как Неподкупный, когда подвергался нападкам, ударил кулаком по столу, его тонкие губы гневно задрожали, и он ринулся в наступление. – Комиссар в опасности? – спросил Керноркян. – Помолчите, черт возьми, – шикнул Вейренк. – Там недалеко Ретанкур. Узнав, что она находится в непосредственной близости от Адамберга, все тут же успокоились, Ноэль в том числе. И снова придвинулись поближе к телефону. – Предатель! – кричал Шато. – Я простодушно призываю вас на помощь, а вы, гнусный лицемер, воспользовавшись моей доверчивостью, роетесь, словно крыса, в делах моей семьи! – “Гнусный лицемер” – любимое выражение Робеспьера, – вполголоса прокомментировал Данглар. – А если и так? – продолжал Шато. – Да, вся наша семья состояла из ярых робеспьеристов, и, поверьте мне, я этого и врагу не пожелаю! – Почему же вы не унаследовали священные имена? – Надо сказать спасибо моей матери! – заорал Шато. – Она сделала все, чтобы уберечь меня от этих сбрендивших фанатиков, и утонула на моих глазах, когда мне было всего двенадцать! Ну что, вы довольны, господин комиссар? Он встал, сдернув парик, и в бешенстве бросил его на пол. – Маски сорваны, – сказал Данглар. – Вторая пробка выскочила из бутылки. – А что, бывают бутылки с двумя пробками? – спросил Эсталер. – Разумеется, – сказал Данглар. – Помолчите. Слышите, течет вода. В кабинете есть умывальник, возле кофемашины. Возможно, он смывает грим. Шато яростно скреб себе лицо, с которого стекали белые струйки. Когда он вытерся, беззастенчиво фыркая и отплевываясь, его кожа снова приобрела бледно-розовый оттенок. Вернувшись на свое место со смешанным выражением высокомерия и подавленности, он протянул изящную руку, на этот раз чтобы попросить сигарету. – Вы достойный противник, комиссар, и вас следовало бы отправить на гильотину заблаговременно, – сказал он чуть ли не с улыбкой, которая сегодня была скорее несчастной. – В авангарде, так сказать. Вы же сейчас как раз об этом подумали, да? Что моя безумная семейка возвела меня на трон в качестве потомка Робеспьера? Что меня зомбировали с детства, облекая этой высочайшей миссией? А так оно и было. Кузнецом моего счастья был дед, вздорный старик, поскольку его самого воспитали в атмосфере культа. Моя мать противилась этому, а отец оказался слабаком. Мне продолжать? – Будьте так добры. Мой дед, по которому катком прошлась война, тоже был кретином и деспотом. – Старик взялся за мое воспитание, когда мне исполнилось четыре года, – сказал Шато, немного успокоившись. – Он заставлял меня зубрить тексты, а также имитировать осанку, мимику и интонации Неподкупного, внушая мне к тому же, что врагам доверять нельзя, а со всеми остальными лучше проявлять осторожность и что вкупе с нравственной чистотой это должно стать для меня основными заповедями жизни. Этот старый напыщенный идиот был убежден, что является потомком великого человека. Мама помогла мне выстоять. Каждый вечер, словно Пенелопа, она распускала то, что старик успевал наворотить за день. А потом ее не стало. Я всегда думал, что дед специально расколол лодку, на которой она утонула. Как и приличествует Робеспьеру, он уничтожил препятствие, возникшее между нами. После ее смерти его диктатура ужесточилась. Но все-таки мне было уже двенадцать лет, и щит, выкованный матерью, был готов. Тогда старик обнаружил на своем пути новое препятствие – меня самого. Адамберг прекратил ходить туда-сюда перед его столом, и они снова закурили. Утратив все свое величие, Шато, в синем фраке Робеспьера, с наполовину разгримированным лицом в белых разводах, венчиком намокших волос вокруг лысины и опухшими глазами, являл собой величественное, но печальное зрелище. Он мог бы показаться смешным. Но его отчаяние, изысканность позы и шутовской вид тронули и смутили Адамберга. Он, Адамберг, сам добивался этого поражения, даже краха, в интересах следствия. Дойти до второй пробки, до осадка. Но какой ценой! Его сотрудники, затаив дыхание, думали приблизительно о том же, но общие чувства сумел выразить только Эсталер: – Грустно это все, правда? – Мой отец любил Наполеона, – сказал Вуазне, – но он же не требовал, чтобы я отправился завоевывать Россию. Хотя я со своими рыбками приводил его в отчаяние. – Тихо, – прошипел Данглар. – Но тем не менее, – продолжал Шато, выдыхая дым, – вы в своих подозрениях зашли еще дальше. Вообразили, что старик извратил мою личность, словно кузнец, деформирующий железный прут. И что я настолько вжился в роль “избранника”, которую он на меня навесил, что по сей день воспроизвожу, так сказать, разрушительную модель поведения Робеспьера. И что это я уничтожил членов моего собственного Конвента. Так вы думаете. И вот тут, комиссар, вы заблуждаетесь. Шато сжимал и разжимал пальцы на груди, сминая намокшее кружевное жабо, словно хотел ухватить или погладить что-то. Адамберг уже накануне заметил у него этот судорожный жест. Кулон, предположил он, талисман, портрет матери, несколько волосков. – Почему же, обладая “щитом”, доставшимся вам от матери, вы все же основали Общество и выбрали себе ненавистную роль? – Я с пятнадцати лет умею блестяще перевоплощаться в Робеспьера. Даже после смерти деда этот персонаж неотступно преследовал меня, контролируя все мои слова и действия, он установил за мной слежку и не отпускал ни на шаг. Тогда, развернувшись, я столкнулся с ним, так сказать, лицом к лицу. Лицом к лицу, комиссар. Мне не терпелось поставить точку, расквитаться с ним. И я вцепился в него и не отпускал, беспрерывно играя его. Теперь уже он мое творение, а не я – его. Пришла моя очередь дергать за ниточки.