Несколько минут они молчали, но молчание не было неловким, – наоборот, так было даже спокойнее. Холли встала, обошла кровать с другой стороны и, откинув простыню, легла рядом с Джимом, положив голову на две соседние подушки. Как ни странно, он не удивился. И Холли это не показалось чем-то ненормальным. Спустя некоторое время они взялись за руки и просто лежали, глядя в потолок. – Наверное, тяжело потерять родителей, когда тебе всего десять, – сказала Холли. – Никому не пожелаю. – Что с ними случилось? – спросила Холли. Джим молчал, но потом все-таки ответил: – Автокатастрофа. – И ты стал жить с дедушкой и бабушкой? – Да. Первый год был самым тяжелым. Я… Мне… было плохо. Я подолгу торчал на мельнице. Это было мое особое место. Я ходил туда, чтобы поиграть… Чтобы побыть одному. – Жаль, что мы не познакомились, когда были маленькими, – сказала Холли. – Почему жаль? Холли вспомнила Норби, мальчика, которого она вытащила из-под горы трупов после крушения «ДиСи-10». – Тогда я бы знала, каким ты был, когда еще жил с родителями. Они снова замолчали. Когда Джим наконец заговорил, его голос был так тих, что Холли едва его слышала за стуком своего сердца. – У Виолы в душе тоже живет печаль. Со стороны кажется, что счастливее ее не найти, но на самом деле после гибели мужа во Вьетнаме она так и не смогла пережить потерю. Отец Гиэри, о котором я тебе рассказывал, кажется таким набожным. Как священник из какого-нибудь сентиментального фильма тридцатых или сороковых годов. Но к тому моменту, когда мы встретились, он уже очень устал, он сомневался в своем призвании. И ты… Ты красивая, остроумная и, скажем, очень эффективная по части работы. Но я никогда бы не подумал, что ты такая упрямая. Ты производишь впечатление женщины, которая идет по жизни легко. Тебе нравится твоя профессия, но ты никогда не пойдешь против течения. И вот оказывается, у тебя бульдожья хватка. Холли держала Джима за руку, смотрела на игру света и тени на потолке и думала над его словами. Потом спросила: – И что ты хочешь этим сказать? – Люди… Они всегда не то, чем кажутся. – Это наблюдение? Или предупреждение? Джим как будто удивился: – В смысле – предупреждение? – Может быть, ты хочешь сказать, что вовсе не такой, каким я тебя вижу? – Может быть, – согласился Джим после долгой паузы. Холли тоже выдержала паузу и только потом сказала: – Знаешь, а мне плевать. Джим повернулся к Холли, она повернулась к нему и смутилась, чего с ней не случалось уже много лет. Его первый поцелуй был легким и нежным, но опьянял сильнее трех бутылок или даже трех упаковок «Короны». Холли поняла, что обманывала себя: алкоголь ей понадобился не чтобы успокоиться и крепко уснуть – ей захотелось выпить, чтобы набраться смелости соблазнить Джима. Или быть соблазненной. Она почувствовала его запредельное одиночество и сказала ему об этом. А теперь поняла, что одинока не меньше, а даже больше его. И эта пустота в душе только в очень малой степени была следствием разочарования в журналистике. На самом деле ее состояние было закономерным следствием одиночества, а одинока она была практически всю свою взрослую жизнь. Пижамы – двое штанов и одна рубашка – будто испарились, как порой исчезает одежда в эротических снах. Холли ласкала тело Джима с нарастающим возбуждением и удивлением, что осязание способно открыть такое разнообразие форм и фактур и подарить радость, о которой она даже не мечтала. Вообще, Холли фантазировала о романтических отношениях с Джимом. Так юная мечтательница представляет себе идеальный секс, когда каждая клеточка тела откликается на малейшее движение возлюбленного. Или когда вы одновременно ловите ртом воздух. С каждым прикосновением становитесь все ближе и в конце концов сливаетесь в единое целое. И плевать, что происходит вокруг, – главное, что происходит внутри. Тела слышат друг друга и двигаются в магическом ритме. Это похоже на морские приливы и отливы. Мистический опыт. Девичьи грезы, конечно, всегда наивны. В реальности это было намного нежнее, яростнее и куда лучше любых фантазий. Они уснули, вложившись друг в друга, словно ложечки в ящике серванта. И в объятиях ночи, которая раньше казалась им бесконечной в их одиночестве, сон длился недолго. Они очнулись одновременно, разбуженные новым приливом желания. Джим потянулся к ней, и она его радостно приняла. На этот раз они двигались быстро, словно торопясь поскорее принять наркотик страсти после раздразнившей их первой дозы. Холли посмотрела в глаза Джима, и ей показалось, что она заглянула в его душу, точно в полыхающий огонь. Он обхватил ее за бока, приподнял над кроватью и вошел глубоко в нее. Царапины саднили под его ладонями, и она вспомнила о когтях чудовища, вышедшего из ночного кошмара. На какое-то мгновение, ослепленная болью, она поняла, что в голубом пламени, в которое только что заглянула, не было жара – только холод. Но это была лишь реакция на жуткое воспоминание. Когда Джим завел руки ей под ягодицы и приподнял ее, она подалась навстречу и приняла его тепло. Жара, исходившего от них обоих, хватило бы, чтобы растопить даже заледеневшую душу. Невидимая луна бледно подсвечивала края бегущих по ночному небу облаков. В этом сне, в отличие от предыдущих, Холли стояла не в помещении, а на гравиевой дорожке, которая вела к ветряной мельнице между кукурузным полем и прудом. Башня из белого камня стояла под странным углом. Холли не сомневалась, что это мельница, но все же в ней было что-то потустороннее и даже неземное. Огромные паруса с рваными краями на фоне предгрозового неба напоминали накренившийся крест. Порывистый ветер трещал стеблями кукурузы и покрывал серебристой рябью черную поверхность пруда, но лопасти мельницы оставались неподвижны. Ею явно не пользовались уже много лет, и приводные механизмы заржавели. В узких окнах на чердаке мерцал грязновато-желтый свет, внутри по белым стенам двигались странные тени. Холли не хотела приближаться к мельнице, это место внушало ей ужас, но она не могла остановиться, ее волю будто подчинил себе некий могущественный колдун. С отражением в пруду было что-то не так, Холли повернулась и посмотрела внимательнее. Картинка, как в негативе: тень в слабом лунном свете не темнее, а, наоборот, светлее воды, как будто мельница – некий светящийся объект, а не темнеющая в ночи громада башни. Там, где в реальности светились окна, в отражении, словно пустые глазницы черепа, чернели узкие прямоугольники. Холли услышала трижды повторившийся через равные промежутки времени скрип. Огромные паруса задрожали и начали вращаться. Они привели в движение заржавевший механизм, а он – каменные жернова. Холли отчаянно хотела проснуться или хотя бы убежать прочь по гравиевой дорожке, но неведомая сила словно тянула ее к мельнице. Гигантские паруса крутились по часовой стрелке со все нарастающей скоростью, скрип стих, как будто передаточный механизм очистился от ржавчины. Холли представила, что паруса мельницы – пальцы монстра, а их рваные края – когти. Она подошла к двери. Заходить внутрь совсем не хотелось. Холли знала, что внутри поджидает зло, сравнимое со страшными карами, которыми мог грозить ведьмам на судебном процессе салемский священник. Если она войдет, то живой оттуда уже не выйдет. Крылья мельницы рассекали воздух всего в паре футов над головой. Шух-х, шух-х, шух-х. Холли, словно в трансе, который был сильнее страха, открыла дверь и шагнула за порог. Дверь ожила, как оживают в снах бездушные предметы, и, вырвавшись из рук, захлопнулась за ее спиной. Стоя в полутьме, Холли слышала, как трутся друг о друга каменные жернова. Слева виднелись ступени уходящей на чердак лестницы, откуда доносились визги, вопли и жуткие крики, какие можно услышать в ночных джунглях, вот только ни пантер, ни обезьян, ни гиен на чердаке не было. К завываниям примешивалось нечто похожее на транслируемые через стереоусилители писк и трескотню насекомых. И все это на фоне постоянно повторяющихся звуков вроде ударов по струне бас-гитары, которые сотрясали стены. Когда Холли преодолела половину лестницы, ей уже казалось, что этот ритм отдается у нее в костях. Сквозь узкое окно по левую руку она заметила, что с неба одна за другой ударили сразу несколько молний. Вода в пруду возле мельницы вдруг стала прозрачной, словно молнии били не из-под купола ночного неба, а со дна, и Холли увидела странный силуэт. Она прищурилась, чтобы лучше его разглядеть, и тут вспышки, как нарочно, погасли. Но даже от того, что Холли успела увидеть, ее бросило в дрожь. Она ждала новых молний, но ночь оставалась непроницаемой, а спустя секунду по окнам застучал дождь. Холли была на полпути к чердаку, сочившийся оттуда желтоватый свет стал ярче, и стекло в окне отразило ее лицо, словно зеркало. Но Холли себя не узнала. На нее смотрела женщина на двадцать лет старше, и они совсем не были похожи. Никогда еще во сне Холли не попадала в чужое тело и теперь поняла, почему не могла уйти прочь от мельницы, почему продолжала подниматься на чердак, хотя знала, что все это только сон. Вовсе не потому, что она перестала себя контролировать, как бывает в ночных кошмарах, а потому, что оказалась чужом теле. Женщина отвернулась от окна и пошла вверх на жуткие завывания, визги и шепоты. Стены из белого камня пульсировали в такт невидимой басовой струне, будто мельница была живой, а струна отбивала ритм ее сердца. – Стой! Возвращайся! Там смерть! – кричала Холли незнакомке. Но та ее не слышала. Холли была наблюдателем в собственном сне и не могла влиять на события. Одна ступень. Другая. Обитая железом тяжелая дверь была открыта. Холли переступила через порог и вошла на чердак с высоким потолком. Первым, что она увидела, был мальчик. Он, до смерти перепуганный, стоял в центре комнаты, вытянув руки по швам и сжав кулачки. У него в ногах было синее блюдце с декоративной свечой три дюйма в диаметре. На полу рядом со свечой лежала книжка. Холли только мельком успела заметить на суперобложке слово «мельница». Мальчик повернулся к Холли, и его прекрасные голубые глаза потемнели от ужаса. – Мне страшно! – сказал он. – Помоги! Стены. Стены! И в этот момент Холли поняла, что чердак освещает не только свеча на синем блюдце. Свет шел от стен, словно они были не из известняка, а из полупрозрачного светящегося кварца янтарного оттенка. И Холли тут же стало ясно, что внутри стены таится нечто живое, оно светится и может прорваться сквозь известковые блоки, как пловец сквозь толщу воды. Стена набухала и пульсировала. – Он идет. – в голосе мальчика явственно слышался испуг, к которому примешивалось нетерпеливое возбуждение. – Он идет, его уже никто не остановит!