– Смотри сюда. – Виктор обращает моё внимание на странную фигуру, повисшую над часами в главном нефе. – Это Папамоскас. Чернявый человечек с эспаньолкой и демоническими бровями одет в коричневый камзол. Он нем и неподвижен, но как только минутная стрелка останавливается на двенадцати, широко распахивает рот и одновременно дёргает рукой за язык колокола. После боя курантов рот Папамоскаса закрывается на час. – Что он делает? – спрашиваю недоуменно. – Ловит мух! – смеётся Виктор. – Папамоскас в переводе с испанского означает «пожиратель мух». А раньше он ещё и кричал. Но крик был столь неблагозвучен, что приказом епископа крикуна заставили замолчать. Бьёт девять – Папамоскас беззвучно, как рыба, ровно девять раз открывает рот и столько же раз ударяет в колокол. Посетители собора, задрав головы, зачарованно следят за его действиями. Некоторые распахивают рот вместе со странным, похожим на щелкунчика человечком. Покидаем собор, когда солнце почти в зените. От мягкого утреннего света не осталось и следа – резкие светотени больно бьют по глазам, отвыкшим в полумраке храма от дневного контраста. Бургос Эль Сида живёт своей жизнью, в которой романтическое прошлое перемежается с реалиями настоящего. На длинных лавочках Пласа Майор сидят беспечные пенсионеры, крошат хлеб голубям, болтают и смеются над шутками заводилы – лысого коротышки с пегой щёточкой усов. Бульвар Эсполон полон детьми – нарядные девочки и мальчики в кружевных платьицах и светлых костюмчиках, с мячами и куклами, самые маленькие в затенённых колясках с пологом из кисеи – гуляют в сопровождении родителей, нянь и гувернанток. Дети в Испании обласканы и любимы, независимо от поведения и оценок в школе. На улицах Бургоса много военных: на протяжении нескольких веков в городе расположен гарнизон. Мимо нас, вздымая тучи пыли, маршем проходит рота в хаки и сапогах – им, наверное, ужасно жарко! Две монахини – совсем молоденькая девочка с примесью мавританской крови и пожилая дуэнья в очках – молча несут стопы толстых фолиантов. Современный Бургос ткёт ткани и прядёт пряжу, изготавливает целлофан и бумагу, печёт хлеб и делает кровяную колбасу «морсилья», поддерживает боевой дух армии и помогает мирным путешественникам, чтит законы и хранит традиции, растит детей и заботится о стариках. И над всем этим мирным течением жизни реет бессмертная тень Эль Сида Кампеадора – вечного героя, верхом на верном коне Бабьеке, с острым клинком Колады в руке, защитника христианской веры, непобедимого воина, хранителя чести и достоинства испанского народа. * * * …Сидя под раскидистым платаном на бульваре Эсполон, едим сладкий инжир. Через час отходит электричка Виктора. Как ни прискорбно терять такого замечательного спутника, но приходится с этим смириться. Я уже успела привыкнуть к его заботливому ворчанию, ироничной снисходительности к моим восторгам и испугам. Как само собой разумеющееся принимала роскошь общения на родном языке, рассказанные им истории и встречи, которые без него никогда бы не состоялись. Не помню, когда в последний раз я заглядывала в карту, задумывалась о направлении дороги, стоя у развилки, спрашивала прохожих, как найти приют. Виктор полностью освободил меня от необходимости решать организационно-бытовые вопросы, равно как и от трети содержимого моего рюкзака. Он охотно вжился в роль старшего брата и выполнил все свои обещания, данные в начале нашего совместного пути. Дорога с ним казалась лёгкой и быстрой, невзирая на жару или проливные дожди. И даже его храп, раздражавший меня поначалу, со временем стал привычным фоном походных ночей – коротких передышек между бесконечно длинными, яркими днями. – Послезавтра приезжает племянник – займёмся документами, – сообщает Виктор, доедая с ладони розовую мякоть инжира. – Зимой можно будет приступать к ремонту. – Ты уже решил, как назовёшь приют? – интересуюсь я. – Пока нет. А что, есть предложения? – Есть. Назови его «Случайная встреча». – Хм-м-м. Тогда уж «Неслучайная встреча»! – улыбается Виктор, понимая, что я имею в виду. – В любом случае ты будешь первым пилигримом, которого я туда приглашу! Он встаёт, моет руки в уличном фонтанчике, по-отечески обнимает меня и, взвалив на плечи рюкзак, решительно шагает в сторону вокзала. Категорически отказавшись от слёзных проводов на перроне, он оставляет меня одну посреди тенистого бульвара в растрёпанных чувствах, с номером телефона на клочке бумаги и походной фляжкой на память. Я машу рукой вслед его удаляющейся спине и, наполнив флягу водой, иду в противоположном направлении, к воротам Сан-Мартин, выводящим из Бургоса на тропу Камино Сантьяго. Танец Смерти …Долго ли, коротко ли – счёт времени потерян – шагаю я по нескончаемой дороге, петляющей среди полей и холмов. Тардахос, Хорнилос-дель-Камино, Хонтанас, Кастроериц… Кастильское пекло не спадает. Всё смешалось: жажда, пот, усталость, боль… Мелькание лиц, знакомых и незнакомых, спасительная фляга с водой на привале. Аскетичный распорядок дня: приют, душ, сон и снова дорога. Месса чернокожего священника, а вокруг изнемогающие от жары, охающие и тяжко вздыхающие паломники. Рыжая, мокрая от испарины дева в толстом вязаном свитере. Худеет? Болеет? Бродяга с забинтованной рукой, заснувший в тени единственного на мили вокруг дерева. Колонна подростков с синдромом Дауна, все в одинаковых панамках, – они-то что тут делают? Иногда я чувствую себя собакой, потерявшей след хозяина и пытающейся отыскать его вновь. Иногда – невольным наблюдателем, свидетелем человеческих страданий, телесных мук. Девушку, скрючившуюся в пыли от боли в животе, увозит деревенский трактор. Давешний весельчак, что позировал в Бургосе возле памятника пилигриму с больной ногой, разулся и шагает босиком – на ногах нет живого места от мозолей. Отважная женщина Луиза из Калифорнии – с ней мы познакомились в Сан-Хуан-де-Ортега за тарелкой чесночного супа – идёт медленно, но не останавливается. У неё онкология, месяц после химиотерапии, каждый шаг – это стон. И неизменный ответ: «I’m OK» на вопрос: «Всё ли в порядке?» Я вижу вокруг себя болезни и немощь, травмы и увечья, боль и даже смерть… На обочине за поворотом толпятся люди. Сдержанный ропот голосов, женские всхлипы, тихие молитвы на разных языках. Вчера здесь умерла паломница. Пробираюсь ближе – горка булыжников, на плоском камне лежит ракушка, горит свеча. Я вчитываюсь в надпись на дощечке: Йоко Миокато, Фукусима, Япония, 12.02.1908 г. – 06.06.2011 г., потом вижу маленькую фотографию. Волосы шевелятся у меня на затылке: это та самая лысая бабушка-японка из большой семьи, с которой мы начинали путь вместе из Сен-Жан-Пье-де-Пора. Впечатление настолько сильное, что на мгновение мне кажется, будто это какая-то игра, нелепый спектакль и что сейчас выйдет из-за наших спин режиссёр и скажет: «Стоп! Снято». Но это не игра и не спектакль. Это жизнь. И это смерть… Смерть всегда сопровождала пилигримов на пути Сантьяго, терпеливо выжидая момент, когда можно будет нанести удар. Она подстерегала их на опасных перевалах, в тёмных лесах, кишащих волками и дикими вепрями, в туманных галисийских болотах, на безлюдных дорогах, облюбованных разбойниками. Особенно она любила прохаживаться вокруг монастырских госпиталей, коих было видимо-невидимо, особенно на кастильском отрезке пути. Все болезни приписывались проискам дьявола либо считались Божьей карой. Функции госпиталей ограничивались молитвой, посильным облегчением физических страданий и изоляцией больных. А задача смерти – отсеивать тех, кто, по её мнению, не нуждался более в жизни, и уводить их в свое царство. Смрад и гниение – верные признаки смерти – появлялись ещё при жизни. Гигиена в Средние века была синонимом колдовства и бесовщины. Католическая церковь не поощряла водных процедур, считая их дьявольским соблазном, и внушала своей пастве, что телесная грязь и зловоние богоугодны и способствуют очищению души. Достаточно привести несколько исторических фактов. Королева Изабелла Кастильская мылась за свою жизнь всего дважды: в день своего рождения и в день свадьбы. Папа Климент VII, так же как и король Филипп II, умерли в страшных мучениях от чесоточных клещей, съевших их буквально заживо. Даже вельможные особы страдали в те времена от блох и вшей, от клопов и чесотки, от элементарной антисанитарии, что уж говорить о простолюдинах. Презрение к гигиене стоило средневековой Европе очень дорого. Страшные эпидемии чумы и оспы выкашивали до половины населения крупных городов. Тиф, туберкулёз и сифилис не лечились, жизнь больного зависела исключительно от воли случая, крепости организма и силы молитвы. Проказа и эрготизм обрекали человека на мучительное медленное умирание «по частям». Таких людей считали уже мёртвыми и отпевали при жизни. О больных заботились ордена госпитальеров: орден Святого Лазаря ухаживал за прокажёнными (отсюда появилось слово «лазарет»), братья-алексиане помогали чумным и опекали психических больных, считая их одержимыми дьяволом, орден Святого Антония облегчал муки страдающим эрготизмом[67]. Вдоль Камино можно видеть многочисленные следы борьбы жизни и смерти, метки средневековой медицины, а точнее её отсутствия, в виде сохранившихся стен бывших лепрозориев, руин монастырских госпиталей и «чумных» крестов в местах массовых захоронений. Смерть в Средние века стала настолько привычной и обыденной, что не вызывала благоговейного трепета и страха. Стены церквей украшали перекрещённые человеческие кости, скелеты органично вплетались в сюжеты картин и гравюр, тема «пляски смерти» прочно обосновалась в литературе и драматургии, черепа стали модными предметами интерьера, а в специальных монастырских хранилищах, называемых костницами, собирали кости и черепа умерших, дабы напомнить живущим о близости неминуемого конца… Танец смерти – не только религиозная аллегория, но и художественное отображение одной из жесточайших эпидемий Средневековья – огневицы святого Антония или огненной чумы. Так называли отравление спорыньёй, или, по-научному, эрготизм. Болезнь сопровождалась конвульсивными движениями, напоминающими жуткий танец. Пик эпидемии пришёлся на конец XI века, и папа Урбан в 1095 году приказал основать орден святого Антония, в задачи которого входила борьба со страшным недугом. К XV веку по Европе насчитывалось 370 госпиталей Сан-Антонио, развалины одного из них я видела на днях недалеко от Бургоса. Собственно, всё лечение заключалось в молитве и отпиливании поражённых гангреной конечностей. После смерти пациента всё его имущество переходило к ордену. В 1670 году французский врач Луи Тулье раскрыл причины болезни, а в 1791 году орден Сан-Антонио был упразднён. Галлюциногенную составляющую заболевания часто связывают со средневековым мракобесием: Крестовые походы, охоту на ведьм, жестокости инквизиции легко объяснить токсическим влиянием спорыньи на мозг. Между прочим, святой Антоний не случайно стал покровителем больных огневицей. Ещё при жизни без всякой спорыньи его часто посещали видения, которые кто-то сочтет типичной галлюцинацией. Ему являлся демон с угрозами и разными непристойными предложениями, и каждый раз Антоний противостоял ему силой веры и слова Христова. Искушения святого Антония запечатлены в загадочных картинах Иеронима Босха, посвятившего ему бо́льшую часть своего творчества. Глядя на творения художника, которые его современники называли не иначе как «адские видения», легко допускаешь, что и он не избежал эрготизма, питаясь ржаным хлебом со спорыньёй. В Испании XIV века пляску смерти возле кладбищенской церкви танцуют уже не только больные эрготизмом люди, но и обычные здоровые смертные, сопровождая танец песней «Мы все умрём». Тень смерти повсюду. Она объединяет и уравнивает всех: богатых и бедных, старых и молодых, знаменитых и безвестных. Ни одна другая эпоха не отличалась таким навязчивым культивированием образа смерти и настойчивым внушением мысли, что она всегда рядом. Несмотря на это, а может, благодаря этому люди достаточно спокойно относились к её близкому присутствию. Гораздо больше смерти их ужасала перспектива попасть в ад и понести суровое наказание за свои прегрешения. Поэтому в 1095 году церковью было узаконено полное отпущение грехов для пилигримов, а в случае их смерти во время паломничества отпускались даже смертные грехи. Вряд ли такая индульгенция могла бы стать веским аргументом для сегодняшних пилигримов, идущих по Пути Сантьяго. Но соседство смерти ощутимо и сейчас. По обочинам дороги Святого Иакова встречается много крестов и могил, как древних, так и совсем свежих. Кому-то суждено умереть в пути, и эту тонкую грань между жизнью и смертью видишь воочию почти каждый день, на прокалённой солнцем дороге, в тенистых лесных зарослях, на свистящих горных перевалах. Но трудная дорога не пугает пожилых пилигримов, идущих наравне с молодыми: Педро из Сарагосы – 84 года, это его шестое паломничество за последние десять лет, Джиму из Шотландии – 87, семейной паре из Бельгии – за 90 каждому. Йоко Миокато из Фукусимы было 103 года… * * * В Кастроерице меня обгоняет инвалид-колясочник лет тридцати, с задорной улыбкой и мускулатурой древнегреческого атлета. – Привет! Не знаешь, в этом альберге есть пандус? – спрашивает он. – Сейчас узнаю. – Я поднимаюсь по трём ступенькам, непреодолимым для его коляски, и обращаюсь с тем же вопросом к госпитальеру. Шустрый кастилец с маленькими жёлтыми глазками выбегает на улицу и ловко раскладывает откидной пандус. – Добро пожаловать! – приветствует он атлета. – У меня есть специальная комната для тебя – там будет удобно! – А для меня? – И для тебя тоже есть место. – Желтоглазый госпитальер галантно подхватывает мой рюкзак, чтобы отнести в спальню. У стойки, ставя в креденсиаль печать, мы знакомимся. Парня-колясочника зовут Эмилио, он итальянец. Как и полагается итальянцу, Эмилио сразу же приглашает меня на чашку кофе – я не могу отказать. Его имя звучит как музыка. Его глаза бездонны как альпийские озёра. Он так обаятелен и жизнелюбив, что мне становится стыдно за накатывающую временами хандру. Эмилио родился и вырос в Тоскане, восемь лет прожил в Моранелло – на родине Энцо Феррари, три года назад перебрался в Модену. Бывший спортсмен-гонщик, оказавшись после травмы в инвалидной коляске, он начал жизнь сначала. Путь Сантьяго Эмилио преодолевает на приспособлении, которое я приняла вначале за велосипед. Впрочем, его можно назвать велосипедом, только ручным: педали приводятся в движение мускульной силой рук, на руле – кнопочное управление. Конструкция-трансформер раскладывается в походный вариант с багажником и складывается в более привычный глазу тип коляски. Эмилио подробно объясняет мне устройство своего транспортного средства, будто это не инвалидная коляска, а обычный велосипед, ну, может быть, не совсем обычный. – Многие думают, что я разбился в гонке. Нет. За восемь лет, что я работал пилотом-испытателем на заводе Феррари, у меня не было ни одной травмы, не считая синяков и царапин. Годы тренировок, десятки соревнований, тестовые обкатки спортивных автомобилей – ничего! – Он делает длинный глоток кофе. – Мы с друзьями отправились в Альпы. И там я сорвался в пропасть. – Эмилио мрачнеет. – До сих пор не могу понять, как это вышло. Может быть, туман, скользкие камни… Или я был слишком самоуверен – ведь даже после серьёзных аварий оставался всегда целым и невредимым. А тут… – Знаешь, я сразу поняла, что ты спортсмен: ты очень хорошо сложён, и характер у тебя бойцовский. – Да уж, бойцовский, – улыбается спортсмен. – Только главное потрясение было не в том, что я получил травму, а в том, что меня предали два самых близких человека. Меня мог спасти, но не спас лучший друг. И меня бросила моя девушка, после того как узнала, что я не буду ходить. – Не представляю, как такое можно пережить, – вырывается невольно, но я тут же прикусываю язык. Нелепый вывих судьбы и стоическое его преодоление рождают у меня сложные эмоции и глупое желание записать рецепт «как». Но рецепта нет – есть опыт. – Полгода я не вылезал из больниц, потом началась долгая реабилитация. Но это скучно. Лучше я расскажу тебе другую историю. – Эмилио оживляется. – Когда я был в клинике, в соседней палате лежал альпинист, его звали Роберто. Он опытный скалолаз, но тоже сорвался в пропасть – подвело снаряжение. Упал, но с гораздо большей высоты, чем я, и к тому же пролежал в ущелье целые сутки, пока его искали. Он был в сознании, холод, боль, а самое страшное – чувство неизвестности. Роберто рассказывал, что за эти сутки пережил столько, что под конец уже не понимал: где сон, а где явь. Несколько раз он переходил из одного состояния в другое, не замечая – как. К нему подходил волк, понюхал и не тронул. Он разговаривал со своим отцом, с которым не виделся пять лет. Вокруг него ходили призраки погибших альпинистов… В больнице его собрали буквально по кусочкам, но вынесли жёсткий вердикт: неподвижность на всю жизнь. А он – представляешь? – полтора года назад стал шевелить руками, потом научился ими управлять. Теперь многое делает сам, а этой весной у него стали оживать ноги! Роберто объяснил мне, что выздоровление невозможно, если не преодолеешь внутри себя обиду на людей и на судьбу, которая якобы к тебе несправедлива и жестока, если не перестанешь себя жалеть. И что никогда нельзя сдаваться, что бы ни говорили тебе окружающие, даже врачи. Мы с ним дружим и поддерживаем связь до сих пор. – Это Роберто предложил тебе отправиться Путём Сантьяго? – Скажем так: если бы не он – я на это вряд ли решился бы. – Эмилио, а сколько ты преодолеваешь за день? – По-разному – 10, 15, 20 километров… Зависит от дороги, погоды и настроения. – Прилично, – поражаюсь я, – сильно устаёшь? – Не больше, чем ты, – улыбается Эмилио. – Ну всё, хватит обо мне. Расскажи теперь о себе. Что я могу поведать Эмилио после того, как выслушала его рассказ? Что расклеилась после расставания с палочкой-выручалочкой Виктором? Что натёрла мозоль на мизинце? Что устала и соскучилась по дому? Что по осени часто впадаю в депрессию, потому что мало солнечного света, который я так люблю? А здесь, в пути, недовольна тем, что его слишком много?.. Вечером пошёл дождь. Всю ночь струи воды оглушительно гремят по жёлобу водостока, создавая эффект маленького камнепада в горах. Стены альберга тотчас сыреют, и даже колючие шерстяные одеяла не помогают согреться. На рассвете я просыпаюсь от приглушённого, словно сквозь вату, треньканья бубенцов. Выглянув в окно, вижу козье стадо. Тонкие ножки мокрых животных по колено в красной глине, козы скользят на размокшей дороге и жалобно блеют. Пастух, надвинув на глаза остроконечный капюшон, напоминает смерть в её средневековом толковании, только вместо косы у него на плече длинная палка с крюком. Впереди стада вышагивает козёл, потрясая, словно бездомный старик, вымокшей до нитки жёлтой бородой. Во всём его козлином облике читается крайнее недоумение: зачем в такую погоду их гонят невесть куда? Но долг вожака и ответственность за вверенное ему стадо придаёт его походке сдержанное достоинство. Прогремев колокольчиками, козы скрываются в сером тумане, сырой губкой повисшем над раскисшей дорогой. А пилигримы снова выходят на дорогу, чтобы вместе с козами месить грязь… Рыцари дождливого образа Зачем люди делают это? Нагруженные тяжёлыми рюкзаками, опаляемые зноем, обдуваемые ледяными ветрами и обливаемые дождями, разбивая ноги в кровь и превозмогая усталость, идут они километр за километром, ведомые жёлтыми стрелками и смутным томлением сердца. Что зовёт их в дорогу? Какая сила заставляет добровольно обрекать себя на трудности и лишения? Чем манит людей эта таинственная тропа? Что ищут они на ней? Что находят? И находят ли?.. Трудно понять. Ещё труднее объяснить словами. Легче прочувствовать, пройдя самому. Однако, став единожды пилигримом, понимаешь: назад дороги нет. Ты можешь исходить вдоль и поперёк все паломнические маршруты мира, но… с пути уже не сойдёшь. Кто-то из мудрецов сказал: «Не ты идёшь по Пути, а Путь ведёт тебя». Это так. Пройдя Камино Сантьяго, ты никогда уже не будешь прежним. Жизнь твоя приобретёт совершенно иное измерение. И дело тут не в пройденных километрах и преодолённых высотах, а в необратимом движении души, неустанно стремящейся к Свету…