В шатре я быстро согрелась, поэтому тоже сняла куртку и сложила на коленях. — То, что произошло с тобой, ужасно. Надеюсь, что смогу помочь, облегчить боль. Мы умеем это — помогать друг другу. Лечим души. — Здесь спокойно, ты не врал, — призналась я. — Но я не дома. — Дом — это не место, Полина. Дом всегда там, где душа, как бы пафосно это ни звучало. — Я не смогу жить с атли, — сердито сказала я. — Ты можешь оправдывать Влада сколько влезет, но я не считаю его поступок правильным. Нельзя ломать людей. Калечить. Ради чего? Ради выживания? — Некоторые люди формируют нас вовсе не для себя. Это стоит принять. История с драугром многому научит тебя. Опыт — большая ценность, и нужно быть за него благодарным. — Возможно, это мудро — благодарить за боль, изменившую тебя. Но тогда выходит, что я не мудра. — Я не тот, кто будет учить тебя прощать, — улыбнулся Барт, откидывая назад прилипшую ко лбу темную прядь. Его волосы растрепались и волнами обрамляли лицо, делая вождя сольвейгов похожим на Торина Дубощита. — Но у меня есть, чему тебя научить. Например, использовать свои способности, не теряя так много кена. Общаться с ясновидцами без дикого желания выпить их. Связываться со мной и Люсией, когда нужна будет помощь. Если вдруг решишь остаться во внешнем мире. — Ценные умения, — согласилась я. — Но зачем помогать, если я уйду? — Не все в этом мире продается и покупается, — напутственно изрек Барт. — Все вы дороги мне, каждого из вас я чувствую, но к тебе… — Он вздохнул и прикрыл глаза, словно то, что он скажет, будет роковым для нас обоих. — К тебе у меня особое чувство. Твоя судьба не будет простой — так сказано в книге. Но посмотри, сколько ты прошла, сколько пережила, и вот сидишь тут, говоришь со мной и ощущаешь себя нормальной. Ты выжила. Не сломалась. Полюби себя, Полина. Полюби себя сильную — ту, которой являешься. И увидишь, как все изменится. — Попробую… — хрипло прошептала я, только теперь осознавая, что плачу. Не знаю, отчего были те слезы. Может, оттого, что Барт пожалел меня, не жалея. Понял. Принял. Может, оттого, что не давил. А может, он сказал мне то, во что я уже, по сути, не верила — что я смогу пережить эту тупую, ноющую боль, которая превратила внутренности в кашу, отзывалась на каждый шаг, каждое движение. Боль, которую я старалась затереть физическими упражнениями, успокоительными отварами, разговорами ни о чем, но которая неизменно возвращалась в одиночестве. Особенно по ночам, когда не оставалось сил шевелиться, думать, отвлекаться. Тогда эта боль вливалась в душу мутным, едким потоком, медленно разъедая ее, сжигая по крупице. Тут, у сольвейгов, та боль казалась ненастоящей. И Барт наверняка была прав — останься я, она окончательно вытравится милыми улыбками, участием, добротой и физическим трудом, которого тут было в достатке. Но проблема в том, что мне не хотелось оставаться. Хотелось драться с ней — с этой болью — и победить. Быть той, кого описал вождь сольвейгов — сильной, решительной и любящей себя женщиной. Хотелось жить. Вечером того же дня сольвейги устроили праздник в мою честь. Было вино, жаренные зайцы, печеная картошка и музыка. Праздновали прямо там, у костра. Вокруг зажгли фонарики, запитанные от небольшого генератора, который прятался за палаткой Барта. Я быстро захмелела и наблюдала, как танцует Люсия. Ее огненные пряди развевались, словно языки пламени. Сама она подпевала старенькому магнитофону, который, скрипя, все же выдавал популярную в девяностых песню про желтые тюльпаны. В конце вечера я обнаружила себя сидящей, плотно прислонившись к Дэну, моя голова лежала у него на плече, а сам Дэн покачивался из стороны в сторону, восторженно смотрел на Люсию и подпевал уже ей, фальшивя и путая слова. Я поправляла его, и наши голоса сливались в нечто феерично безобразное, но нам было плевать. А Барт улыбался, глядя на меня через дымовую завесу от костра. Проснулась я в полумраке. Долго пыталась вспомнить, где я, а потом поняла, что нахожусь в палатке Барта на раскладушке, по подбородок укрытая теплыми одеялами. Было так уютно, что не хотелось вставать. Пахло костром, растворимым кофе и корицей. Я нехотя поднялась и потянулась. Голова не болела, желудок призывно урчал, требуя завтрак. Я сунула ноги в теплые угги, натянула куртку, которая аккуратно лежала рядом на раскладном стульчике, и вышла из палатки. Вокруг сновали сольвейги — с дровами, сумками, просто бежали по делам. Кипела жизнь, лишенная привычных благ цивилизации, с дикими для меня условиями. Жизнь людей, которых я не знала. А они, казалось, знали меня всегда. Как только увидели, замахали руками, заулыбались, а Люсия подошла и взяла за руку. — Идти со мной, — сказала и настойчиво потянула в сторону елочек. О, нет! Только не елочки. Тут же холодно, снег хрустит под ногами. Зима полным ходом. Но, к моему удивлению, за елочками стояла еще одна палатка — цвета хаки. Внутри топилась печь — небольшая, я даже не знала, что такие бывают. От нее шел пар, наполнявший пространство, рядом с печью стояла низкая деревянная лавка. — Здесь мы мыться, — сказала Люсия и указала на с ведро с вениками. — Раздеваться. Биотуалет в каждой палатке, переносная баня в елочках — все же цивилизация везде. Впрочем, не уверена, что с интернетом тут так же хорошо. Скорее всего, Барт не одобряет излишнего общения с людьми. Если сольвейги вообще с ними общаются. В бане я быстро разомлела. Люсия уложила меня головой себе на колени, перебирала волосы и приговаривала: — Отпустить, отпустить тоска… Когда я открыла глаза, увидела, что губы у нее не шевелятся, а голос все равно звучит у меня в голове. Потом мы хлестали друг друга вениками, хохотали, а после бани Люсия бросилась в сугроб — как была, в неглиже. Мы бежали босиком по снегу до ее палатки, там упали на лежанку, закутались в одеяла и грелись. Люсия заварила чай из трав. Сказала, что собирала их на лугах в центре России, где они жили летом. Дар целителя ей достался от мамы — она была хищной из племени тали из США. Барт почувствовал Люсию еще до рождения, но родители уговорили его не забирать девочку сразу. Поэтому она росла с ними, втайне от тали в пригороде Солт Лэйк Сити до тринадцати лет, а потом сама изъявила желание примкнуть к сольвейгам. И ничуть об этом не пожалела. Люсия была их сердцем — ярким, горячим, трепещущим естеством племени светлых. — Барт говорить, ты должна забывать, — сказала она, когда мы оделись и допили чай. — Научиться… как это по-русски? Отпустить? — Отпускать, — поправила я. — Это сложно. — Совсем нет, — ответила она, заплетая огненно-рыжие волосы в косу. Ее кожа — молочно-белая, гладкая, вопреки всем законам, придуманным природой для рыжих, не была испорчена ни одной веснушкой. — Ты выжить. Драугр уйти. Учиться понимать главное. Ты выжить — это главное. — Ты знаешь мою историю? Полностью? Потому что иначе… — Я видеть! — перебила Люсия, приставив указательный палец ко лбу. — Жить с тобой каждую ночь. Плакать с тобой. Нас связать боги. — Она вздохнула. — Но ты понимать, что главное — выжить. Есть цель. Ты, я, все мы. — Возможно… Ты видела, что меня ждет? Если уйду от вас? Она улыбнулась. Темно-серые глаза расширились от радости, и девушка кивнула: — Там тебя ждать кто-то. Ты изменить его, он изменить тебя. — Меня там никто не ждать, — передразнила я ее и рассмеялась. — Кроме Глеба. — Твой вождь ждать тебя, — подмигнула она, тут же испортив мне настроение. Наверное, я не готова отпускать. Потому что воспоминания о Владе кололись до крови, бередили покрытые коркой раны и невероятно раздражали. — Мужчины считать, они главные, — внезапно посерьезнев, произнесла Люсия. — Твои мужчины зависеть от тебя. Меняться. Так кто главный? — Я не хочу быть главной, — вздохнула я. — Просто хочу, чтоб меня оставили в покое. — Покой не для сольвейг, — улыбнулась она. — Сольвейг — всегда проблема. — Наверное, так и есть, — согласилась я. Следующие несколько недель прошли бурно. Днем я полностью выматывалась, помогая женщинам по хозяйству, а вечерами мы с Люсией сидели в ее палатке, держась за руки, и учились общаться без слов. Тогда мне казалось, я растворяюсь в ее больших серых глазах, проникаю в нее, а она проникает в меня. И когда она была во мне, то вычерпывала боль пригоршнями — методично и постепенно освобождаю душу, наполняя ее светом, спокойствием, умиротворением. Иногда я говорила с Бартом, и он поведал мне легенды о первом сольвейге — сыне Лив и Гарди. Словно он, как и Первые, живет вечно и присматривает за нами из миров, вход в которые закрыт для смертных. И будто бы для каждого из нас у него есть миссия, которую он записывает в книгу предсказаний, что хранится у Арендрейта — первого жреца первого племени хищных, ар. Барт иногда листает эту книгу во сне — в день, когда узнает о каждом из нас. К нему является Гуди — первый сольвейг и вещает о вновь найденном ребенке с помощью книги. По воскресеньям мы с Бартом заходили глубоко в лес — в чащу, и он тренировал меня. Заставлял собирать кен в ладонях и выплескивать его так, чтобы ни капли не потерять. Чтобы все, что выходит из жилы, достигало цели. В другие дни я тренировалась одна или с Дэном, который часто нас навещал. Ежедневные тренировки оказались не напрасными — от решения ударить до самого действа проходило несколько секунд, а не минут, как раньше. Била я метко — четко попадала в дерево с расстояния нескольких метров. И каждый удар не опустошал меня настолько, как раньше. Рядом с сольвейгами я стала сильнее — не только морально, но и физически. А однажды ночью меня разбудил Дэн, приставил указательный палец к губам, призывая на будить Люсию, и указал на выход. — Что случилось? — спросила я, вылезая из палатки и натягивая куртку. На небе яркими бусинами горели звезды. Вершины елок треугольными тенями украшали полотно цвета индиго. Вокруг звенела тишина — вливалась в уши, наполняла мозг и расслабляла. — Идем, цивилизация ждет, — туманно ответил Дэн и взял меня за руку. — Пора познакомить тебя с парочкой ясновидцев. Такие перемещения всегда молниеносны, но благодаря Мирославу, я немного привыкла к ним. — Где мы? — по привычке шепотом спросила я и осмотрелась. Мы стояли на тротуаре у небольшого одноэтажного домика среди других таких же. Проселочная дорога сворачивала влево и исчезала за поворотом, освещаемая ярким светом фонарей. Снега не было, асфальт был сухим, а тротуар засыпали пожухлые от холода листья. — Мышецкое, — махнул головой Дэн, приказывая следовать за ним. Открыл ярко-синюю, не так давно покрашенную калитку, ведущую во двор. — Подмосковье. Калитка нервно скрипнула, возмущаясь. Словно не хотела его пускать. В соседнем дворе истошно залаяла собака. Дэн обернулся почти у порога. — Ну, ты идешь? От дома веяло неприятностями. Даже не так. Все внутри меня протестовало, противилось тому, чтобы я вошла. Сам дом виделся опасным. Но ведь со мной Дэн. Барт доверяет ему, а я доверяю Барту. Я нерешительно вошла и аккуратно прикрыла калитку. Краска на двери облущилась и выгорела. Железные перила покорежились ржавчиной. Казалось, тронь — и рассыплются. Дэн постучал три раза — каким-то особым стуком. Один длинный, два коротких. Азбука Морзе? Условный сигнал? На небольшой веранде зажегся свет, а через секунду нам открыла женщина лет пятидесяти. Недобро зыркнула на Дэна, подозрительно покосилась на меня и буркнула: — Деньги вперед. Дэн нырнул во внутренний карман куртки и вытащил стодолларовую бумажку. Женщина еще раз посмотрела на меня — теперь уже оценивающе — взяла купюру и кивнула. — Входите. В доме было грязно. Разуться нас не просили, да и я бы побрезговала. Даже живя столько с сольвейгами, к чистоте относилась трепетно, а тут она была явно не в почете: затоптанный грязью пол, гора немытой посуды в алюминиевом тазу на табуретке, окурки на полу. Его я увидела сразу. Щупленький, бледный, с лихорадочным блеском в глазах и спутанными волосами. Их, наверное, не мыли вечность. На вид подросток лет семнадцати. Тонкие черты лица, вытянутые в черту губы, длинный нос. И, тем не менее, он был невероятно притягателен. Ладони зудели — так хотелось коснуться. Женщина постояла немного, глядя то на подростка, то на меня, а потом медленно пошла к выходу.