Наступила странная и неловкая пауза. — Вы вчера перед моим уходом сказали, что я не уделил должного времени вашему миру. Я готов изучить ваш мир сейчас, Ричард. Расскажите мне, как выглядит кафе «Хобот альбатроса»… — Оно совсем не выделяется среди других уличных кафе. Несколько столиков, если хотите, я могу даже подсчитать для вас их точное количество в этом кафе. Один. Два. Пять… Восемь, если считать вместе с моим. Итак, восемь столиков, все заняты, если бы вы захотели побывать вместе со мной в этом кафе, так вам, доктор Браун, попросту не хватило бы места. Я занял одиночный столик в самом отдаленном углу этого заведения, здесь достаточно уединенно, если не брать в расчет итальянца, сидящего недалеко от меня, он много курит, и весь дым идет мне в лицо. Мимо проходят люди и разговаривают на разных языках, чаще всего я слышу итальянскую речь, много также французов, греков и арабов. Вот слышу еще сербский, но понимаю плохо, я удовлетворительно владею только пятью языками, хотя знаком практически со всеми, но это не важно, доктор. Я писатель, и моей образованности не стоит удивляться. — Что вы себе заказали, Ричард? — Несколько минут назад я допил кофе с виски. — Как кофе? — Неплох. Бывает лучше и хуже, как и с людьми. Виски слишком слабый, разбавленный, а впрочем, это Рим. Я стучу клавишами своей машинки достаточно громко, но не привлекаю посторонних взглядов. Знаете почему, доктор? — Потому что на улице слишком шумно. — Правильно. Никому нет дела до меня, внешность у меня незапоминающаяся, и мое лицо вряд ли кто вспомнит в этом городе. — Опишите себя. Как вы выглядите, сколько вам лет, какая одежда сейчас на вас. Это уже была не простая беседа, а настоящий сеанс психотерапии. Фредерик погружался в глубины души пациента, лежавшего перед ним. — Мне восемьдесят лет. Мои волосы — белые, мои брови — тоже белые и густые, у меня белые даже глаза. Мои руки дрожат не так сильно, как у Гарри, пальцы уверенно стучат по знакомым клавишам. Я пишу пьесу «Родимое пятно». Меня вдохновляет не Рим, нет, меня вдохновляет молодая особа в красивом платье с родимым пятном на оголенной шее, итальянка лет двадцати. Она сидит в середине кафе за столиком рядом с каким-то неуместным типом, итальянцем, плохо одетым. Конечно же, красит мужчину не одежда, но женщина всегда обращает внимание на то, дорого мужчина одет или нет. Так вот, я страдаю провалами в памяти, у меня обнаружена болезнь Альцгеймера, да, это не раковая опухоль, доктор, но доставляет немало неудобств. Вот ты сидишь, отдыхаешь в кафе и пьешь кофе. А когда ставишь чашку на стол, то забываешь, где ты и почему у тебя такие морщинистые руки, почему они в коричневых пятнах и что это за суета вокруг тебя, что за город такой, в котором температура воздуха выше тридцати и где задыхаешься, даже сидя в тени. — Когда у вас обнаружили болезнь Альцгеймера? — Не помню когда. — Вы мне врете сейчас? — Нет. — Вы пишете пьесу о женщине, она ведь пустышка, дешевка. Согласны? — Согласен. Но объясните, прошу вас, с чего вы сделали такой вывод, доктор. — Все просто. В вас давно угасла сексуальная энергия, двигатель вашего душевного подъема… Ричард Ло его оборвал. — Порыва… Не «подъема». Ваша фраза слишком пошло звучит и все портит. — Пусть будет «порыва». Я не против. — Да, порыв слаб, и мои чувства туманны, но ведь пальцы помнят, какие на ощупь родимые пятна у женщин, тело, возможно, помнит… На этот раз доктор Браун забрал пешку. — Ваше тело не имеет памяти. Кожа и все, что под ней, реагирует лишь на сигналы мозга. — Я слишком стар, доктор. И через несколько минут я умру. — Вы еще не стары, Ричард Ло. И хватит передо мной разыгрывать комедию. — Я не разыгрываю перед вами комедию, доктор Браун, — произнес пациент каким-то поникшим и жалобным голосом. — Вы мне нагло врете. Я верю в то, что вижу своими глазами. А вижу я сейчас вас, лежащего на полу, а не восьмидесятилетнего старика в уличном кафе Рима. — Хотите, я покажу вам старика, доктор? — Бессмысленный вопрос. Вы абсолютно здоровы и отнимаете у меня время, которое я мог бы потратить на пациента, действительно нуждающегося в моей помощи. Вам не нужна помощь, вам нужен лишь зритель. Пусть санитары вас слушают. С меня хватит. Фредерик встал со стула и направился к выходу. Почему он так поступил? Да хотя бы потому, что все, сказанное в этой комнате, было не то чтобы абсурдным, а скорее — неуместным, неестественным. Да, такое поведение имело место быть у человека с расщеплением личности, но перед ним сидел не Билли Миллиган, не Дорис Фишер, и не было у его пациента диссоциативного расстройства, которое доктор изучал в мельчайших деталях уже два десятка лет, его собеседник был способен лишь на пустой лепет. Его голос не менялся, не перенимал старческий хрип, его тело даже не содрогнулось, когда он якобы «переключился» и стал вдруг стариком. Не верил доктор Браун, хорошо изучивший людей за всю свою многолетнюю практику, ни единому слову Ричарда Ло. Да, он мог бы его рассматривать как соперника, даже как коллегу, но как больного — нет. Этот человек с повязкой на глазах был абсолютно здоров. — Если снимете повязку с моих глаз, то, клянусь, увидите Рим собственными глазами, и вам станет душно. Снимите с моего лица повязку, доктор Браун! — Нет. — Вы боитесь меня? Фредерик ничего не ответил, лишь хлопнул дверью, оставив своего собеседника в полном одиночестве. * * * — Мой пациент абсолютно здоров. Что за игру вы ведете со мной? Доктор Браун ворвался в кабинет главного врача без стука. — Вы о Ричарде Ло, как я понимаю, доктор. Хм… Садитесь, садитесь. Не стойте. Вы сделали заключение, Браун, что ваш пациент здоров? Прошу вас взвесить каждое ваше слово, так как от этого зависит, займете вы мое кресло или нет, — доктор Стенли сделал многообещающую паузу. — Если ваше заключение, молодой человек, не верно, то вы проиграли. — Я не играю с вами, доктор Стенли. И останетесь вы на своей должности или нет, решаете не вы, а директор. Вы затеяли какое-то представление, маскарад передо мной. Одели человека в смирительную рубашку и повязали ему на глаза повязку, осведомив его перед этим, как я выгляжу, и что за окном сейчас вечер. Нет, даже не так, вы просто надели ему повязку, в которой есть щель, и разыграли комедию. Браво! Только я отказываюсь участвовать в этом, доктор, я буду заниматься лишь теми пациентами, кому нужна настоящая помощь. Доктор Стенли с удивлением смотрел на своего младшего коллегу и время от времени кивал головой. — Значит, вы отказываетесь лечить этого пациента? — Да. — Ваше заключение — здоров? — Да. — Хорошо, доктор Браун. Мы найдем для вас другого пациента, которому также нужна помощь специалиста. Знаете, у нас тут не приют здоровых или, скажем, бездомных. Надеюсь, в следующий раз вы будете более осторожны в своем заключении, доктор Браун. Можете идти. И да, к вашему сведению, Ричард Ло болен — глубоко, но излечимо. Но это уже теперь не ваши заботы. — Он здоров, — сказал доктор Браун и вышел из кабинета доктора Стенли. Он находился в этой больнице всего несколько дней, а между тем проникся глубокой неприязнью к своему временному начальству. Фредерик точно знал, что должность главного врача рано или поздно станет его, собственно, с этой целью его и перевели в эту лечебницу, находившуюся в самом конце города. Вдалеке от машин, суеты и высоток, вблизи нескончаемого снежного леса и небольшого красивого озера, которое еще не успело замерзнуть. Он уже второе утро, подъезжая на своем автомобиле к больнице, видел, как мужчины забрасывают снасти, готовят в котелке на огне — видимо, уху, рыбачат и время от времени греют руки у маленького костра. Вечером, когда он уезжал домой, у озера уже никого не было — так, по крайней мере, казалось из-за отсутствия мерцающего огонька костра в этой тьме. — Мэри, а какие книги этого Ричарда Ло ты читала? — вдруг спросил Фредерик, когда они с семьей ужинали за длинным коричневым столом в столовой, расположенной на первом этаже его дома. Дон смотрел телевизор, доктор Браун с супругой ели пасту с запеченной говядиной, глядя в свои тарелки, погрузившись глубоко в себя. Сегодня у доктора выдался простой день, всю вторую половину дня он провел за бумажной волокитой, рассматривая истории болезней интересных, на его взгляд, пациентов. Самым интересным ему показался молодой человек двадцати одного года, который был болен аутизмом. И этим случаем доктор Браун решил незамедлительно заняться на следующий день. — Честно сказать, Фредерик, я соврала. Я не читала его книг. Просто хотела поддержать разговор и ляпнула лишнее. Да, афиши встречала на столбах у нашего дома, да и вообще, практически на каждом столбе этого города. Авторы любовных романов сейчас нарасхват, их любят всякие там скучающие дамы, но на этом все. Я его не читала! Понимаешь ли, мне некогда читать книги, я много работаю. — Понятно. Все же было на душе у доктора Брауна какое-то странное чувство. Он не мог объяснить, что именно его беспокоит, но испытывал острую тревогу. — Пап… — Что, Дон? — Я не хочу идти в школу завтра. Можно, я не пойду? — Но почему? Теперь все внимание доктора Брауна переключилось на сына, все же в глубине души ему хотелось стать настоящим отцом. — Я хочу просто выспаться, пап. Я устал и в последнее время начал засыпать прямо за партой на первом уроке. — Можешь остаться. — Нет, ты пойдешь в школу, Дон! — строго сказала Мэри. — Что за глупость — устал. Мы каждый день с отцом устаем на работе, но не жалуемся и не просим отгул. — Мэри… — Фредерик хотел было что-то сказать в оправдание сына, но сразу умолк, так как по телевизору передавали настолько странные вещи, что если бы доктор Браун сейчас пережевывал мясо, то он, несомненно, подавился бы от услышанного. Он быстро развернулся лицом к источнику пугающей информации, сделав рукой при этом резкий жест, чтобы все замолчали. «Мужчина приблизительно семидесяти пяти — восьмидесяти лет скончался в одном из кафе в центральной части Рима на глазах у посетителей. По словам очевидцев, мужчина пил кофе и печатал на пишущей машинке, ничем не привлекая к себе особого внимания. Его смерть заметил только проходивший мимо француз, который увидел, что мужчина, застыв в одной позе, смотрит на пишущую машинку и не шевелится. Медэкспертиза заключила, что старик скончался от сердечного приступа, а в ходе следствия выяснилось, что этот человек — известный автор любовных романов, который публиковался под псевдонимом Ричард Ло. Писатель умер, не окончив своей последней пьесы „Родимое пятно“…» То, что говорили дальше, Фредерик не слышал, он был в состоянии глубокого шока и испытал за эти несколько минут удивление, тревогу, душераздирающий ужас, недоумение. Казалось, что доктор Браун вновь обрел способность чувствовать. Чувствовать, что произошло что-то ужасное, абсолютно необъяснимое… — Да на тебе лица нет, Фредерик! Тебе плохо? Дон, неси стакан воды немедленно.