— О любви, о чем же еще, — фыркнула хмурая женщина и обернулась назад, чтобы посмотреть на скучающего Дона. Кажется, он уже засыпал. — Ясно, — отозвался Фредерик разочарованно. Он не особо разбирался в данной области, да и новая версия, что его подопечный — известный писатель, отпала сама собой. Его пациент — не тот человек, который мог бы писать о любви. — Я бы хотел быть как ты! — словно гром среди ясного неба, прозвучали странные слова кареглазого юноши, которого обнимали и целовали от всей души, только когда он родился. Только когда он был больше похож на беспомощную куклу, головка которой так прекрасно и несравненно пахла. Обнаружив в нем человеческие задатки, Фредерик и Мэри стали его обнимать и целовать только по праздникам. Божественное прошло, благоуханное увяло, бессмертное погибло. От отцовской любви мальчику и подавно оставались лишь малые крошки, которыми он никогда не мог насытиться, но стыдился признаться в своем голоде. Ему достались от отца глаза, они были такого же цвета. — Что ты сказал, Дон? — переспросил отец. — Я сказал, что хотел бы быть как ты. Психиатром! — О, святые угодники… — Мэри демонстративно схватилась за свое здоровое сердце. — Но почему? — осторожно спросил Фредерик. — Потому что то, о чем ты рассказываешь, очень интересно. А смотреть, как люди ходят по сцене, машут руками, размазывают сопли по лицу и говорят заученные слова, — это скучно. — Не говори так, Дон! — строго сказала мать, а затем обратилась к Фредерику: — Видишь, что ты наделал. — Я ничего не делал, Мэри. В его возрасте это нормально — брать пример со своего отца. Я ничего в этом дурного не вижу. Но если то же самое Дон мне скажет в шестнадцать лет, то повод для беспокойства тебе обеспечен, дорогая. А пока ты можешь расслабиться. Сегодня был тяжелый день, и все мы хотим спать. Правда, Дон? — посмотрел строгий психиатр в зеркало заднего вида. — Да, — меланхолично отозвался юноша. Поздним вечером, когда в большом двухэтажном доме с тремя просторными спальнями уже давно сроднились с постелью Мэри и Дон, Фредерик долго крутился, отчаянно пытаясь уснуть, а затем поднялся с кровати и сделал один телефонный звонок. — Алло. Доктор Стенли, надеюсь, я не заставил вас покинуть теплую постель, чтобы подойти к телефону? — К-кх, — откашлялся его собеседник на другом конце линии. — Все так и было, доктор Браун, — серьезно сказал он. — Что могло случиться в такой поздний час? — Вы не сказали, что он видит через повязку, доктор… — Ах, вы об этом (доктор Стенли зевнул). Я много чего вам не сказал, молодой человек. Вы хотите занять мое место, подвинуть меня, пятидесятилетнюю мумию, черт бы меня побрал, но эта больница — мой родной дом. Даже здесь и сейчас, в собственной спальне, я чувствую себя как в съемной квартире. Впрочем, какое вам до этого дело? — Никакого, — спокойно отозвался Фредерик, когда выслушал своего пожилого собеседника. Он давно был лишен всяких человеческих чувств, особенно — сострадания. Он никогда не сострадал своим пациентам, он либо их понимал, либо нет. — Скажите мне, доктор Стенли, почему мой пациент оказался в таком положении, в котором я его сегодня застал? Даже особо буйным не надевают повязку на глаза, а этот парень — само спокойствие. Какое лечение вы ему прописали, доктор? Почему история болезни пуста? — Слишком много вопросов, Браун. — Собеседник Фредерика неожиданно засмеялся. — Вы что, полагаете, что занять место главного врача так легко — подошел, сел и больше не встал? А, так вы думаете? Нет, дорогой Фредерик, вас оценивают, и если вы сможете поставить диагноз этому человеку, назначить ему лечение и вылечить его, то место — ваше. Очень просто. Куда уж проще. Последние слова не понравились Фредерику, но он не подал вида. — Доброй ночи. Его собеседник положил трубку. — Хорошо. Очень хорошо… — сказал про себя Фредерик и отправился в постель. Дом, который доктор Браун построил собственными руками, был холодным, начиная со стен и заканчивая пылающим камином. Теплый дом, но невыносимо ледяной! Знаете, такое место, где не можешь чувствовать себя счастливым и полным сил. Это было убежище, которое давало лишь укрытие от дождя, но не уют, не ощущение спокойствия всем членам семьи, кроме самого доктора Брауна. Бесчувственный психиатр, нет, даже не бесчувственный — слишком уж грубое слово, а человек, разучившийся чувствовать, считавший, что снег — лишь состояние воды, ощущал себя в этом доме как всегда, а именно — никак. Мэри не раз жаловалась мужу, что цветы в этом доме вянут, не дожив до утра, и что чистая вода, простояв некоторое время в стакане и вобрав в себя всю энергетику дома и его атмосферу, портится, становясь отравой, от которой крутит живот. Этот дом, говорил Дон, — энергетический вампир, который высасывает всю душу и энергию залпом, но стоит лишь выйти на улицу — и ощущается мгновенный прилив сил. — Чепуха, — повторял Фредерик, когда начинались жалобы относительно дома. — Меньше смотрите телевизор и больше гуляйте на свежем воздухе. * * * — Вы вчера мне сказали, что я заблуждаюсь по поводу окна в Вашей комнате, Ричард. Расскажите, пожалуйста, мне об этом окне. На этот раз Фредерик мог уделить больше времени своему таинственному собеседнику. — Вы очень внимательны, доктор Браун. Да, я мог такое сказать, но не помню этого. Голос Ричарда Ло в этот раз был слабее, не таким напористым. В воздухе не ощущалось больше отвратительного смрада, доносившегося от него, скорее всего, утром его хорошенько помыли и привели в должный вид. — Скажите, Ричард, верно ли я понял, что вы не помните, о чем мы вчера разговаривали с вами? Ричард Ло как-то странно вздохнул, похоже, он не расположен был сегодня к общению. — Я не так сказал. Я лишь произнес, что не помню своих слов насчет окна, но совсем не отрицаю, что мог такое сказать. Человек, который не помнит или не желает помнить некоторых вещей, предположительно сказанных им когда-то, не лгун. Ложь зачастую ведет к бездне, а я ясно вижу путь, которым я иду. — Хорошо. Фредерик занес ручку над чистым листом, который был предназначен для важных пометок. Откровенно говоря, этот лист не нужен был доктору Брауну, так как он имел отличную память. — Вы — писатель? — неожиданно спросил доктор, чтобы навсегда похоронить эту версию. — Да. Фредерик, откровенно говоря, был обескуражен таким ответом, но не подал вида. — Вы пишете о любви? — Да. — Что в вашем понимании «любовь», Ричард? — А в вашем, доктор? Фредерик имел собственную тактику беседы с людьми, чьи болезни были невидимы глазу, но несомненны для слуха. Если его о чем-то спрашивали, он всегда предпочитал отвечать четко и правдиво. Важно было, чтобы его собеседник чувствовал себя на равных с доктором, но данный собеседник, по мнению Фредерика, не страдал какой-то глубокой болезнью, раздражителем и разрушителем «Я», жившего под его кожей. И если эти беседы будут продолжаться в том же духе, что и сейчас, то доктор Браун признает своего больного совершенно здоровым. И не забудет упомянуть о наличии незаурядного склада ума. — Любовь — это состояние, при котором человек не способен видеть другого в точных и явственных деталях, каким его видят все окружающие. Например, некий Уильям не видит кругов под глазами у своей возлюбленной и не чувствует запаха ее немытых волос. — Как сухо, — засмеялся Ричард Ло, разговаривавший с Фредериком лежа на боку. — А вы чувствуете запах грязных волос своей возлюбленной, доктор Браун? — Ричард Ло помолчал и добавил: — Вы вообще когда-нибудь любили? — Да. — И чем закончилась ваша любовь? — Сыном, — спокойно ответил Фредерик. — Сыном или на сыне она закончилась? — Теперь ваша очередь ответить на мой вопрос, Ричард. Вы играете в одни ворота, позвольте и мне коснуться ногой вашего мяча. — Пожалуйста. Вы спрашиваете, что такое любовь, у автора любовных романов? Да откуда ему об этом знать? — Пациент засмеялся еще сильнее прежнего, только эти внезапные приступы зловещего смеха вызывали у Фредерика небольшие сомнения относительно здравости ума своего собеседника. — Странно. Вы же пишете о любви. — А вы изучаете душевнозаблудших, доктор. Но вы ведь не относите себя к ним. Фредерик хотел было ответить, но Ричард Ло его перебил. — Или относите? Ведь согласитесь, что хладнокровие и безразличие к чувствам других людей — это один из симптомов шизофрении. — Вы хорошо осведомлены, Ричард… Это так! Но если брать за основу только этот симптом, то каждого третьего прохожего можно смело брать за руку и вести к нам в лечебницу. Как вы здесь оказались, Ричард? Насколько мне известно, вы — знаменитый писатель, и вашему читателю вас, должно быть, не хватает. — Моему читателю не важно, где я нахожусь, ему важно, чтобы я писал. — А вы пишете сейчас? — Конечно. Я не могу не писать. — Каким образом вы пишете? — Я пишу, держа в правой руке шариковую ручку. Но не стану язвить, доктор Браун, сейчас я пишу в кафе под названием «Хобот альбатроса» на печатной машинке Brother CE-50. Хорошая вещь, скажу я вам. Я нахожусь в Риме, на одной из центральных шумных улиц. Я сижу в уличном кафе, а мимо моего столика проходят люди самых разных национальностей — евреи, индусы, темнокожие американцы. Вы знаете, что кожа негров — мягкая и приятная на ощупь? А? Китайцы… В двухстах метрах от меня на саксофоне играет коренастый мужчина лет тридцати, в его шляпу бросают монеты. Немного ближе какая-то азиатка рисует на асфальте цветными мелками, к моему большому сожалению, что именно она рисует, я не вижу из-за своего столика. Чтобы сказать больше, мне придется встать и сделать хотя бы десять шагов по направлению к ней. Но я этого делать не стану, мне сейчас очень удобно на моем месте, в воздухе пахнет табачным дымом, свежезаваренным кофе и дохлой собакой, лежащей у бордюра напротив моего кафе. Да, Рим совсем не изменился… Совсем! — Очень интересно. Могу ли я взглянуть на вашу печатную машинку, если, конечно, позволите. — Нет. — Почему? — сделал удивленный вид Фредерик. — Потому что вы сейчас находитесь в клинике для душевнобольных, доктор.